Лето 1982 года. Афганистан
Стая белых голубей мечется над площадью. В память об одержанной когда-то победе над английским экспедиционным корпусом вокруг скромного квадратного сооружения с куполообразной крышей стоят старые английские пушки. Кандагар, город, в котором, как в самой жизни, слились воедино страх и радость, роскошь и нищета, война и голуби, летающие беззаботной стаей над площадью с пушками, — символом свободы и независимости. Война чувствуется практически во всем. Она перевернула вековой уклад города, его привычки, традиции, даже выражения лиц людей. Война дала новые названия, например, «Черная площадь» в западном районе Данд, сразу за Пакистанским и Индийским консульствами — место постоянных обстрелов и засад. Война поставила на перекрестках танки, прочертила в синем, бездонном небе города яркие следы сгорающих тепловых ловушек, отстрелянных боевым вертолетом — «противоракетный маневр». Площадь с пушками для нас — контрольная точка при сопровождении колонн. Каждый раз приходится докладывать: «Прошел площадь с пушками». От тоски ли по родине, или просто от того, что так привычнее, постепенно позывной этой контрольной точки превращается в «площадь Пушкина».
Суматошное движение редких машин, моторикш, велосипедов нарушается чадящими выхлопами потока наливников, грузовых машин и БТРов. Это идет наша колонны. Война стала образом жизни этого города. И даже у мальчишек, которые всегда и везде играют в войну, здесь другие забавы. Вот и сейчас они равнодушно смотрят на танк, выставленный на перекрестке для блокировки вероятного нападения.
Техника уже прошла через город. Замыкая сопровождение и прикрывая сворачивающиеся блокпосты, рота покидает город вслед за уходящей через седловину колонной. Мы уходим из Кандагара, где с десяти вечера до пяти утра длится комендантский час. Частенько с наступлением темноты автоматная очередь в упор и окрик патруля звучат здесь почти одновременно. Ночью в городе, согласно законам военного времени, начинается другая жизнь, ритм которой исковеркан войной, и только психология жителей остается неизменной.
Настоящее и будущее этого города по-прежнему определяются его прошлым — английскими пушками на площади. Но мы этого еще не понимаем. И бывшая столица одного из беднейших государств мира выдавливает нас, не разрешая нам остановиться в ней ни на минуту. Нам еще предстоит сделать для себя открытие: тот, кто вмешивается в афганскую политику, по большей части, лишь сильно обжигает себе руки.
Паша. Лето 1998 года
Я понял, что окончательно схожу с ума. Мою страну постоянно что-то раздражало, не устраивало или, наоборот, веселило в самый неподходящий момент. Я все время безуспешно старался помочь ей стать довольной собой и счастливой. И самое парадоксальное — ни на минуту не сомневался в том, что страна всегда права. Но она относилась ко мне так, будто я уже однажды совершил преступление, отбыл наказание — отдал чей-то интернациональный долг — и опять с упорством маньяка беру в руки топор. Конечно, с моей стороны было бы глупо раздувать из мухи огромного лопоухого слона. Однако инстинкт мне подсказывал, что мы нуждаемся в защите от своей страны. Было очевидно, случись что — спасутся только правительство, парламент и государственный аппарат. Но не для того я там устоял на ногах, чтобы здесь меня ставили на колени. Не рабами же мы вернулись оттуда?
Меня окружал мой собственный мир, отгороженный от всех гневом и недовольством. С ужасом понимая, что не такой жизни мне хотелось, я продолжал делать отчаянные попытки схватиться за соломинку, как откровенно не желающий затонуть гражданин. Мое тело действовало исключительно по собственному, явно взбесившемуся графику биоритмов, ломая жизнь всем окружающим, даже близким людям. Так, может, я бы и жил во взвинченно-нервном состоянии, с периодическими то тихими, то громкими истериками, если бы не остановился и не спрыгнул с этого поезда дураков после истории с Шурупом.
Это не было бегством — скорее, временной передышкой. Равноценной заменой отброшенной жизни стала покупка безумно большой сумки с кучей карманов и ручкой, похожей на ремень от автомата. В нее уместилось все, что было нужно для начала моего главного похода. Ненужное я оставил в прошлом: семью, войну и все, что с этим было связано. Когда самолет приземлился на посадочную полосу посреди пустыни Негев, ко мне пришло ощущение, что я попал в прошлое — бесконечные песчаные гряды напоминали Регистан. Я остался в этой крошечной стране, в которой, начав объясняться по-английски, нередко заканчиваешь беседу на русском. Земля, где человечеством были пройдены важнейшие вехи в истории, и где я поселился, чтобы понять, куда оно пойдет в будущем, стала моим новым домом. Попыток вернуться в свои воспоминания я не делал.
Однажды ночью мне позвонили и так долго молчали, что я подумал, не отключился ли телефон.
— Привет, — я взял инициативу на себя.
— Привет, — наконец, тихо сказали на том конце провода, — приезжай на второе августа.
Мне сразу стало ясно, кто звонит.
— Веня, не знаю. Попробую, — все, что я смог сказать в ответ, сознавая, что открываю дверь в запретное прошлое.
— Паша, кончай хандрить, приезжай. Мы с Рексом тебя ждем, — Веня резко прервал разговор, не оставляя мне шанса спрыгнуть.
За три дня до встречи я сломался и купил билет на самолет, туда и обратно.
Паша. 1 августа 1982 года. Афганистан
Ровные ряды выгоревших пыльных палаток раскинулись на границе с пустыней, рядом с построенным американцами аэродромным комплексом «Ариана». Бригада встречает нас бесконечными построениями и нарядами. Мы возвращаемся — сорок человек, за время отсутствия в расположении сделавших еще один шаг от дисциплины к разгильдяйству.
Если твой товарищ не слышит, что ты ему говоришь, то знай: сегодня он стрелял из гранатомета. В этом случае смех — сильное лекарство, к тому же самое дешевое. В чем тут дело? Веня объясняет это тем, что мрачное выражение физиономии, обычно сопровождающее первые попытки прислушаться, а затем глупо открытый с той же целью рот требуют напряжения большего количества мышц на лице, чем простая улыбка. Рецепт Вени прост: если ты получил по мозгам, и твоя голова готова лопнуть от сплошного гула, — улыбайся, ведь движение ушей к затылку обеспечит приток крови к мозгам, принеся блаженное чувство облегчения.
Именно поэтому Веня стоит, присыпанный пылью, и улыбается, как идиот, во весь рот. Он сегодня стрелял из гранатомета. Пытаясь заткнуть духовский пулемет, он пальнул с двух «мух» сразу. Этот ушлый засранец всегда таскает с собой эти «тубусы». Таких как он узнают сразу, и никто не упускает случая повеселиться.
Очень весело быть в переводчиках у такого парня. Можно переводить ему чужие слова как угодно, зная его отношение к тем или иным вещам. Хотя, в принципе, в такие минуты руку помощи готов протянуть каждый. Даже ротный. Но Веня разборчив в друзьях, и поэтому я вынужден сопровождать его везде, где движений рук и мимики не достаточно для достижения взаимопонимания. Сегодня у нас задача одна — оттянуться, ибо после полуночи наступает день ВДВ. Но здесь, в мусульманской стране, новый день начинается с заходом солнца, и мы вынуждены с этим считаться, тем более, что с утра ожидается бригадное построение и куча других обломов.
Бражка уже готова. В ротной каптерке собрались все, кому положено: среди званых — только избранные. Веня, улыбаясь, рассказывает анекдот, рассчитанный на тех, кто думает, что он совсем уже съехал от гранатомета.
— Заходит в кабак ковбой, — Веня растягивает слова, подчеркивая свою контузию, — и кидает по столу монетку бармену. Бармен ловко ловит катящуюся монетку и толкает в ответ по столу ковбою стакан виски. Ковбой делает ловкое движение и... упускает стакан. Сконфузившись, он еще раз кидает монету. Бармен ловит катящуюся монету, и толкает по столу стакан с виски. Ковбой так же ловко его опять не ловит! Расстроившись, он выходит из бара и подходит к лошади.
— Он вставляет свою ногу, — здесь рассказчик начинает сильно тянуть слова, изматывая терпение слушателей, — в это, как его?..
Веня усиленно вспоминает слово, показывая движением ноги, что оно
обозначает.
— Стремя, — наконец не выдерживает кто-то из слушателей.
— Нет, — спокойно говорит Веня, — в задницу лошади. Этому парню не везло весь день!
Фокус с анекдотом он, якобы, придумал сам. Все ржут, и мы наливаем по первой.
Когда выпили пятую, с законной паузой на третьей, в окне мелькнула голова комбата. Гадать, где часовой и как комбат вышел на след, времени уже не было. Все произошло быстро и без паники. Мгновенно потушили свет и открыли щеколду. Дверь распахнулась, и в ее проеме появилась фигура комбата. Он стоял на фоне черного звездного неба, широко расставив ноги. Правой рукой поднимал и опускал бамбуковую трость. Было слышно, как кусок свинца перекатывается в ее полом теле.
Первым пошел Рекс. Словно тараном по крепостным воротам, он нанес удар своей головой в живот комбату. Тот издал короткий свистящий выдох и, развернувшись вслед проскальзывающему Рексу, наотмашь рубанул его тростью. Рекс, выгнув грудь, только увеличил скорость и мгновенно скрылся в темноте. Но этого оказалась достаточно. Не сговариваясь, мы ломанулись в освободившийся дверной проем, как лошади из загона. Комбат остался один в пустой каптерке с начатыми банками тушенки, недоеденной жареной картошкой на сковороде и надкусанными булками горячего свежего хлеба из бригадной пекарни. Покинутый праздничный стол возглавляла сорокалитровая белая китайская канистра, наполовину наполненная бражкой.
Праздник продолжался.
Через пятнадцать минут была объявлена ночная поверка личного состава батальона. Смысла «нагибаться» не было — здесь наказывали за то, что попался. Виновники ЧП построились в шеренгу перед батальоном. Между строем и залетчиками стояла злополучная канистра бражки. Товарищи с сочувствием смотрели на нас. Все было понятно без слов.
Комбат вышел на построение одетым с иголочки: новое ПэШа, тельник, белая, почти до пупа подшивка и начищенные до неприличного блеска сапоги. Для нас выход офицера в такой форме, да еще ночью, был эквивалентом публичного секса.
Замполит произнес короткую обличительную речь — сказанного вполне хватало на наш расстрел перед строем не менее двух раз. Казнь началась с зуботычин. Каждый получил удар в челюсть. Почти все пали — комбат бить умел. Но парень, который сегодня стрелял из гранатомета, все обломал. То ли у комбата рука устала, то ли ему уже нечего было добавить в эту контуженую голову. Мало того, что Веня не упал, а только отлетел, он еще и быстрее других занял свое место в шеренге, продолжая при этом глупо улыбаться. Это и добило комбата. Разозлившись, он приказал контуженому выйти из строя. Веня вышел с улыбкой. Все происходящее с ним, словно немое кино бессмысленно крутилось в его голове. Зуботычина только добавила помех, превратив цветной телевизор в черно-белый.
— Пей, — предложил по-братски комбат и поднял канистру.
Веня повертел головой вокруг, ища сурдопереводчика, но помощи так и не дождался. Не понимая всей глубины постановки, он слегка отхлебнул из канистры. Комбат, желая усугубить аморальность происходящего, ударил по днищу канистры и разбил Вене губы:
— Пей, пей, что же ты? Пей, а мы посмотрим.
Злость за разбитые губы лишила Веню последних остатков рассудка, и ехидное выражение лица командира было понято им буквально. Он приложился к канистре от души. Когда под крики возмущенного комбата, два офицера оттащили Веню от канистры, ему было уже все до лампочки. Он по-прежнему ничего не слышал. Его улыбка была детской и глупой. Комбат не нашел ничего лучшего, как вылить ему на голову остатки бражки с хлопьями сладкого осадка. Мы повели Веню мыться на арык. Он громко пел песни и пинался.
Рексу, заработавшему шикарный кровавый рубец на всю спину, чужое веселье было не в радость.
— Как только заживет, я убью этого ковбоя, если успею, — Рекс произносил эту фразу при каждом случайном прикосновении к своей спине.
Ни у кого не было сомнений, что после сегодняшней ночи мы возглавим список собаковедов, то есть, указывающих путь минной собаке. Нам всем сегодня не везло.
Многие ошибались, думая, что подобная агрессия комбата направлена против них лично. Ничего подобного! Мы то знали, что для него было совершенно не важно, кто в такие моменты стоит перед ним: провокация и проба сил противника входили в правила этой жизни. Этот тест мы уже давно прошли.
Веня. 2 августа 1998 года
Скажите, разве это жизнь? День с утра выдался до невозможности гнусный. Проблема только в одном — я уже с вечера спланировал, как проведу этот праздник. Теперь жалею об этом. Частенько в теории у меня получается лучше, чем в действительности. А теперь спросите меня, как я себя чувствую, ожидая телефонного звонка? Зачем ждать, я ведь начал расстраиваться уже с утра, верно? Нет, разочарование требует планирования. Иначе такое начинается!
Порой я сам не знаю, что со мной происходит. Я начинаю ощущать себя летчиком, прикованным к креслу самолета, который пилотирует кто-то другой. Или автопилот. При угрозах аварии я пытаюсь выйти из штопора, но не всегда удачно. Неприятности обычно случаются, если я позволяю себе расслабиться или начинаю психовать. Моя контуженая голова в таких ситуациях срабатывает мгновенно, как автоответчик Калашникова без предохранителя. Проблема с мозгами в том, что они соображают слишком быстро и слишком хорошо. Я порой больше времени трачу на то, чтобы приспособиться к настроению собственной жены, чем на получение навыков работы с сотовым телефоном. Именно окружающие меня люди создают условия для самостоятельных решений, которые всегда меняются со временем. Окружающий меня мир — моя карта, мои решения — разноцветные стрелки на этой карте, моя жизнь — результат реализации собственных планов.
Я очень расстраиваюсь, если что-то происходит не так, как хотелось. Можно было бы, конечно, стереть электрошоком все мои воспоминания и превратить меня в кого-то другого, но результаты подобных упражнений, которые доводилось видеть, что-то не вдохновляли.
— Вы не хотите ввязываться в разборки с собственной головой? Не волнуйтесь, вместо вас это сделают другие, — с этими словами меня устроили на «дачу».
У нас ведь как: если ты ведешь себя немного странно — удаляют с воли, накачивают транквилизаторами и помещают в закрытый корпус вместе с тебе подобными. Так поступили со мной, например. Они ждали, что после лечения я «буду самим собой» — как будто у меня тогда был выбор.
Мало того, что у меня сегодня плохое утро, — с таким настроением я легко могу загубить весь праздничный день, а возможно еще и часть следующей недели. Отличный способ впасть в депрессию и начать думать, что жизнь не стоит того, чтобы ее продолжать. Ответьте, сколько еще есть на белом свете вещей, которые вы хотели бы сделать с таким же совершенством? Это тупик, поверьте мне. Мы так легко забываем, чего хотим, что попадаем в задницу только благодаря этому.
Настроение, которое я сейчас настойчиво пытался поднять бутербродами с ветчиной и тремя порциями водочки по пятьдесят, в конец обнаглело и стало требовать банкета. Это не значило, что я поставил на нашей встрече жирный крест, как раз наоборот — я сделал первый шаг на пути к ней. Проще говоря, я сорвался и, пусть не самым изящным, но действенным методом проговорил все, что думал об этой жизни, на очень понятном и всем доступном русском языке. Этому можно было найти много отговорок, например: «Он был нетрезв и действовал в состоянии аффекта». Ругаться плохо.
Со сторожевой вышки раздались выстрелы в воздух и на пол кухни посыпались горячие гильзы. Моя супруга, истребитель стирального порошка, воспитатель нашего мальчика, имела все причины для недовольства. Впрочем, она тоже не столь тщательно подбирала слова. Этому, конечно, способствовало ее многолетнее состояние постоянного аврала, когда терпение и другие слова быстро заканчиваются. Я уже приготовился подвергнуться тяжелому испытанию — вываленным на себя обидам, присыпанным пеплом ее загубленных лет, но она, посмотрев на меня, поняла, что нельзя требовать от людей совершенства.
Да, верно, каждый должен знать, что есть в жизни вещи, которые он не должен делать. Но приучаться к порядку надо постепенно. Лично мой мозг восприимчив к простым командам, и в такие моменты у меня в голове всплывают только две: «Стоять! « и «Тихо! «. Но тут очень важно воздержаться от наказания. Чтобы не зайти в тупик самому и избежать истерики у моей второй половины, я, как человек, излечившийся от алкоголизма, потребовал лишь немного внимания и взял паузу.
Логика решения, принятого на семейном совете после моего возвращения с лечения, была проста: все — и хорошее и плохое — я делаю своим прошлым и возрождаюсь заново. Нрав свой приходилось воспитывать так, чтобы ничто не могло помешать обновлению. В отношении моей посильной помощи по хозяйству у меня противопоказаний не было, но маленькие провокации — стерпит, значит, любит — сегодня были просто не к месту. Поэтому в этот святой для меня день, уже не было необходимости приспосабливаться к чужим выходкам. Мне требовались немного времени и капелька чужого терпения, чтобы убить свои проснувшиеся замашки.
Мне повезло — моя жена человек по натуре склонный к смелым и необычным поступкам даже, пожалуй, чаще, чем я, бывает великодушна до противного. У нее многому стоит поучиться. В этом смысле она скорее исключение из правил — девочка с физтеха. Но главное ее достоинство — это пряность ее тела и острота ее чувств. Для нее семейное счастье не результат, а процесс, для которого необходимы разнообразие эмоций и непредсказуемость событий.
За погоду во дворе я не отвечаю, но за то, какой я есть, отвечаю именно я. Поэтому и предупредил, что если сегодня делать все правильно, то я, как минимум, на несколько часов стану другим человеком, и тогда моральное удовлетворение окружающим гарантировано. И улыбнулся в знак примирения улыбкой людоеда. Мне улыбнулись в ответ. Мы даже поцеловались. Трудно обвинять других в том, что ты сам делаешь каждый день.
С каждой минутой моя голова остывала; вещи, еще недавно казавшиеся мне важными, приобретали относительное значение. Я уже почти успокоился. В это время раздался долгожданный телефонный звонок. Карусель праздника завертелась.
Веня. Лето 1982 года. Афганистан
Жизнь в бригаде отличается от засад и сопровождений колонн тем, что скачок от одного залета к другому происходит, как правило, в максимально сжатые сроки, часто одно вытекает из другого, не давая никаких шансов на возможность оглядеться и сообразить, кто и зачем раскручивает колесо событий.
Поэтому — не выпендривайся! Не лезь на рожон и на незнакомые объекты. Не делай этого ни при каких обстоятельствах. Если ты не знаешь, откуда у сапера растут руки, а откуда голова, — заройся в песок и не изображай из себя короля пустыни, забей большую папиросу или просто вышивай крестиком свой дембельский флажок.
Знаете, как ходит афганский сапер со щупом по тропе? Как швейная машинка прошивает он им землю перед собой в поисках мины. А как ходит наш сапер? Нет таких слов, которые могли бы заполнить паузы между каждым ударом его щупа по тропе! Представьте человека, уморенного длительным переходом, нагруженного двойным боекомплектом, всякими там саперными штучками: кошками, шнурами, шашками и черт знает, чем еще. Представили? А теперь придавите это все огромной ответственностью за товарищей, идущих за ним следом по тропе. После этого вам станут понятны и его фатализм, и безразличное отношение к себе. Но если вам предложат выбирать, с кем идти, смело выбирайте нашего парня! Нет объяснений мастерству и интуиции, с которой эти ребята находят духовские сюрпризы, пропуская через свое сердце каждый метр чужой земли.
... К хорошему привыкаешь быстро. Не успели ребята поверить в реальность горячего душа, как раздался суровый командный рык: «Домываемся и строиться! «. Группа молодых саперов покидала баню, одевалась на ходу, не скрывая недовольства.
Бригадная солдатская баня представляла собой обычную шатровую пятиместную палатку. Мы только что прикатили из засады, и старшина божился, что баня уже готова. Теперь вам понятно наше законное негодование, когда мы увидели, как запасы нагретой за день солнцем воды с поросячьим восторгом использует кто-то другой? Растерянность наша длилась недолго. Мы быстро построились, изображая не знающее послаблений и свободы отделение. Рекс умело изобразил сурового сержанта. Именно его командный рык и уверенный взгляд заставили чужих ребят побросать свои обмылки. Но сдаваться без борьбы они явно не собирались, хотя беспредельный вид Рекса и безупречное, показное наше подчинение его командам лишили их мужества. На подмогу к обиженным кинулся их прапорщик. Но Рекс не дрогнул. Доверительно взяв прапорщика под локоток, он удалился с ним за палатку. Вернулся Жека один и спокойно дал команду занимать баню. Мы уже вовсю плескались, когда в палатку кто-то засунул голову и прокричал, не скрывая ехидства: «Сержант, на выход! « Не успев раздеться, Рекс вышел из палатки.
Сделав несколько шагов в направлении ожидающего его офицера, он уже знал про него все. Рост, ширина плеч, выражение лица ничего хорошего не обещали. Они молча смотрели друг на друга. Судя по мозолистым рукам и зеленому ХэБэ, это был новичок.
— С какого подразделения, сержант? — грозно начал сапер.
«Молодой», — окончательно убедился Рекс, — «еще не понял, что надо всегда стараться производить хорошее впечатление. Я с ним две минуты, и мне уже тяжело, а он, бедняга, каждый день сам с собой по двадцать четыре часа в сутки».
— Спокойно, лейтенант. Сейчас второй батальон закончит, и твои зайдут, — Рекс пытался быть убедительно вежливым.
Если ты сразу даешь понять, что на тебе далеко не уедешь, не боишься озадачивать других и при этом смело смотришь в глаза, можешь рассчитывать на сохранение собственного статуса. Самообладание — это управление не людьми, а обстоятельствами. Правда, для этого приходится частенько устраивать тренировки собственной выдержке.
Лейтенант резко подтянул обнаглевшего бойца к себе и поднял его за ремень: «Скажи спасибо комбату — дерзких сержантов он воспитал». Ноги Рекса оторвались от земли и болтались, как сосиски, особенно левая, судорожно искавшая опору.
«Крутой дядька, но я буду круче» — решил Рекс и ударил ногой, как только его опустили на землю.
Сапер упал в пыль, успев схватить бьющую его ногу.
— Он тянул меня к себе, как лошадь тащит плуг по целине, — вспоминал Рекс позже.
Короче, амбиции и упрямство сделали свое дело. Мы получили возможность спокойно помыться, а Рекс приобщился к профсоюзу саперов. По его рассказам получалось, что последний, достаточно четкий отпечаток в его памяти оставило лицо лейтенанта перед тем, как он бросил Рекса на землю. Остальное потеряло резкость, земля перевернулась и упала ему на голову — сапер оказался дзюдоистом. Но это не спасло его от хулиганских замашек Рекса. Оба остались довольны встречей. Паша с трудом оттащил Рекса от офицера. Сапер оказался настоящим пацаном — нанесенная ему обида не изменила его цены. Рекс отошел в сторонку и, стоя, пытался найти такое положение, в котором можно было не чувствовать боли.
— Раз мы так встретились, нам не стоит так расставаться, — сказал сапер, удивляясь способностям Рекса, — надо это продолжить за столом.
— Меня спасло только то, что он просто устал и плюнул на меня, — Рекс гордо демонстрировал разодранную в кровь спину и опухшую от проведенного против него захвата коленку.
Он не мог ни лечь, ни сесть, даже выпрямиться не мог, напоминая дворового кота, вздрагивающего при каждом постороннем движении.
Когда сапер находит мину и не уверен в безопасности ее извлечения, он ставит указатель. Не прерывая общего движения группы, он обозначает опасность, и указывает пути ее обхода, а мы, не ломая голову над причиной, следуем указаниям «Внимание: опасность». Нам показалось, что тогда сапер первым обозначил мину в жизни Рекса. Но извлечь ее ему оказалось не по силам. Первым, кто это понял, был Паша.
Паша. 2 августа 1998 года
У меня еще было свободное время. Встретиться случайно с кем-нибудь из знакомых мне не хотелось. В аэропорту я взял такси и поехал сразу к Рексу.
Водители такси в какой-то степени могут считаться полпредами города. Для приезжих это люди, которые формируют первое впечатление о городе и горожанах.
— Бывший солдат? — спросил таксист, бросив взгляд на мою сумку.
— На всю жизнь, — ответил я.
— Тогда с праздником, солдат! — он протянул мне для пожатия руку.
Мне было чертовски приятно от его слов.
— Живешь на Шиловке? — спросил таксист.
— Нет, еду к другу, — ответил я, показывая таксисту, где повернуть.
За квартал от дома Рекса я попросил остановиться, рассчитался с водителем и вышел. Спокойный когда-то поселок стал сегодня пригородом. Совсем недалеко, за соседней улочкой ревет тысячами машин проспект. Жизнь течет в этих тихих двориках степенно. Здесь, на окраине, люди по-прежнему веселятся и отдыхают дома, почти все соседи знают друг друга, знают, кто, как и чем живет. Я уселся на скамейку во дворе и стал ждать Веню. Я был уверен, что он пойдет именно этой, не самой короткой дорогой. Венина способность усложнять жизнь меня всегда удивляла. Так или иначе, но, на мой взгляд, в этом есть некая шутка природы. Действительно, почему, когда два человека перебираются через лужу, у одного не оказывается ни одного пятнышка, а другой по уши в грязи? Почему одним приходится прилагать неимоверные усилия для поддержания равновесия в жизни, а у других это получается совершенно безболезненно?
Вот, например, Веня. Он пришел к нам в роту с весенним призывом. Худой высокий студент. Голова была забита какими-то теориями, объясняющими ему все в его жизни. Он говорил и опирался в своих суждениях на вещи, которых даже ни разу не видел. У него была какая-то собственная реальность. Но после того, как его кинули в Афган, он стал немного более опытным в обращении со своими галлюцинациями, которые он называл моделями или теориями. Когда большинство из них оказалось разрушенным жесткими реалиями войны, он проявил чуточку больше стремления к переменам, и выдумал новые под напором новых фактов. Но окружающий его мир, где продолжали гибнуть невинные, мирные люди, оставался прежним.
У войны особый подход. Она входила в нашу реальность и потом ломала ее безжалостно раз и навсегда. Для этого у нее было множество способов. Жизнь разбивалась от ее ударов на мелкие части. И когда через два года мы получили их в свои руки, жизнь для нас показалась конструктором, игрушкой — моделью, которую мы действительно создали сами!
Я это понял. На войне учат делать то, что необходимо для выживания. Многое из того, чему мы там обучались, весьма уникально, но, честно говоря, среди «нормальных» людей эти навыки порой нужны больше, чем среди тех, кого Веня встретил в психушке. Значительная часть обогащенного войной опыта не относится к самой жизни, — она относится к тем осколкам сознания, которые мы привезли с войны. Мы ведем себя порой, как уроды, потому, что наше разбитое войной сознание — созданная нами галлюцинация, красивая голограмма прошлых наших переживаний. Но если сделать ее реальностью — мы становимся нормальными людьми! Мир лопнул, раскололся на части, и мы мечемся в поисках собственного осколка, чтобы найти в нем покой. Чтобы угомониться, мы разбиваем чужой мир, убеждая всех, что тот ужас, который они начинают при этом испытывать, и есть нормальное состояние. Мы намеренно обманываем себя, пробуя совместить несовместимое — наше и их представления о жизни.
Кто не знавал счастливых супругов-однокурсников? К сожалению, на пути карьеры вперед вырывается только один из них — как вы думаете, кто? Веня запил и похоронил свою карьеру. Его жена-умница пошла по стопам папы-профессора. Веня пытался склеить собственные кусочки в целое, но делал это слишком откровенно. Равнодушие к родным — дань, которую ему пришлось платить за приобретенный опыт. Веню просто сдали на лечение. У него не было других препятствий на пути, кроме тех, которые он не смог устранить, если действительно этого хотел. Интересно, как он сейчас?
Я встал и подошел к телефону-автомату, висевшему на стене у подъезда дома.
Паша. Лето 1982 года. Афганистан
Гора черной массой возвышается над спящим палаточным городком. Луна, зацепившись за каменную вершину, замерла в ночном небе. Кажется, что поднявшись на гору, можно прикоснуться рукой к ее серебряному кругу.
В учебном центре, разбитом у подножия горы, существует много способов воспитания настоящих солдат, каждый из них позволяет достичь поставленной цепи. Ночной подъем на гору — один из таких способов. Только на первый взгляд все выглядит просто и легко. Солдаты стартуют по одному. У каждого есть трассирующий патрон, нужно зажечь его на вершине и спуститься. Все наказания, существующие в лагере, ждут того, кто не «дотронется до Луны». При атаке вершины нельзя кричать, отступать и выжидать. На все про все сорок минут. Сорок минут, чтобы подняться и спуститься, пройдя через засады сержантов на единственной тропе, по которой ты не пойдешь, не должен пойти — и они это знают.
Тот, кто утверждает, что не имеет чувства страха, обманывает, прежде всего, самого себя. К началу подъема ты уже знаешь о своей трусости. Трусость давно стала твоей раной. Она создает боль — родную сестру подлости и отчаяния. Ты не можешь избавиться от нее. Она разрывает тебя на куски, которые ты уже не можешь контролировать. Поднимаясь к Луне по гребню горы, ты тащишь с собой в РД, нагруженном камнями, свое сознание, разорванное страхом на части. Ты боишься, поэтому, что бы ты ни делал, страх с тобой. Но от него нужно освободиться.
Цепляясь за острые камни, пугаясь стука собственного сердца, ты крадешься к вершине. Вот она — засада. Тебя услышали, но пока не видят. Слева встает тень, и ты понимаешь, если метнешься от нее вправо — тебя там тоже ждут. Вдруг, почти в упор, по тебе бьет, ослепляя вспышками, одна, затем другая холостая очередь. Ужимая внутри себя все, что есть трухлявого и мелкого, собрав в кулак остатки воли, ты вскакиваешь во весь рост. Оглушенный и ослепленный выстрелами, пользуясь моментом, в отчаянии делаешь последний рывок к вершине.
Вершина. Ты торопливо бьешь по патрону каблуком ботинка. Нагибаешься, подбираешь его и вытаскиваешь пулю, расшатывая ее в гильзе. Высыпав порох на камень, вставляешь пулю острием обратно в гильзу и бьешь по ее круглому концу куском другого камня. Этот стук рвет твое сердце на части. Ровно три быстрых удара подряд, и пуля начинает трассировать. Зажатая в гильзе, она раздраженно выбрасывает пламя из своей торчащей вверх задницы. Огненная струя разрывает в клочья темноту. Ты поджигаешь порох на камне и вдруг понимаешь, что все, чего ты так боялся — это лишь ветер, Луна и ночные тени! Встав во весь рост, ты закрываешь собой Луну. Сгорая в пламени вместе с порохом, твой страх делает тебя великаном, отбрасывающим огромную черную тень навстречу тем, кто спешит помешать тебе. Ты зажег свой трассер! Он прогорит всего несколько секунд, но сам факт, что он горел, уже не умрет никогда.
Кто не был на вершине — тот ничего не знает об этом, кто был — тот молчит. И лишь Луна, одна для всех, светит сверху.
Сколько людей не стали счастливыми, сколько их погибло только потому, что они не смогли перебороть страх. Страх, который потом называют обстоятельствами или судьбой. Но мало быть отважным перед лицом опасности и иметь храбрость жить под ее давлением. Надо еще уметь терпеть и ждать. Долго и упорно.
Некоторые терпеливы, потому что боятся. Если ты все время боязлив, то начинаешь бороться против собственной боязни, чтобы сначала хоть раз преодолеть ее пресс. Те, кто позволяют делать с собой все, что угодно, потому что боятся предпринять что-нибудь сами, далеки от настоящего терпения. Трус, когда он в безопасности, угрожает сам себе собственным страхом. Такое терпение — это плохо замаскированная форма отчаяния.
Жизнь среди палаток и песка кажется спокойной, размеренной и однообразной. Терпение сквозит в движениях каждого солдата и офицера. Такое поведение легко принять за лень, разгильдяйство и безразличие. Но все не так. Это выражение обычной психологии бегуна на длинные дистанции: срок окончания спецкомандировки известен, поэтому спешить некуда — что нельзя исправить, то следует терпеть. Когда же ты уверен в себе и силен, когда тебе не нужно ничего себе доказывать — тогда можно быть терпеливым. Это сознательное, планомерное понимание происходящего в противоположность злости — одновременно самое тяжелое и самое красивое из того, что действительно стоило увезти с собой в память о пережитом.
Мало что меняется в бригаде для взгляда постороннего человека. Только солнце на небе, нещадно палящее сверху, меняет свое положение. Все остальное вокруг: песок и глина, выцветшие палатки — все остается неизменным, как сама пустыня, которая на сотни километров вокруг. Своим беспощадным постоянством она словно бросает вызов нашему присутствию.
Пустыня Регистан. Естественной границей песка служит сухое русло реки. С юга на север, словно застывшие гигантские волны, тянутся бесконечные гряды барханов. Часть пустыни отнимает каменистое плоскогорье. Низкие горы образуют волнистые хребты, возвышающиеся среди безжизненных равнин. Между ними узкой змейкой вьются глубоко вдавленные в песок колесами вездеходов колеи дорог.
Первые горячие порывы ветра срывают с вершин барханов тучи песка так, как дома метель срывает снег с верхушек сугробов. Ветер тащит по барханам мелкий песок. Песчинки перекатываются, шуршат, пробираются под одежду, липнут к телу, забивая каждую пору, каждую щель в оружии. Поверху, как снежная поземка, идет мелкая, похожая на муку пыль, проникающая всюду, даже между линзами оптики прицелов, биноклей, НСПУ. Любой слабый ветер поднимает ее с земли, кажется, что барханы дымятся. Пыль забивает глаза, нос, скрипит на зубах. Больше всего страдает техника. Намертво приставая к смазанным частям, пыль превращает смазку в абразивную смесь, смертельную для трущихся деталей. Закутываем носы и рты, чтобы хоть как-то защититься от пыли, которая все равно проникает в легкие. Стволы оружия затыкаются тряпками, затворы обматываются разорванными перевязочными пакетами. В такой ситуации становишься нервным, взвинченным. Все прячутся, ищут укрытия. Но укрыться от пыли нельзя даже в чреве БэТэРа. Водитель, привычно вооружившись автоматом и монтировкой, устраивается на песке под двигателями бронетранспортера. Радиаторы — единственно доступный источник воды для молодых солдат, неэкономно расходующих собственные запасы. Именно терпение становится здесь единственным источником силы. Настойчиво охраняя тишину и равновесие внутри себя, мы уходим в засаду, оставляя бронегруппу в ожидании нашего сигнала.
Полдень — пик жары. Над пустыней повисает зной. Небо идеально чистое до горизонта. Слабый южный ветер шевелит песок, но прохлады не приносит. Раскалившийся в самом сердце Регистана, он сушит кожу, обжигает глаза. Искусственно созданная тень от маскировочной сетки и отбеленных солнцем плащ-палаток, накрывающих вырытые нами в песке укрытия, не спасают от пекла. Время замирает, превращая день в бесконечность.
Трудно дышать, организм быстро теряет влагу. Пот высыхает раньше, чем ты успеваешь его почувствовать, остается только тонкий налет соли на коже. ХэБэ становится деревянным и готово сломаться от пота. Возле глаз, губ, ноздрей кожа ссыхается, покрывается мелкими нудно саднящими трещинками. На ранки пыль оседает больше всего. Неравномерно покрытое пылью лицо приобретает сходство с какой-то зловеще раскрашенной глиняной маской. На боль уже не обращаешь внимания. Остается только одно: пребывая в покое и сосредоточенности, закрыть чувства для всего, что они ранее доносили до тебя, привести к тишине все мысли, которые прежде, подобно приливу и отливу, постоянно сменялись в голове, быть тихим и безмолвным внутри себя и ожидать в терпении.
Ночью всегда холодно. Разница с дневной температурой составляет пятнадцать с лишним градусов. К вечеру ветер затихает и наступает абсолютная тишина! Это особенно сильно чувствуешь, когда группа на марше останавливается для прослушивания. При движении по маршруту мы обязаны контролировать местность в радиусе не менее ста пятидесяти метров. Это, конечно, не всегда реально в наших условиях. Приходится особенно следить за звуковой маскировкой, так как ночью звук разносится дальше, чем днем. Поэтому, когда группа падает на песок, и ты замираешь, прислушиваясь и проверяя ориентиры, тишина ночной пустыни поглощает тебя, как океан. В такие моменты можно услышать, как скрипят, переговариваясь между собой, камни. Вроде бы нет никого, мешать некому, но ты невольно начинаешь говорить шепотом, опасаясь, что удары собственного сердца и с трудом сдерживаемое дыхание могут выдать тебя. Пусто и тихо. Каменистое сухое русло сменяется барханами. Они похожи друг на друга каждой своей складкой, словно их лепили при помощи одной формочки для песка.
Поднявшись на ближайший бархан, неожиданно видишь перед собой дно этой песчаной чаши — отполированную ветрами глиняную поверхность, густо утыканную острыми камнями. В лунном свете все это принимает неповторимый космический оттенок. Песчаная чаша похожа на лунный кратер. Трудно представить, что за этими плавно очерченными на фоне черного звездного неба барханами дальше на юг простирается пустыня камней, песка и ветров.
Только там, в песках Хадокигер, изрезанных глубокими оврагами-трещинами, напоминающими морщины на ладони дехканина, по-настоящему осознаешь цену мужества, рожденного жизнью, которая наполнена неумолимым давлением пустыни — источником мудрого терпения, помогающего строить на этой земле вечные крепости надежды и веры. Терпение — пластырь на все наши раны.
Мы покинули место засады, отдав пустыне три дня — три дня адской смеси терпения и напряжения. Чтобы избежать внезапной встречи с противником, приходится делать остановки. Это общепринятая практика передвижения ночью, особенно при пересечении опасных или подозрительных мест. Остановки для прослушивания, осмотр подозрительных мест являются лучшей защитой от засад и внезапных контактов. Мы с Веней первую половину маршрута шли в дозоре. Сейчас мы — буксир, то есть, замыкаем группу, подгоняя отстающих, помогаем остальным держать темп. Это не легче, чем идти вместо минной собаки. На коротких остановках мы обязаны подходить к взводному и согласовывать наши действия на следующем участке движения, сверяя с ним показания наших расчетов о пройденной дистанции маршрута, заодно проверяя охранение группы на привале.
Парни используют такие остановки для короткого отдыха. Усталость превращает обязанности часового в опасную условность. Постепенно ощущение реальности начинает притупляться, всех охватывает безразличие. С трудом, где злостным шипением, где молчаливым пинком, удается заставить очередного дозорного заниматься своим делом.
Пустыня зачаровывает своим величием, бескрайностью, но одновременно наполняет душу тревогой, сурово напоминая нам о бесполезности наших намерений. Днем она подавляет, ночью — успокаивает, вселяя почти мистический покой. В черном звездном небе ярко светит Луна. Напрягая уставшие глаза, взводный пытается определиться с ориентирами. Я смотрю на его лицо и понимаю, что мы еще долго будем тянуть пустышку. Лицо заросло щетиной и покрыто слоем мельчайшего песка. Усталость и раздражение трехдневного ожидания берут свое. Остальные такие же — измученные, со взглядом, лишенным какого бы то ни было выражения. Я заставляю себя успокоиться. Взводный сам принял решение вернуться к бронегруппе, используя для этого остаток ночи. На возвращение нам отведено только несколько предрассветных часов. До бронегруппы по прямой, согласно карте, будет километров восемь-десять. Но идти приходится между барханами, по сухому руслу, постоянно отклоняясь от маршрута, совершая бесконечные подъемы-спуски по песчаным склонам. Так что фактически пройти надо будет примерно километров пятнадцать в хорошем темпе. С каждым подъемом ожидаешь увидеть конец пути. Ожидающий всегда торопит время. Выдерживая темп, заданный взводным, нам остается только перебирать ногами и следовать жизненному ритму пустыни: ее секрет — терпение.
Несмотря на все принятые меры, мы можем внезапно встретить противника. Такая встреча не оставит взводному времени для принятия решения. Наши действия в этих случаях отработаны до полного автоматизма в ходе изматывающих тренировок в бригаде. Но сейчас наши легкие с трудом принимают даже успевший уже остыть от дневного зноя воздух. Взводный оглядывается на нас, постоянно подгоняет. Впереди меня маячит спина Вени с размеренно покачивающимся из стороны в сторону РД. С трудом выхожу из состояния оцепенения. Нельзя путать терпение со слабостью.
Жека (Рекс). Лето 1982 года. Афганистан
Охранение бронегруппы днем организуется следующим образом: дозорные выдвигаются вперед, группа рассредоточена, каждому назначается свой сектор наблюдения. Дозорные меняются через каждые два часа. Но это только в идеале. Три дня ожидания, наполненные напряженным дежурством в эфире, притупляют чувство опасности и осторожности. Любая, даже плохо организованная засада имеет целью застать врасплох и уничтожить. Частенько вопрос, что делать с пойманным в пустыне человеком, требовал от нас больших моральных усилий, чем сам процесс погони и засад.
Самое вкусное мясо, которое я когда-либо пробовал, это мясо той молодой газели, что я пристрелил, пока Веня с Пашей торчали в песках. Привычная тушенка — говядина с рисом или свинина — никогда не будет заменой свежему мясу. Даже молодой барашек, мне кажется, на вкус чуть хуже, чем мясо дикой красавицы.
Мясо жарили на банках с бензином, установленных в вырытые для этого лунки в песке. Готовить его по-другому не было возможности. Над банками установили обожженный цинк из-под патронов. Мясо, отбитое штык-ножом, предварительно посоленное и наперченное, обжаривали с двух сторон. Шашлык приготовили, используя шомпол вместо шампура — получилось отлично. Все сожрали за один заход, ничего не оставив пацанам, которые должны были сегодня вернуться. Время еще было, поэтому я решил повторить и снова пошел на охоту.
Мотоциклист появился совершенно неожиданно. Резко развернувшись, он попытался скрыться от группы по сухому руслу, но нарвался на меня. Здесь пустынному байкеру окончательно не повезло. Пытаясь объехать внезапно возникшее препятствие, он угодил передним колесом в яму, после чего взлетел в воздух, перелетел через меня и, задев задним колесом мое плечо, грохнулся о землю: удар был такой силы, что дух сломал телом спинку из металлических трубок, приваренную к заднему сиденью мотоцикла.
От удара колесом у меня потемнело в глазах, но автомат из рук я не выпустил. Когда я вязал духа, скрипя зубами от боли, над талией с правой стороны у него можно было нащупать только какую-то кашу. Крылом мотоцикла ему почти отрезало правую ногу над щиколоткой, но кость осталась цела. Взвалив на себя, я потащил его в лагерь. Рану там ему зашили, как смогли, и перевязали. Но это было все, на что хватило нашего милосердия. Угостить ребят не получилось. Я был очень зол за сорванную охоту. Пока тащил духа на себе, я сожалел о его ранении, в толпе молодых же мной овладел инстинкт стихийной жестокости.
За несколько часов до возвращения группы из засады мы духа повесили, намотав его чалму на ствол КПВТ. Последним снисхождением, которое своим терпением заслужил афганец, была возможность помолиться перед смертью.
Молодые, с которыми меня оставили в бронегруппе, постоянно испытывали стремление подавить свой собственный страх, неуверенность. При виде беспомощного пленного они неестественно возбудились. Ими руководил бессознательный страх — а вдруг сами окажутся на месте пойманного мотоциклиста? Импульсы страха, которому они повиновались, были столь сильны, что не давали проявляться не только здравому смыслу, но даже инстинкту самосохранения. Они не могли вынести отсрочки между желанием и осуществлением желаемого. Молодые чувствовали себя всемогущими, у каждого из них в массе исчезало понятие невозможного. Они мгновенно дошли до крайности, зерно антипатии к врагу превратилось в дикую ненависть. Агрессия, неоправданное эмоциональное напряжение, с которым они предложили повесить пленного, объяснялось их внутренней слабостью. Причина у них была одна: чувство страха и тревоги за собственную слабость.
-... Как бы то ни было, но Коран никогда не закрывает двери перед милосердием в отношении людей, даже если они преступники. Мы не душманы, которые грешат именно тем, что милосердие Аллаха подменяют безжалостностью фанатичного человека, — вид у одного из молодых, передразнивающего нашего замполита, был, наверное, очень комичный.
Мальчишки посмеивались и хихикали, толкая друг друга локтями. У них был свой взгляд на милосердие. На душе у меня стало тоскливо. Но грусть в этих условиях — непозволительная роскошь. Очевидна была опасность противоречить им, и, чтобы себя обезопасить, оставалось только следовать окружающему тебя примеру, как сейчас — по-волчьи воя.
— А кто ему поможет? — раздался озабоченный голос.
— Об этом не беспокойтесь. Сядьте кто-нибудь за пулемет.
Это их очень обрадовало. Отлично, когда есть в жизни что-то, о чем позаботится кто-нибудь другой. Я без сожаления дал команду поднять ствол пулемета. Все спрятанное в душе рано или поздно стремится вырваться на поверхность и натворить дел, за которые, в конце концов, придется нести ответственность или искать оправдания. И как бы кто из нас ни объяснял свои действия, все сведется к одному: все хотят вкусно поесть, вернуться домой, дышать легко и свободно.
На безопасном расстоянии кто-то блевал в стороне, за БТРом. Про свои ощущения я лучше не буду говорить. Попытаться оправдать сделанное значило стать собственным адвокатом перед дьяволом.
Паша. Лето 1982 года. Афганистан
Взводный так и не узнал о повешенном. Разбитую «Ямаху» они закопали в песок вместе с ее хозяином. Уже позже, в каптерке роты, когда мы выпивали по какому-то очередному поводу, Рекс сам завел об этом разговор:
— Ствол медленно-медленно вверх поднимается, а он всем телом за ним тянется. Чалма растягивается. Он сначала носками земли касался, потом так ножками как засучил, как засучил... Тело стало таким длинным, шея вытянулась, носки ног так и тянутся к земле. Потом вдруг как дернулся! Ступни ног одновременно резко поднялись и опустились. От этого движения с его правой ноги слетел сандаль. Он так медленно падал в пыль, что мне даже показалось — время остановилось. Когда мы его снимали, его шаровары были уже мокрыми. Говорят, они в этот момент кончают? — Рекс болтал об этом без эмоций, словно пересказывал старую историю.
Я слушал его и не верил своим ушам! У Женьки появилась амнезия на собственное поведение в таких ситуациях. Он разучился не говорить о тех вещах, которые являются чем-то, что мы не хотим видеть, слышать, чувствовать и помнить. Не принято было так говорить о дерьме, в котором мы все сейчас дружно отжимались.
Одной из главных причин его агрессии было, видимо, нежелание видеть себя таким, как он есть. Он чувствовал, думал и поступал так, как считал нужным для достижения далекого и желанного возвращения домой. Он вел определенный образ жизни, он мыслил по определенному образцу, у него были определенные верования, и он не хотел, чтобы все это было разрушено. Его злость была рождена желанием покоя, стремлением к полной адаптации в нечеловеческих условиях. Только так, перешагивая через себя, можно было заставить чужую смерть служить собственным интересам.
Женька нашел выход. Чтобы не терять свой статус, он просто сменил обстановку. Он ушел от нас с Веней. Став Рексом, он нашел свой круг людей, окружил себя теми, кто принимал его, кому он был полезен, а не действовал на нервы, как Веня. «Если ты не приятен, то уж понятен», — видимо, так решил он. Война разделила нас: мы с Веней заботились о своей защите, Жека — о нападении на своих врагов.
Жека (Рекс). 2 августа 1998 года
Сегодня ночью я опять не спал. Может, с вами тоже так бывает? Приходится лежать и думать в темноте. Это давно вошло у меня в привычку, которая кажется безобидной, только вот последствия с годами сказываются все сильней. По утрам я чувствую себя невероятно равнодушным и уставшим от собственных переживаний. Вспоминаю ли я войну? Я не знаю: я ее просто ненавижу. Но война сама приходит ко мне, и стоит лишь мне остаться одному, как она тут же врывается в мою жизнь и овладевает ею.
Я уже давно вернулся оттуда, но все еще продолжаю вздрагивать, возвращаясь во сне в узкие улочки, в лабиринты глинобитных дувалов. Мне не суждено было понять этот город. Может, потому, что я не видел его, когда в нем не было войны? Кандагар понять непросто, еще труднее его забыть. Я так и не могу вырвать его из своего сердца. Годы идут, и мои воспоминания постепенно превращаются в раздражающую эмоциональную язву — мир застывших мгновений.
Жека (Рекс). Осень 1982 года. Афганистан
... Веня только вылечился от малярии. У него все еще болели суставы и голова, его бросало то в жар, то в холод. Лечился он своеобразно: болтался весь день в арыке в надежде, что это поможет ему снять боль в суставах. От боли он не мог ни сидеть, ни лежать. Когда он ослаб до того, что не смог ходить, начало падать зрение и сильно понизилось давление, мы его сдали в медчасть. Он, оказалось, подцепил какую-то гадость: надо было избегать застойных вод, в которых обитает множество переносчиков опасных болезней. Но Веня, как Иванушка дурачок, кидался к любой луже, пока не стал козленочком. Он сожрал столько глистогонных таблеток, что теперь, сидя рядом с ним, можно быть спокойным — всякая зараза выпрыгнет из тебя при одном только Венином взгляде.
Мы сидим с ним на плоской крыше дома. Осень. Солнышко ласково греет наши лысые головы. Дембеля улетают на Север. Скоро и наш дембель. Долг Родине почти оплачен, осталось только очистить Кандагар от духов, обезоружить и разогнать их банды в зеленке, обезопасить дороги от мин, прекратить массированные артобстрелы, перестать терять технику и людей, вывести войска и покончить с партизанщиной.
Уже третий день бригада бросает батальоны на проческу города, а с наступлением темноты судорожно выдергивает их. Скованные интернациональным долгом перед мирным населением, упорно огрызающимся в уличных боях, мы уходим, чтобы потом вновь вернуться. В эти дни обычно крикливый и шумный город не похож на себя — его улицы и проулки пусты и тихи. Только крики муэдзинов напоминают о нерушимости исламских традиций. Мирная жизнь города погребена под обломками взорванных домов и растоптана на пыльных улицах его пригородов.
Батальон прочесывает квартал за кварталом, загоняя моджахедов в мешок и подавляя очаги сопротивления. Но духи уходят, как песок сквозь пальцы. Для этого нас и оставляют на ночь в городе. Ночью мы ставим засады на вероятных маршрутах передвижений, днем — блокируем и прочесываем окруженные районы. Три дня назад на очередной проческе мы взяли шикарный бакшиш. Чесали улицу с кантинами. Ребята не стеснялись — в бригаде, на выстреле, как мы это состояние называли, сидели дембеля с чемоданами. Я не мешал, но сам не брал. А в этом доме — как черт попутал.
Хозяин дома был так напуган, что спрятался на женской половине. Вот когда его от туда мы доставали, одна из его женушек и сунула нам эту пачку денег. Хозяина мы не тронули, но деньги Веня взял. Кто понимает опасности войны, тот понимает и выгоду от войны. Это был не первый такой «хлопок» за время моей службы. Если все брать, то хватило бы не только на шикарный дембель мне и Вене. Жаль, Пашка уже отстрелялся. Но и ему были положены дембельские подарки.
Тогда в районе кирпичного завода зажали взвод из первой роты и закидали химическими гранатами. Потом мы за этими гранатами гонялись несколько дней. Там Паша и получил свои две пули. Его уложили вместе с другими ранеными в дом. Спустя некоторое время в окно комнаты, где они лежали, попал гранатомет. Очнулся он только в БэТэРе, заваленный труппами. Тогда-то крыша у него и поехала. Его с трудом удалось уложить в палату в Арианском госпитале — он стал бояться закрытых помещений. Но, как раньше уже бывало с ним, отчаяние помогло ему. Последнее письмо он прислал из госпиталя. Пишет, что поправляется. Встречу мы назначили на следующее второе августа.
... К воротам дома, где мы организовали оборону и удачно контролировали почти весь проулок, подкатил БРДМ особиста бригады. Мы уже были знакомы с этим спортсменом. Пока нам везло. Веня предусмотрительно убрал «Фанту», фрукты, лепешки, которыми я возвращал его к жизни, и кинулся вниз строить остальных. Я остался у АГСа.
С майором была целая делегация — пять афганцев. Двоих я узнал сразу: вчера ночью мы тормознули во встречной засаде обычную нашу «Ниву». Она кралась с выключенными фарами по узкой улочке. Мы наблюдали за ней в ТВН бронетранспортера и ждали, когда она в нас упрется. В ней то и были эти двое, как потом оказалось: заместитель мера города и его телохранитель. Хотя второй был явно узбеком, — уж слишком по-русски он отмахивался от нас, пока не нарвался на приклад автомата. Кто были остальные в делегации, я не знал.
Если это разборки из-за вчерашнего, то все нормально. Я лично по команде доложил обо всем комбату, и без него им тут делать нечего. Ну, помяли мы обоих, так комендантский час был, и бои прямо в городе идут. Успокоившись, я слез с крыши во двор дома.
Если бы я что-то понимал в жизни, я бы догадался, что это судьба. У нее было лицо маленького, тщедушного афганца — мрачное и напряженное, и казалось, на этот раз добра от него не жди. Смысл происходящего проскользнул мимо моего внимания.
— Это он! Это он ограбил мой дом! — маленький афганец, один из тех трех, что приперлись с замом мэра, громко кричал, показывая майору на меня пальцем.
Вот он, «хлопок»! Я почувствовал себя гильзой, падающей после выстрела в горячую пыль.
Ребята хотели что-то сказать — перекрикивая друг друга, оттесняли майора с афганцами. И все-таки я видел, что все они как-то изменились, как будто вдруг разучились смеяться. Вокруг меня образовался круг. При этом я видел, как по Вениному лицу стекали струйки пота. Взгляд его был неподвижен, а тело сотрясала лихорадка. Он был в состоянии шока и никак не мог прийти в себя. Я не был мародером, просто обстоятельства сложились не в мою пользу. Здесь, на войне, мое чувство интернационального долга по своей силе было сопоставимо с любовью к Родине. С той лишь разницей, что афганца, которому я был почему-то что-то должен, хотелось убить! Тяжело было осознавать возможность быть убитым человеком, перед которым ты в неоплатном интернациональном долгу.
Вдруг оказалось, что все можно проследить: дороги, по которым я шел, дома, в которые я заходил, события, которые я пережил, как мне казалось, в стороне от чужих глаз. По всем дорогам пришлось пройти вновь, во все дома опять заглянуть, пока от моей свободы не осталась самая малость. И если все, что я узнал о жизни — правда, тогда действительно: вся моя жизнь — одно непрерывное преступление.
Когда страх становится постоянным, он превращается в подлость. Меня судили трусы. Был показательный суд. Я принял все на себя. Веню долго прессовали и, сломав, заставили выступить от лица комсомольской организации роты общественным обвинителем. На плацу бригады мне срезали сержантские лычки, и я поехал на Родину, получив восемь лет за вооруженный грабеж.
Тюрьма — единственная прививка от наших страхов перед ней. Она оказалась местом, где ненависть и злоба имеют свойство накапливаться, оттачиваясь с годами до такой остроты, что превращаются в совершенное оружие. Ты становишься заложником собственной злобы, тратя время и энергию на совершенствование, затем уже на сдерживание этой рвущейся на свободу силы. И она прорывается с неизбежность землетрясения, которое можно предсказать, но остановить — нереально.
Паша. 2 августа 1998 года
Телефон Рекса не отвечал, терпеливо снося мою настойчивость. Я решил позвонить домой Вене. Он схватил трубку, словно сидел на ней. Голос его был взволнован. Мы договорились, что я подожду его в ближайшем кабаке.
Я открыл дверь: у самого входа за столиком двое местных парней потягивают пиво. За соседним столиком заливаются смехом две принцессы. В отраженном солнечном свете сверкают золотом их тонкие пальчики и два фужера с шампанским. Напротив, за стойкой бара молодой бармен с неуловимо знакомым лицом цепким взглядом профессионально оценил мою сумку.
Выбеленные стены бывшей местной пивнушки, светильники а-ля керосинка, простые деревянные столики — повернуться негде. Большой банкетный зал закрыт. Этому заведению столько же лет, сколько и мне. Время словно остановилось в этих стенах. Как и раньше, сюда заходят перевести дыхание, поправить здоровье после вчерашнего, чтобы потом снова окунуться в грандиозный спектакль, идущий без антрактов в тихих двориках вокруг. Именно здесь разыгралась идеальная сцена поножовщины, в которой не было разделения на актеров и зрителей.
Сосредоточившись взглядом на трещине в стене около моего столика, я попытался понять, где и когда споткнулся Женька, чуть не выронив будущее из своих рук. Исправительные учреждения на то и исправительные: если не можешь найти причину преступления и исправить ее одним способом, попробуй другим. Но поиск и исправление ошибок должны сходиться — жизнь должна быть устойчивым равновесием побед и поражений. Ведь проверка сделанного — это и есть присоединение прошлого к нашему собственному будущему. Опыт, предыдущие испытания и прожитая жизнь, дали Женьке силы подняться.
Жека (Рекс). 2 августа 1998 года
Телефон зазвонил, конечно, в тот самый момент, когда я не был готов к этому. Пришлось бежать из душа через всю квартиру. Я хотел бы, чтобы это был звонок Паши — его самолет приземлился больше часа назад. Он писал мне несколько раз до своего отъезда. Я постоянно получал от него подогрев в тюрьме. Паша приезжал ко мне, но свидания нам не дали. Он ни минуты не сомневался в том, что я выберусь из этой ямы.
Я не успел к телефону, но не расстроился, потому что Веня, мой отчаянный благодетель, тут же перезвонил мне. Каждая его попытка помочь мне была стремлением утвердиться за мой счет.
Где та грань, за которой мои друзья уже не в праве рассчитывать на мою помощь, и после чего они уже сами отвечают за себя? Я лично уверен в том, что у человека все в жизни происходит по стечению обстоятельств. Каждый из нас зависит от других людей, и перед каждым из нас стоит проблема выбора. И если ты не в силах сделать правильный выбор, его за тебя сделают другие. И тогда ты будешь шестеренкой в чужом механизме. Я понимал, что в нашей жизни не все так просто. Кто мог предсказать, что я поймаю того мотоциклиста? Кто знал, что Веня возьмет деньги, и мы влетим под дембель? Кто знал, что тот парень ударит Веню?
— Не лезь, если не просят! — ответил мне тогда здоровяк в баре.
Жека (Рекс). Осень 1989 года
... Под окном дома резко заскрежетали тормоза, и раздался противный гудок машины. Не дожидаясь звонка, открыв входную дверь, я выглянул в подъезд. По ступеням с грохотом поднимался Веня. Он старался идти ровно, но его заносило, и к грохоту его шагов добавлялся гул перил.
— А, не спишь, — понимающе кивнул он.
— Извини, что поздно. Так получилось. Мне нужна твоя помощь.
— Помощь?
— Да. Кстати, давай пойдем, что ли, куда-нибудь? — и не дождавшись моего ответа, он зашагал назад к выходу из подъезда. Накинув сверху куртку, я пошел за ним.
Мы пришли в местный ресторан и заказали жареное мясо.
— Да не наваливай ты, как халдей, на свою тарелку груды закусок. Помни, Веня, ты вкушаешь жареное мясо, а не лопаешь деликатесный силос! Два-три подрумяненных ломтика жареной картошечки, пара огурчиков маринованных, моченная грушка, ложка хрена со свеколкой, ну, там оливки какие-нибудь. И... водка. Водка, Веня! Но сначала, я отвечаю, Веня — фужер! Потом, несомненно, мясцо, потом водка, потом без передыха еще ломоть.
Вот я и разговелся.
Все, состоялось.
Желудок мой ликовал — вот уже два года он регулярно получает то, о чем мечтал все пять черных лет. Я с умилением откинулся на спинку стула и благожелательно созерцал сидящую в зале публику, с ней меня связали аргументы и факты Вениной истории, которую я слушал поначалу не слишком внимательно:
— Ну, соберем мы их, козлов, за одним столом. Выставим водки море, жратвы — вагон. А сами аккуратненько обрежем стволы заранее, сложим их, заряженные, в сумку и в уголок комнаты положим. Когда они нажрутся и пустят слюни, мы, Веня, с тобой вдвоем встанем, и с двух рук как дадим! Представляешь? Комната вся в пороховом дыму, жратва на столе вперемежку с их мозгами. На стенах, на полу — кругом их кровь. Они стонут, шевелятся, гильзы по полу катаются, водка из разбитых бутылок течет прямо на пол. А мы с тобой, Веня, стоим посреди всего этого. Дальше-то что? — спросил я, обрывая его словесный поток.
— Класс! — сказал Веня и я понял, что он ничего не знает про жизнь среди этих «чертей».
— Кому ты должен? — перешел я к делу.
— Вон ему, — совершенно отчетливо Веня указал на «быка», что стоял у стойки бара, напротив входа в наш зал.
— Сколько ты должен без «счетчика»?
— Что? — Веня явно понял только смысл глагола.
— Сколько хочет этот урод? — задал я вопрос попроще.
— Я должен ему три сотни баксов, — Веня уже не мог оторвать взгляд от бумажек, которые я ему отсчитывал прямо за столом.
— Иди, отдай и возвращайся.
Количество молодых людей спортивного вида на квадратный метр площади внушало здоровый оптимизм. Уродливые лысые существа в клубах сигаретного дыма сидели друг у друга на головах и смотрели видео в баре, напротив нашего зала. Не самое дурацкое занятие для заведения со свободным входом.
Я внимательно следил за Веней, который что-то лопотал одному из этих амбалов. Когда Веня попытался похлопать кредитора по плечу, ему технично въехали с правой в голову. Веню упал, и его начали бить ногами прямо у стойки. Пепельница с нашего стола, удачно брошенная мной, попала в голову амбалу, и он мягко осел на пол рядом с Веней. Четко осознавая, что у меня есть некая внутренняя территория, которую нельзя никому уступать, я решительно двинулся к дерущимся.
— Когда ваш стиль поведения, ваши манеры кому-то не нравятся, демонстрируйте их в другом месте, — примерно с этих слов все и началось.
Я не баклан какой-нибудь. Мое самообладание не перешло в гнев, сострадание к Вене не граничило с истерией, только терпение к его неудачам явно имело предел. А парень был действительно здоровый. Кровь из разбитой головы обильно текла по шее ему на грудь. Встав на ноги, и вытирая кровь с лица одной рукой, другой он достал нож. Его действия тогда я оценил, как почерк дилетанта. Резать и ждать, когда этот клоун умрет от потери крови, было глупо. Но и особого желания лежать с набитым мясом животом на столе в морге я тоже не испытывал. Нож, которым я резал только что мясо, просто лежал в моей руке, а вот его рука действительно держала нож. Он неожиданно резко, с финтом, попытался меня ударить ножом. Я ушел от удара, разорвав дистанцию. Не вовремя поднявшийся с пола Веня чуть не попал под удар.
Получалось — чтобы жить завтра, кому-то надо было выжить сегодня. Решение было принято. Все заняло несколько мгновений. Ребра не создают реальной преграды для лезвия ножа, как это принято думать. Так что мой удар под его бьющую руку не представлял собой что-то особенное. Я научился этим вещам от людей, которые это уже делали. И если это было моей ошибкой, то это надо было еще доказать.
Но у судей существует врожденное предубеждение против ножей. Нож всегда ассоциируется с намерением убить. Отдав пять лет, я вышел по амнистии ровно на два года, чтобы так глупо сесть снова.
Паша. 2 августа 1998 года
Скрестив ноги, я подлил вина в бокал и, откинувшись на спинку стула, стал разглядывать застиранную скатерть. Подошел бармен. Несколько секунд он был занят столом: поставил закуску, напитки и отошел. Я где-то видел этого парня, и все время пытался вспомнить. Где? Сейчас в любой момент мои друзья, основные составляющие части моей жизни, могли появиться в дверях, выйдя из ослепительного августовского солнца.
Я оторвал взгляд от бокала и увидел, как бармен суетливо, что-то лопочет по телефону. Это немного насторожило меня. «Как только пацаны придут, мы уйдем», — решил я.
Через минуту вошли Веня с Женькой. Я впервые видел Веню в таком состоянии. Он шел между столами, чуть не пританцовывая. Глаза светились, как два надраенных пятака, а на лице висела глупая детская улыбка.
Женя сильно изменился, состарился, но держался свободно. Его литое тело и настороженные проницательные глаза выдавали в нем опасного человека. Он не был похож на разбухшего от выпитого и не сдержанного на язык балабола Веню.
Внимательно заглянув в мои глаза и увидев, как я улыбнулся Вене в ответ, Жека расплылся в улыбке и, схватив протянутую в приветствии руку, потряс ее, крепко сжимая своей жесткой натренированной ладонью. Мы обнялись.
Веня. 2 августа 1998 года
Двое мужчин вошли почти сразу за нами и мгновенно заполнили собой все пространство между столами. Я стоял к ним вполоборота и не сразу обратил внимание на газету, которую один из них держал в правой руке. Подняв руку в направлении обнимающихся Женьки и Паши, почти в упор он выстрелил Паше в голову. Странно, как не задело Женьку. Выстрела почти не было слышно, только хлопок какой-то. Я увидел, как тело Паши обмякло и повисло на Женькиных руках. Эти двое мгновенно выскочили на улицу и, прыгнув в поджидающую их машину, умчались. Я побежал следом за ними, надеясь хотя бы увидеть номер машины. Ни черта я не увидел! Когда вернулся, Жека уже положил мертвого Пашу на сдвинутые столы. На полу валялись сброшенные со стола фужеры, тарелки, какая-то закуска. Вино, вылившееся из упавшей бутылки, смешалось с кровью, капающей со стола, на котором лежал Паша. И я, заплакав громко, как в детстве, почему-то вспомнил именно эти слова:
«И сказал Создатель: «Рано давать им крылья, они понесут на них смерть и разрушение. Но дадим им горы. Пусть некоторые боятся их, но для других они будут спасением».
Паша. 2 августа 1998 года
Мы обнимались с Женькой, когда я увидел, как вошли эти двое. Один из них встал за спиной у Вени и вытянул руку в моем направлении.
Человеку свойственно вытягивать руку в направлении предмета, указывая на него. Это настолько вошло в нашу привычку, что направление, приданное руке, не требует существенных изменений для уточнения, поэтому эта привычка успешно используется для быстрого наведения пистолета на цель. Нужно только научиться держать его так, чтобы направление ствола являлось как бы продолжением руки стреляющего. И если ствол займет положение указательного пальца, направление руки даст вам возможность достаточно быстро и практически точно навести оружие на цель. Вытянутая рука с физиологической точки зрения наиболее удобна, так как суставы, мышцы плеча и предплечья фиксируются при этом наиболее прочно.
Поэтому стрельба из пистолета с вытянутой руки значительно повышает скорость наводки оружия в цель.
Я именно так и воспринял эту поднятую руку.
Паша. Февраль 1996 года.
- Механизм слишком красивый для долгой жизни, — прокомментировал свою работу мастер, желая привлечь наше внимание к устраиваемому им аттракциону.
Чтобы взломать сейф потребовался автоген и сорок восемь минут. Железный ящик оказался почти пустым: в нем находились лишь черная «мыльница», соединенная проводом с тонким металлическим щупом, небольшой пенал и маленький мешочек из тонкой замши, завязанный золотым шнурком.
— Воздух — что, тоже входит в стоимость содержимого? — спросил ехидно Шуруп.
— Пенал — это темнопольная лупа, мыльница со щупом — Diamond Tester, — просветили нас снисходительно, — а в мешочке наверняка алмазы.
— Удачный абордаж! Но безопасность предпочтительней доходов, — Шуруп достал пистолет.
Как только один из них дернулся, он спустил курок, но нечеткий щелчок указал на осечку. Для Шурупа не стало неожиданностью то, что я оказался вооружен и достаточно подготовлен для такого поворота событий. Я был готов к любому варианту, в том числе, и к этому. Поэтому, когда возврат наших инвестиций потребовал силового решения, для меня это не стало неожиданностью.
После осечки пистолета нас с Шурупом ошибочно приняли за загнанную дичь. Но стрельба на охоте чаще более статична. Каждый вид стрельбы имеет свои особенности, но, тем не менее, базовые принципы стрельбы остаются неизменными даже для пистолетов, которыми мы все оказались вооружены. Поэтому — охота охоте рознь.
Перед этими неудачниками встала необходимость разить не статичные, а появляющиеся, движущиеся цели на разных дистанциях, из разных положений, в движении, с переносом огня по фронту и в глубину, в условиях недостаточного освещения (после того, как я «отстегнул» ногу одному и плечо другому, я добросовестно отстрелялся по лампам в навесном потолке офиса), в ограниченное время. Кажущаяся простота стрельбы в упор по нам с Шурупом скрыла от них тот факт, что результатом должно было быть гарантированное поражение цели, а не случайное попадание. Тогда ребятам здорово не повезло. Мы забрали содержимое сейфа. Алмазы, оказавшиеся фальшивыми, все же как-то компенсировали наши с Шурупом расходы.
Но сделанное нами оказалось достаточным основанием для проведения оперативно-розыскных мероприятий. Как известно, в ходе их проведения используются информационные системы, видео — и аудиозапись, кино — и фотосъемка, а также другие технические и иные средства, не наносящие ущерб жизни и здоровью людей и не причиняющие вред окружающей среде. Я не стал уговаривать Шурупа не испытывать свою судьбу, и уехал из страны, не веря заботе чужих людей о моем здоровье. Шуруп поверил и остался. Его нашли те, кого мы наказали. Меня тоже искали, но время многое изменило. Большинство участников той истории уже отошли в мир иной — чем меньше братьев в ней участвовало, тем больше получилось на брата. Каждый из нас вынужден сам зарабатывать себе на похороны.
Паша. 2 августа 1998 года.
Статичных стоек при стрельбе из пистолета в реальной ситуации практически не существует. Стрельба ведется на предельно малых дистанциях и заканчивается в считанные секунды. Процесс складывается из изготовки, прицеливания и спуска. Поскольку для стрельбы из пистолета острота зрения играет не такую важную роль, как при стрельбе из винтовки, зрительная память и чувство оружия, выработанные при стрельбе из своего, хорошо знакомого пистолета, позволяют достигать значительно лучших результатов. Выработав чувство родства с оружием, стрелок выполняет все приемы изготовки, прицеливания и спуска автоматически, не разделяя их.
Этот парень располагался под углом к линии огня — левое плечо впереди, ноги на ширине плеч, а торс слегка наклонен вперед. Вес тела равномерно распределялся на обе ноги, так было удобнее гасить опорной ногой отдачу оружия. В этой стойке стрелок представляет собой меньшую мишень.
Внезапность возникшей угрозы и необходимость быстрой реакции на нее потребовала от меня мгновенной оценки ситуации с одновременным уходом с линии огня противника. У меня не было времени ни на маневр, ни на возможность как-то среагировать — Женька крепко держал меня в своих объятиях. Я четко видел мушку, располагавшуюся точно посредине прорези целика так, что ее верхний край был на одном уровне с верхним его срезом. Мне показалось, будто что-то лопнуло, разорвавшись в моей голове миллионом ярких вспышек.
«Flash-effect», — успел подумать я.
Жека (Рекс). 2 августа 1998 года
Паша умер у меня на руках. Быстро и без слов. Я сдвинул столы и, сбросив с них все на пол, положил Пашу. Сложив ему руки, я закрыл его глаза. Вытер кровь. Эти уроды убили его! Я даже не пытался их догонять.
Я шел по жизни ошибочным путем, пытаясь расположить мысли так, как делал это всегда, но сейчас была другая ситуация. Минутой раньше у меня было отчетливое чувство, что я знаю что-то особенное. Это нельзя вспомнить, используя только память. Я остро почувствовал, как совсем недавно у меня вновь возникло это «намерение» — вернуться домой с войны, во что бы то ни стало. Время размышлений прошло — пришло время менять жизнь. И этот день, наконец, наступил, мы снова собрались вместе, чтобы поддержать свой статус и поставить всех в известность о наших победах. Для нас 2 августа — такой же инстинкт, как продолжение рода. Это единственный день, который вмещает в себя два понятия — память о павших и воинское братство.
Раз в году мы достаем свои награды, цепляем их на свои пиджаки, смотрим на себя в зеркало и видим, что «приехали» — мы медленно превращаемся в тех, кем больше всего боялись стать.
Но большинство из нас, в конце концов, понимает, что гораздо приятней быть самими собой и гордиться собственными победами, чем играть чужие роли. Мы поступаем так, как нам подсказывает наш собственный опыт и наша память, последняя — особенно.
И не говорите нам про духовные ценности. Если обо всем вам рассказать — жизни не хватит. Да ее уже не хватает.