— Все, Костик, все. Ко мне ни шагу, папочка с мамочкой не велят.
— Да что ты буровишь, Ларка!
— Чао, Костик!
Исчезла, зараза. Так исчезла, что Константин остался на улице дурак дураком, будто не был классным шоферюгой, не жил самостоятельно, не зарабатывал когда и повыше двух сотняг в месяц. И Костя уныло потянул в свою комнату, что от родителей ему досталась, да загудел по дороге то ли с досады, что отшила длинноногая, то ли с радости, что такая нашлась. В какой-то ресторан ломился, швейцару десятку совал, но проснулся дома. Без синяков, в полном комплекте — только минус сорок в кармане. И это мучило, как всякая загадка: ну ладно, червонец хрену в позументах отвалил, но где тридцатник? Ответа не было, и Костя страдал всю дорогу, хотя на работу прибыл вовремя.
— Что-то тебя, Константин, в общем наряде нет, — сказал диспетчер Иван Федорович.
Иван Федорович был из старых шоферов, три года назад кинул собственный КамАЗ в кювет, спасая нежные «Жигули», отделался инвалидностью и навсегда сменил баранку на диспетчерское застекленное стойло. Быстро научился покрикивать, отбирал для своих выгодные маршруты (конечно, не за здорово живешь), Костю ценил, а тут — на тебе, прокололся.
— Это без меня провернулось. Иди к начальству.
Пошел Костя. Куда денешься-то?
— Слушай, как тебя... Солдаткин, — сказало с утра замотанное неразберихой начальство. — Значит, это... В субботу комиссия городскую ТЭЦ шуровала, а там — полный бардак, как и везде. Главный ихний звонил: машина нужна. Мусор им срочно приказано вывезти, что ли.
— Ну, а меня-то за что? Я — на хорошем наряде, нормально работаю. Чего меня-то вычислили?
— Не гуди, Солдаткин. Невыгодная ездка, понимаю, но ты войди в мое положение.
— Да что я, спекулянт, что ли? Я — работяга, у меня тыщи в хате не валяются.
— А у ребят валяются? Дети у них валяются, а на этом мусоре потерь — полста в месяц, как ни гони. Но опять же я к совести твоей, Солдаткин, обращаюсь. Ты все-таки парень холостой, сознательный, ты родной коллектив не обижай. Договорились? Ну и порядок, ну, держи петуха, ну, без обиды, ну, крой на ТЭЦ.
Костя пожал начальственную пятерню и пошел к диспетчеру, лелея по дороге скверные мысли. Мол, что же ты, олень, делаешь, я ли тебе трояков с наряда не сую? Но сказать ничего не успел, потому что Иван Федорович перехватил инициативу:
— Хреновая там дорога, Константин.
— Где — там? На централи, что ли?
— До свалки. Пилить тридцать восемь кеме по буграм да ямам.
— Ты мне это дельце подсуропил, Федорыч? Только не крути, свои люди, чего уж.
— Не я, Константин, совет трудового коллектива тебя вычислил, как холостяка. Понял? Я туда-сюда...
— Ладно, верю. Давай наряд.
— Рессоры береги. Много груза не хапай, лучше пару лишних ездок.
Совет этот настроения не исправил. Костя ехал на ТЭЦ злой, дороги не разбирал и грохотал пустым кузовом на всю округу. «Это ж надо так нарваться, — раздраженно думал он. — Совет родного коллектива... Сороковку вчера протряс, полста сегодня отстегнули. Это ж полполучки, мать их...»
С такими невеселыми размышлениями он подкатил к воротам ТЭЦ. На сигнал вышел мятый ( «С похмелюги, что ли?..») вахтер и после короткого препирательства согласился пропустить на подопечную территорию Костю, но без машины. Машину не пропустил.
— Да что я, киловатты у вас сопру, что ли?
— Не положено в зону без особого.
— Наряд у меня, наряд. Или неграмотный?
— У тебя — наряд, а у меня — объект. Давай, давай, а то и пехом не пущу. Отгони машину на стоянку.
— Развели мы вас, охранничков, на свою голову! — заорал Костя, машину отгонять не стал, а, отодвинув мятого вохровца, вошел «в зону».
В административном здании его долго гоняли с этажа на этаж в поисках какого-то «товарища Храмцова». Никто то ли не хотел знать, то ли и вправду не знал о скопище мусора, специалистом по которому все считали означенного товарища.
— С дерьмом у нас однозначно, — хмуро заметил узкий специалист, когда Константин наконец-таки разыскал его. — Гадить — это природа, а убирать — товарищ Храмцов. И что получается? Получается, я — всегда крайний.
Храмцов пребывал в привычном недовольстве. И изливал это недовольство всю дорогу, а Костя шел молча.
— Уголь привезли — узнать бы, какая зараза его рубала. По виду — полный антрацит, только что не горит. Но ведь принимаешь по разнарядке, вагонами, а в этих вагонах — вот этой вот сволочной породы... Ну, отвалили мы ее в сторонку, а тут — комиссия, директору — выговорец, а с меня — премию. А что ему этот выговор? Сегодня влепили, завтра снимут, а я — на одной зарплате. А рубль, сам знаешь, сколько стоит на старые деньги. Столько же, сколько стоил — во, сколько напечатали. Всем зарплату повысили: кому — на рупь двадцать, а кому — ровно вдвое, сечешь, кто в стране главный? Сами себе врем всю дорогу до светлого будущего: бумажки вместо денег, порода вместо угля.
Тут он замолчал, не без эффекта ткнув в гору черными изломами играющих каменюг. Омытые недавними дождями, они сверкали антрацитовыми бликами столь убедительно, что Константин спросил недоверчиво:
— Липуху клеишь, спец?
— Порода такая, — удрученно вздохнул Храмцов. — Теперь-то я насобачился, но ведь каждый вагон не перещупаешь. Не веришь? Объясню.
Крайний по мусору взял первый попавшийся кусок и ювелирно завертел его перед Костей. Зеркальные блики то возникали, то пропадали, и Константин никак не мог сообразить, где тут игра природы, а где — рук Храмцова.
— Погоди ты. Не верти.
— Мертвый блик у нее, — с торжеством первооткрывателя пояснил специалист. — У антрацита он живой, а у этого дерьма — мертвый. Вот приглядись без суеты. Приглядись.
— Да хрен с ним. — Костя уже приглядывался не к частностям, а к целому. — Это же полмесяца возить.
— Пошустри, а я тебе пятнадцать смен хоть сейчас закрою. Ну что, гнать экскаватор? Топай за машиной, а вертухаю скажи: Храмцов, мол, велел.
Пока экскаватор искали, пока экскаваторщика уговаривали, пока он грузил, дело к обеду подкатилось. Но Костя обедать не стал, а, посулив экскаваторщику на бутылку, коли дождется его возвращения, погнал на свалку.
Прав был Федотыч: дерьмовая дорога. Костю швыряло на ухабинах так, что вылетел бы в ветровое стекло, если бы не руль. В него он вцепился, как во спасение, вертел без передыху, выбирая поровнее, но скорость старался не сбавлять, помня о — это кровь из носу! — еще одной сегодняшней ездке. «Распатронили, гады, — обиженно думал он. — Сороковку вчера да полета на вывозе этом, чтоб ему... Порода такая! А во сколько мне длинноногая встанет, об этом никто и не подумает...»
Злился, трясся за рулем, но рессоры, однако, сохранил: шофер был что надо. А живот довел до полного вакуума, аж засосало в нем. И пришлось на двадцать втором километре свернуть к обочине у грязно-желтого домишки с надписью «БУФЕТ».
В супе, что дали, крупинка за крупинкой гонялась с дубинкой, но горячо было, и Костя свой вакуум ублаготворил. Закусил макаронами с компотом и вышел на улицу, привычно нашаривая беломорину в измятой пачке (слава богу, сеструха на своей непыльной работенке могла не только супруга, но и брата папиросами снабжать при полном нынешнем бестабачьи). И встал у выхода, увидев, что в кузове его машины копошится какой-то старикан.
— Чего потерял, отец?
— Андрацыд! — громко возвестил неизвестный, любовно взвешивая на ладони добрый кусок породы.
— Ну? — настороженно сказал Костя, не отрицая, но и не подтверждая радостной догадки старика.
— Куда везешь? — Старик слез на землю, стукнул ладонью о ладонь и отер их о старенький ватник.
— Куда следует.
— За сотнягу бы отдал?
— Ну? — с той же настороженностью повторил Константин.
— Цены заскакали, а чутье, видать, притупилось, — вздохнул собеседник. — Третьего дня такую машину за сто рублей купил, да не андрацыд. Не андрацыд, а жидкий такой уголек. Чаду много, а жару нет.
— Бывает, — заметил Костя, прикуривая.
— Обмишурился, — старик огорченно покивал. — Кабы знал, что тебя встречу.
— Следующий раз в оба гляди.
— Постой, слышишь? Я обмишурился, так то — я. А тут еще три бабки покуда наличествуют. Надо бы им помочь, а? Есть такая возможность?
— У шофера всегда возможность.
— Бабок жалко, совсем одинокие бабки при пенсии. От людей тепла им нету, пусть хоть от андрацыда, а?
— Крутишь, отец?
— Я, парень, не кручу. — Старик вздохнул. — Я этих бабок с детства знаю, росли вместе. Только я с войны пришел, а другие нет, только я, значит, женился, а другие в девках остались. Я их солдатскими невестами зову, соображаешь? И обидно мне за них, сильно обидно.
— Чего это я запутался.
— Подвези ты им андрацыду, а, парень? Прояви заботу о солдатских невестах.
— Так это ж... — Костя замялся, хохотнул. — Да... Неудобно это, папаша.
— Чего тут неудобно, чего? Старым людям помочь неудобно тебе? Где они в зиму тепла-то возьмут? У государства? Так бастует наше государство аккурат по угольной части. Так что окажи такую милость.
Что-то еще жужжал старик — Костя не слышал. Грызлись в нем сейчас два человека: один кричал: «Стольник вернешь!», второй что-то насчет какого-то там неудобства. Какого именно, Константин не хотел разбираться, но так выходило, что неудобство это вроде сапога, который жмет. Жмет, зараза, и жать будет... А, может, разносится?..
— Далеко?
Нехотя спросил, через силу. Себя перебарывая.
— Да за поселком направо, три километра. Я покажу, — покажу!
Заботливый фронтовичек тут же вскарабкался в кабину, сияя беззубой улыбкой. Костю воротило от этой улыбки, но тот, что в душе вел спор настырнее, мигом подкинул:
«А длинноногая во сколько станет? А дерьма там, на ТЭЦ, возить — не перевозить? А свалка — тридцать восемь кеме? А червончик каждый божий экскаваторщику, а то ведь враз сломается, гад? А...» Много, очень много таких «А» наплодила жизнь за все Костины неполных четверть века.
— Ну кому повезет! — радовался шустрый фронтовик. — Какая первая на нас выбегет, той, значит, и андрацыд.
Первой выбегла рыхлая, с заметными усиками над старческим ртом. Фронтовичек заорал, Костя притормозил.
— Здорово, Петровна, как живешь-можешь? Угольку тебе нашуровал, понимаешь ли, андрацыду! Цени мои заботы-хлопоты.
Костя молчал, как утюг. Молчал, когда Петровна радовалась, всплескивая рыхлыми руками. Молчал, когда о цене толковали ( «За сто он отдаст, отдаст! — кричал фронтовик. — Он парень нашенский, понимающий...»). Молчал, когда сгружал породу эту чертову, куда старуха велела.
— Вот спасибо тебе, сынок, вот уважил! — растроганно приговаривала Петровна, отсчитывая сотню мятыми старушечьими трояками да пятерками. — Может, еще пособишь, а? Две подружки у меня, солдатские невестушки, им бы уголечку, а? Спроворь там, а? Мы все лето с пенсий своих откладывали, недоедали, недопивали, зима-то, говорят, лютая будет...
— Завтра, — прервал Костя.
Сгреб деньги и — к машине. Взревел мотор, загрохал на ухабах опустевший кузов. И помчал, помчал Константина в город, убегая то ли от обманутой бабки, то ли от себя самого. «А я при чем? А я ни при чем! Это все дед-шустряк, фронтовик всезнающий: андрацыд, андрацыд! А я что ж? Я стольник на дороге подобрал, только и делов. И дурак был бы, если бы не подобрал...» И в таких спорах — весь путь от рыхлой усатой старухи до удивленного экскаваторщика:
— Ну, ты, брат, ракета «Энергия». И рессоры целы?
— Грузи.
А про себя твердо решил: сквозь тот поселок с буфетом — только на предельной скорости. Хватит старушек обманывать, а что стольник себе вернул, так то — по справедливости. Коли его — так, то и он — так, а теперь сумма прописью сошлась, и ставим точку. Не барыги мы, не фарца, не кооператоры: мы — трудяги. Нашими руками...
— Готов!
— До завтра, кореш!
Константин рекордно домчал до свалки: было бы ГАИ позорче — штрафанули бы законно. Однако повезло, и в понедельничек Костя, все успев, разыскал длинноногую у собственной сестры. И длинноногую, и сеструху, и накрытый стол, и зятька-Витька в светлом предвкушении.
— Что за шум намечается?
— Да вот Ларка юбилей празднует. Сутки назад с женишком познакомилась.
Га! Гы! Гу! Грохочут, черти, весело им. Сел к столу, а чем кончилось? Выпивки не хватило, пришлось в ресторане бабкин стольник в обмен на шампанское оставить, а Ларка опять не далась. Распалила да и вывернулась, как змея.
— Чао — какао!
— Погоди. Завтра как, а? Тащить шампанское?
Только зубами сверкнула, а у Константина пульс — под двести семьдесят. Взрывпакет, а не девка... Но домой он возвращался, улыбаясь, и даже спал, улыбаясь, и никаких таких глупых мыслей уже не возникало. Одна осталась, цепкая и прохладная: в двадцати двух километрах стольники выдают. Ни за так. Как лист с ольхи. Не для себя — для взрывпакета. Варенки бы ей достать, больно уж ножки хороши.
— Насыпай, кореш!
Вместо вчерашней рыхлой усатой Петровны Костю поджидала Анна Федоровна — строгая, седая, в очках. Константин сразу же вычислил в ней учительницу и сробел. А тут еще — шустряк-фронтовичок:
— Андрацыд — как сахар, верно говорю, Анюта? Калорий в нем, как в ракетном топливе.
Анна Федоровна долго и строго разглядывала «андрацыд». Костя молчал, но сердце было не на том месте, где положено.
— Высокий класс, — изрекла, наконец. — Таким и отапливаться обидно, это — питание промышленности.
Константин хотел было ответить, что коль обидно, так и не берите, но смолчал. А фронтовичек отметил солидно:
— Учительница калории чует!
Тут подбежала еще одна «солдатская невеста». Маленькая, одышливая, но бойкая.
— Что, Ань, сомневаешься? Ну так я не сомневаюсь, я по теплу стосковалась. Гни ко мне, сынок!
— Подожди, Зинаида, зачем же? — строго поджала губы учительница. — Моя очередь, уж извини.
— Я вам к вечеру привезу, — с облегчением сказал Костя бойкой бабке Зинаиде.
Пока подруливал к дому Анны Федоровны, пока сгружал — хозяйка рта не закрывала. О топливном дефиците, забастовках шахтеров, общей неразберихе, растерянности, озлобленности. Перестройку она не одобряла, считая, что уж больно влево завернул Горбачев.
— Теряем ценности социализма, — строго говорила она. — Капитализм бездушен и эгоистичен, а мы его — как пример, забывая, что мы — люди особой породы. Другой группы крови, я бы сказала. Сто рублей, конечно, для нас, пенсионерок, дороговато, но еще дороже ваша инициатива, молодой человек. Помогать старым людям, подвезти им топливо — это дорогого стоит, как у Островского сказано.
«И здесь лекцию читает, — с неприязнью думал Костя. — Мало, значит, я с тебя запросил...»
К вечеру он доставил самосвал бабке Зинаиде, а она заказала еще два машины для родственников, да и шустрый фронтовик позарился на одну про запас. Два дня ушло на эти короткие денежные рейсы, и Костина совесть, обвыкнув, уже не тревожила его. В четверг и пятницу он гонял на свалку, в субботу, заплатив четвертной экскаваторщику, подгреб остатки, а в воскресенье через знакомую фарцу раздобыл длинноногой варенки. И в понедельник пришел на работу с песнями в душе, потому как длинноногая Ларка, оценив заботу, проявила чуткость и полное понимание.
— Мы с тобою, Костик, одной породы. Одной группы крови, как это называется.
А Костя вздохнул невесело, вспомнив не столько болтливую учительницу, сколько всех «военных невест», так стосковавшихся по теплу.