Пожалуй, это была причуда — одна из многих, от вторых меня и подобных мне излечила война. Наблюдая из окна своей комнаты за девочкой, я постепенно и незаметно сочинил ее биографию, я выдумал ей характер, выдумал ее родословную, представил во всех подробностях ее домашнюю и школьною жизнь, и хотя иногда мне очень хотелось перейти улицу, и заговорить с ней, я не делал этого, так как боялся, видите ли, «сломать образ». Я даже придумал этой девочке имя и фамилию. Мне казалось, что фамилия у нее должна быть простая, русская — Иванова или Петухова, а имя непременно испанское — Терсита, Марианна или Долорес.
Настоящего же имени ее я так и не узнал, и видел я ее только издали — из окна моей комнаты, иногда по нескольку раз в день, иногда всего один раз, а иногда она и вовсе не появлялась, — это зависело от того, сколько раз объявлялась в городе воздушная тревога.
Прохладный августовский день. За окном — улица, одна из больших ленинградских магистралей. В эту улицу — как раз против моего окна — упирается переулок. На углу, где когда-то помещалась пивная, расположился теперь штаб местной ПВО. Вход с угла. Никакой вывески, указателя, — несколько каменных ступеней, простая дверь, совсем недавно, перед Первым мая, окрашенная...
Жизнь улицы течет мирно и обыденно. Только некоторые мелочи напоминают о том, что где-то далеко, за сотни километров отсюда, идет война
Вот у подъезда, на скамеечке, благообразная чистенькая старушка в старомодной кружевной наколке вяжет или вышивает что-то. Левая рука у нее перехвачена красной повязкой, на боку — сумка с противогазом.
Вот осторожно, как бы на цыпочках, проехал автобус с красными крестами на кузове.
Красноармейцы, в выцветших за лето гимнастерках, медленно и торжественно, словно какого-то диковинного слона, провели по улице огромную тушу аэростата.
За углом заливается радио, что-то веселое, бравурное и безмятежное.
И вдруг эта беспечная песня обрывается на полуслове. Что-то хрипнуло в репродукторе, секундная пауза и — дикий, надрывный, выматывающий душу рев сирены оглашает воздух.
Механический голос объявляет:
— Внимание! Внимание!..
И не успел еще механический человек договорить то, что ему надлежит сказать — из раза в раз одно и то же, — улица преображается. Останавливаются трамваи, авто. В переулке, у дощатого забора, прячется под желтеющей кроной старого петербургского тополя маленький, пятнистый, как леопардова шкура, «пикап». Откуда-то, словно из-под земли, появляются женщины г красными повязками. Старушка в наколке суетится, торопливо складывает недовязанный чулок, — на смену ей приходят более молодые товарки. Минута — и улица пустеет, вымирает и замирает.
И именно в этот момент, когда последний прохожий скрывается в подъезде или под аркой ворот, на улице появляется эта девочка
Я никогда не видел, чтобы она бегала. Она идет очень быстрым, легким и широким спортивным шагом — слегка подавшись вперед стройным и еще не сформировавшимся корпусом. Сколько ей лет? Четырнадцать, тринадцать, может быть меньше.
Она белокурая и, наверно, голубоглазая, по лицо у нее суровое, серьезное, даже сердитое. Волосы стрижены в кружок и ничем не покрыты. Она в вязаной кофточке, из которой уже выросла. Колени голые — чулки, как у альпинистки, — под резинку ниже колеи.
Девочка эта — связистка, она разносит — последние донесения районного штаба и службы ВНОС; об этом нетрудно догадаться, когда видишь ее ежедневно за одним и тем же делом.
Ни одной потерянной секунды. Четкость и экономит во всех движениях. Переходя переулок, девочка расстегивает сумку — вроде тех, в которых разносят телеграммы. Взлетая (а не взбегая) по лесенке, она вынимает из сумки пакет, скрывается в штабе, через десять секунд появляется на лесенке, на ходу застегивает сумку и тем же ровным и легким спортивным шагом быстро переходит переулок в обратном направлении.
Если тревога серьезная и надолго затягивается, девочка с сумкой появляется перед моим окном несколько раз.
Бухают зенитки, с окраин доносятся громовые разрывы фугасок, девочка будто не замечает этого. Может быть, только некоторою усталость чувствуешь в ее походке, в том, как она на ходу откидывает назад светлую прядь с запотевшего лба.
Двенадцать легких, широких шагов через переулок, две или три каменные ступени, дверь захлопнулась, дверь снова раскрылась — и, застегивая на ходу кожаную сумку, снова летит вперед милая моя Долорес Петухова.
Потом наступил сентябрь. На подступах к городу, уже совсем близко, шли бои. На улицах строились баррикады. Враг подошел к воротам города, он забрасывал нас снарядами, бомбами и листовками, в которых с присущей ему наглостью и самоуверенностью называл наше сопротивление безнадежным и предлагал сдаться...
Полтора месяца я не был дома. Но девочку, которую я назвал Долорес, я не забывал. Каждая воздушная тревога, где бы она меня ни заставала, напоминала мне о маленькой моей землячке, и первая тревога, разбудившая меня дома, тоже заставила меня вспомнить прежде всего о ней.
Полуодетый, боясь пропустить ее появление, я прошел к окну. Был тусклый осенний день. Улица уже опустела. Молоденький милиционер с карабином за плечом и с плоским металлическим шлемом у пояса загонял последних пешеходов в подъезд углового дома.
Я с напряжением ждал: сейчас появится Долорес.
Сейчас я увижу ее — вот-вот она покажется на фоне дощатого забора, где на большом уже выцветшем плакате рабочий с винтовкой наперевес говорит своим товарищам и братьям: «Не пропустим врага!!!»
Девочки не было. Прошло еще две минуты. К подъезду штаба, изо всех сил работая педалями, подкатил велосипедист — долговязый мальчик в сиреневой футболке. Он бросил велосипед у входа и, расстегивая на ходу кожаную сумку, торопливо взбежал по ступенькам в штаб. Через минуту он вернулся, вскочил на машину и уехал.
В этот день было еще несколько тревог. Долорес не появлялась. Ее место занял мальчик в сиреневой футболке. У него было очень симпатичное, мужественное, открытое лицо, и он очень хорошо, по всем правилам тренинга, ездил на велосипеде, но, помню, я смотрел на него с неприязнью.
На другой день вечером я зашел в штаб. Там было очень много женщин, и все они были с красными повязками. Было очень шумно. Меня не сразу поняли — о какой девочке я спрашиваю: ведь ее звали не Долорес, и фамилия у нее была другая, а не Петухова. А как ее зовут по-настоящему, я не знал. Впрочем, этого никто не знал и в штабе. Она была одна из многих, которые добровольно, по призыву ленинградского комсомола, пошли на оборонную работу — в санитарные дружины, в истребительные батальоны, в команды связи. Но судьба девочки была этим женщинам известна: прямое попадание.
Здесь, совсем близко, за углом, когда она бежала с очередной телефонограммой. Бомба разорвала ее на куски — так что и хоронить было нечего.
У женщин были сухие глаза: к этому времени они уже разучились плакать
Я не мог сомневаться в достоверности их рассказа: две или три из них видели своими глазами — то, что осталось от Долорес
И все-таки я не поверил им.
За год я насмотрелся всякого я: шагал по трупам и через трупы, я видел искромсанное, растерзанное и поруганное человеческое тело. Но представить себе убитой, мертвой или даже просто неподвижной эту девочку я не мог — и не могу. Хочу представить — и не выходит.
Зажмурю глаза и вижу ее перед собой — легкую, светловолосую, стройную, маленькую и мужественную, всегда устремленную вперед и только вперед.