Я уже засыпал, когда он ввалился. Но тут, как он загромыхал на весь вагон своими чемоданами и корзинами, я сразу очнулся, приоткрыл глаза и, помню, даже испугался.
«Батюшки! — думаю. — Это что же еще за медведь такой на мою голову свалился?!»
А великан этот не спеша разложил по полочкам свои пожитки и стал раздеваться. Снял шапку, вижу: голова у него совсем белая, седая. Скинул доху — под дохой военная гимнастерка без погон, и на ней — не в один и не в два, а в целых четыре ряда орденские ленточки.
Я думаю:
«Ого! А медведь-то, оказывается, действительно бывалый!»
И уже смотрю на него с уважением. Глаз, правда, не открыл, а так — сделал щелочки и наблюдаю осторожно.
А он сел в уголок у окошка, попыхтел, отдышался, потом расстегивает на гимнастерке кармашек и, вижу, достает маленький-премаленький носовой платочек. Обыкновенный платочек, какие молоденькие девушки в сумочках носят. Я, помню, уже и тогда удивился. Думаю:
«Зачем же ему этакий платочек? Ведь такому дяде такого платочка небось и на полноса не хватит?!»
Но он с этим платком ничего не стал делать, а только разгладил его на коленке, скатал в трубочку и в другой карман переложил. Потом посидел, подумал и стал стягивать бурки.
Мне это было неинтересно, и скоро я уже по настоящему, а не притворно заснул.
Ну, а наутро мы с ним познакомились, разговорились: кто, да куда, да по каким делам едем... Через полчаса я уже знал, что попутчик мой — бывший танкист, полковник, всю войну воевал, восемь или девять раз ранен был, два раза контужен, тонул, из горящего танка спасался...
Ехал полковник в тот раз из командировки в Казань, где он тогда работал и где у него семейство находилось.
Домой он очень спешил, волновался, то и дело выходил в коридор и справлялся у проводника, не опаздывает ли поезд и много ли еще остановок до пересадки.
Я, помню, поинтересовался, велика ли у него семья.
— Да как вам сказать... Не очень, пожалуй, велика.
В общем, ты, да я, да мы с тобой.
— Это сколько же выходит?
— Четверо, кажется.
— Heт, — я говорю. — Насколько я понимаю, это не четверо, а всего двое.
— Ну что ж, — смеется. — Если угадали — ничего не поделаешь. Действительно двое.
Сказал это и, вижу, расстегивает на гимнастерке кармашек, сует туда два пальца и опять тянет на свет божий свой маленький, девичий платок.
Мне смешно стало, я не выдержал и говорю:
— Простите, полковник, что это у вас такой платочек — дамский?
Он даже как будто обиделся.
— Позвольте, — говорит. — Это почему же вы решили, что он дамский?
Я говорю:
— Маленький.
— Ах вот как? Маленький?
Сложил платочек, подержал его на своей богатырской ладошке и говорит:
— А вы знаете, между прочим, какой это платочек?
Я говорю:
— Нет, не знаю.
— В том-то и дело. А ведь платочек этот, если желаете знать, не простой.
— А какой же он? — я говорю. — Заколдованный, что ли?
— Ну, заколдованный не заколдованный, а вроде этого... В общем, если желаете, могу рассказать.
Я говорю:
— Пожалуйста. Очень интересно.
— Насчет интересности поручиться не могу, а только лично для меня эта история имеет значение преогромное. Одним словом, если делать нечего — слушайте.
Начинать надо издалека. Дело было в тысяча девятьсот сорок третьем году, в самом конце его, перед новогодними праздниками. Был я тогда майор и командовал танковым полком. Наша часть стояла под Ленинградом.
Вы не были в Питере в эти годы? Ах, были, оказывается? Ну, вам тогда не нужно объяснять, что представлял собой Ленинград в это время. Холодно, голодно, на улицах бомбы и снаряди падают. А в городе между тем живут, работают, учатся...
И вот в эти самые дни наша часть взяла шефство над одним из ленинградских детских домов.
В этом доме воспитывались сироты, отцы и матери которых погибли или на фронте, или от голода в самом городе. Как они там жили, рассказывать не надо. Паек усиленный, конечно, по сравнению с другими, а все-таки, сами понимаете, ребята сытые спать не ложились... Ну, а мы были народ зажиточный, снабжались по-фронтовому, денег не тратили, — мы этим ребятам кое-что подкинули. Уделили им из пайка своего сахару, жиров, консервов... Купили и подарили детдому двух коров, лошадку с упряжкой, свинью с поросятами, птицы всякой: курей, петухов, ну, и всего прочего — одежды, игрушек, музыкальных инструментов… Между прочим, помню, сто двадцать пять пар детских салазок им преподнесли: пожалуйста, дескать, катайтесь, детки, на страх врагам!.
А под Новый год устроили ребятам елку. Конечно, уж и тут постарались: раздобыли елочку, как говорится, выше потолка. Одних елочных игрушек восемь ящиков доставили.
А первого января, в самый праздник, отправились к своим подшефным в гости. Прихватили подарков и поехали на двух «виллисах» делегацией к ним на Кировские острова.
Встретит нас — чуть с ног не сбили. Всем табором во двор высыпали, смеются, «ура» кричат, обниматься лезут...
Мы им каждому личный подарок привезли. Но и они тоже, вы знаете, в долгу перед нами оставаться не хотят. Тоже приготовили каждому из нас сюрприз. Одному кисет вышитый, другому рисуночек какой-нибудь, записную книжку, блокнот, флажок с серпом и молоточком.
А ко мне подбегает на быстрых ножках маленькая белобрысенькая девчоночка, краснеет как маков цвет, испуганно смотрит на мою грандиозную фигуру и говорит:
«Поздравляю вас, дяденька военный. Вот вам, — говорит, — от меня подарочек».
И протягивает ручку, а в ручонке у нее маленький беленький пакетик, перевязанный зеленой шерстяной ниткой.
Я хотел взять подарок, а она еще больше покраснела и говорит:
«Только вы знаете что? Вы этот пакетик, пожалуйста, сейчас не развязывайте. А вы его знаете когда развяжите?»
Я говорю:
«Когда?»
«А тогда, когда вы Берлин возьмете».
Видали?! Время-то, я говорю, сорок четвертый год, самое начало его, немцы еще в Детском Селе и под Пулковом сидят, на улицах шрапнельные снаряды падают, в детдоме у них накануне как раз кухарку осколком ранило... А уж девица эта, видите ли, о Берлине думает. И ведь уверена была, пигалица, ни одной минуты не сомневалась, что рано или поздно наши в Берлине будут. Как же тут было, в самом деле, не расстараться и не взять этот проклятый Берлин?!
Я ее тогда на колено посадил, поцеловал и говорю:
«Хорошо, дочка. Обещаю тебе, что и в Берлине побываю, и фашистов разобью, и что раньше этого часа подарка твоего не открою?.
И что вы думаете — ведь сдержал свое слово.
— Неужели и в Берлине побывали?
— И в Берлине, предстаньте, привелось побывать.
А главное ведь, что я действительно до самого Берлина не открыл этого пакетика. Полтора года с собой его носил. Тонул вместе с ним. В танке два раза горел. В госпиталях лежал. Три или четыре гимнастерки сменил за это время. А пакетик мой все со мной — неприкосновенный. Конечно, иногда любопытно было посмотреть, что там лежит. Но ничего не поделаешь, слово дал, а солдатское слово крепкое.
Ну, долго ли, коротко ли, а вот наконец мы и в Берлине. Отвоевали. Сломали последний вражеский рубеж.
Ворвались в город. Идем по улицам.
Я впереди, на головном танке иду.
И вот, помню, стоит у ворот, у разбитого дома, немка. Молоденькая еще. Худенькая. Бледная. Держит за руку девочку.
Обстановка в Берлине, прямо скажу, не для детского возраста. Вокруг пожары, кое-где еще снаряды ложатся, пулеметы стучат. А девчонка, представьте, стоит, смотрит во все глаза, улыбается... Как же! Ей небось интересно: чужие дяди на машинах едут, новые, незнакомые песни поют...
И вот уж не знаю чем, а напомнила мне вдруг эта маленькая белобрысая немочка мою ленинградскую детдомовскую приятельницу.
И я о пакетике вспомнил.
«Ну, думаю, теперь можно. Задание выполнил. Фашистов разбил. Берлин взял. Имею полное право посмотреть, что там...»
Лезу в карман, в гимнастерку, вытаскиваю пакет.
Конечно, уж от его былого великолепия и следов не осталось. Весь он смялся, изодрался, прокоптел, порохом пропах...
Развертываю пакетик, а там... Да там, откровенно говоря, ничего особенного и нет. Лежит там просто платочек. Обыкновенный носовой платочек с красной и зеленой каемочкой. Гарусом, что ли, обвязан. Или еще чем-нибудь. Я не знаю, не специалист в этих делах. Одним словом, вот этот самый дамский, как вы его обозвали, платочек.
И полковник еще раз вытащил из кармана и разгладил на колене свой маленький, подрубленный в красную и зеленую елочку платок.
На этот раз я совсем другими глазами смотрел на него.
Я даже пальцем его осторожно потрогал.
— Да, — продолжал, улыбаясь, полковник. — Вот эта самая тряпочка лежала, завернутая в тетрадочную клетчатую бумагу. И к ней булавкой пришпилена записка.
А на записке огромными корявыми буквами с невероятными ошибками нацарапано:
«С Новым годом, дорогой дяденька боец! С новым счастьем! Дарю тебе на память платочек. Когда будешь в Берлине, помаши мне им, пожалуйста. А я, когда узнаю, что наши Берлин взяли, тоже выгляжу в окошечко и вам ручкой помашу. Этот платочек мне мама подарила, когда живая была. Я в него только один раз сморкалась, но вы не стесняйтесь, я его выстирала. Желаю тебе здоровья! Ура!!! Вперед! На Берлин! Лида Гаврилова».
Ну вот... Скрывать не буду — заплакал я. С детства не плакал, понятия не имел, что за штука такая слезы, жену и дочку за годы войны потерял, и то слез не было, а тут — на тебе, пожалуйста! — победитель, в поверженную столицу врага въезжаю, а слезы окаянные так по щекам и бегут. Нервы это, конечно... Все-таки ведь победа сама в руки не далась. Пришлось поработать, прежде чем наши танки по берлинским улочкам и переулочкам прогромыхали...
Через два часа я у рейхстага был. Наши люди уже водрузили к этому времени над его развалинами красное советское знамя.
Конечно, и я поднялся на крышу.
Вид оттуда, надо сказать, страшноватый. Повсюду огонь, дым, еще стрельба кое-где идет. А у людей лица счастливые, праздничные, люди обнимаются, целуются...
И тут, на крыше рейхстага, я вспомнил Лидочкин наказ.
«Нет, думаю, как хочешь, а обязательно надо это сделать, если она просила».
Спрашиваю у какого-то молоденького офицера:
«Послушай, — говорю, — лейтенант, где тут у нас восток будет?»
«А кто его, — говорит, — знает. Тут правую руку от левой не отличишь, а не то что...»
На счастье, у кого-то из наших часы оказались с компасом. Он мне показал, где восток. И я повернулся в эту сторону и несколько раз помахал гуда белым платочком. И представилось мне, вы знаете, что далеко-далеко от Берлина, на берегу Невы, стоит сейчас маленькая девочка Лида и тоже машет мне своей худенькой ручкой и тоже радуется пашей великой победе и отвоеванному нами миру...
Полковник расправил на колене платок, улыбнулся и сказал:
— Вот. А вы говорите — дамский. Нет, это вы напрасно. Платочек этот очень дорог моему солдатскому сердцу. Вот поэтому я его с собою и таскаю, как талисман...
Я чистосердечно извинился перед своим спутником и спросил, не знает ли он, где теперь эта девочка Лида и что с нею.
— Лида-то, вы говорите, где сейчас? Да. Знаю немножко... Живет в городе Казани. На Кировской улице.
Учится в восьмом классе. Отличница. Комсомолка. В настоящее время, надо надеяться, ждет своего отца.
— Как! Разве у нее отец нашелся?
— Да. Нашелся какой-то...
— Что значит «какой-то»? Позвольте, где же он сейчас?
— Да вот — сидит перед вами. Удивляетесь? Ничего удивительного нет. Летом сорок пятого года я удочерил Лиду. И нисколько, вы знаете, не раскаиваюсь. Дочка у меня славная...