Мы шли по мощеной дороге, удаляясь от шахты номер семь. И права и слева тянулась закопченная, засохшая в осеннем холоде донецкая степь. Было, как в сумерки, темно. Облака закрывали все небо и спускались почти до самой земли.
Я шел впереди и чувствовал всем телом, что за моей спиной, отстав на несколько шагов, идет немецкий солдат с черным автоматом в руке. Время от времени, опасливо оглядываясь, я видел и чужое загорелое лицо с нависшими бровями, и шинель мышиного цвета, и узкие погоны на ней. На погонах блестели нашивки; я еще не понимал их значения — немцы пришли на рудник только вчера.
Что со мной сделает этот солдат? Мое сердце сдавил страх. Я повернулся, встретил желтые (не понять — не то настороженные, не то скучающие) глаза и хрипло, против воли, спросил:
— Куда меня ведете?
Глава конвойного точно масляной пленкой подернулись.
— О-о! — с неожиданной готовностью ответил он: жесткие складки на его щеках расплылись кругами. — Мы гуляйть в наилучши компань. До герр комендант в лагерь. В лагерь есть отборни большевик. Господни комендант абенд… это сказаль, виэчор… будет всех большевик стреляйть. Ты ферштейст, понималь? — Немец подмигнул и громко засмеялся своей шутке. — Пиф-паф отборни компань! Хо-хо-хо! Капут! Ты понималь?
Будто кипятком плеснуло в душу. Я окаменел; рот мой, наверно, открылся, и лицо побелело. Может быть, даже колени мои подогнулись.
— Но-о! — строго прикрикнул немец. — Не балуйть! Марш форвертс, русска свинь! Вперед, шнель!
Он толкнул меня дулом автомата в спину, и я, двигая отяжелевшими, точно не своими ногами, опять зашагал по дороге вперед.
Получилось все очень нескладно. Я работал на горноспасательной станции; нас было человек тридцать. Дело у нас особенное, отважное, относились мы к ному с любовью и жили тесной семьей, накрепко связанные дисциплиной и дружбой. Потом началась война. Стремительно приблизился фронт, и все спасатели ушли с отступающей Красной Армией. Я тоже мог уйти. Не вел бы меня сейчас этот проклятый немец!
Все случилось из-за Петьки Рысева. Когда пришло время уйти, ему стало жаль оставить наши горноспасательные приборы и аппараты. Проще было, конечно, все взорвать. А Петька упрямый. Он решил: мы скоро сюда вернемся, все это будет еще нужно. Разве его переспоришь? И я вызвался остаться с ним вдвоем, чтобы спрятать ценное имущество в надежном месте.
Оборудование мы спрятали, сами уйти не успели. Нехорошо все это вышло. О Петьке сейчас и подумать больно: его убили вчера, — он ударил офицера, когда нас задержали немцы. Я тут же стоял. Щелкнул выстрел, он упал спиной в канаву, кровь красной струйкой потекла по его виску. До меня очередь не дошла. Только надолго ли? Еще неизвестно, чья судьба лучше. Его убили хоть сразу.
— Шнель! — покрикивал солдат. Голос у него был противный и скрипучий. — Русски собак, большевик, айн-цвай, айн-цвай!
Хотелось итти твердым шагом, с высоко поднятой головой. Твердый шаг не удавался, ноги цеплялись о каждый камень.
Куда же мы идем? Вот наша спасательная станция недалеко. Сколько раз я ходил по этой дороге! Направо, в степи — пусть меня хоть на части режут, места им ни за что не покажу, — за буграми отвалов ведет под землю старый заброшенный шурф. Туда мы с Петькой спустили всю нашу аппаратуру, тайком даже от своих, ночью. Три ночи возили, работали за шофера и грузчиков. Все перевезли. Одна автомашина, пустая, досталась немцам — мотор испортился в последнюю минуту.
«Убьют, — подумал, — и знать никто не будет». И тонкими стальными тисочками душу защемила тоска. Хоть встретился бы кто-нибудь свой! Дорога, как никогда, пустынна; изредка проедет только немецкий мотоциклист. Я иду, да за мной с автоматом этот…
— Хальт! — вдруг скомандовал конвойный. — Стоять!
«Ну, — мелькнуло в мыслях. — теперь конец!» Повернулся и судорожно вздохнул: нет, пока еще не конец. Вижу — он поднял полу шинели, достал из кармана смятую сигарету, расправил ее пальцами, обнюхал и взял в рот; потом принялся щелкать крышкой зажигалки. Зажигалка оказалась неисправной. Солдат сердито забормотал себе под нос и принялся ковырять какой-то винтик ногтем.
Я не помню подробностей, как все произошло дальше. Знаю, что я ни о чем не подумал. Думать было некогда. Какая-то сила привела меня в движение, я сделал прыжок, кинулся на немца и пришел в себя уже в степи. У меня в руках был тяжелый немецкий автомат, запачканный кровью, на дороге остался немец с разбитым черепом. Кажется, он даже и не крикнул.
Дорога была в полукилометре сзади, вокруг тянулась степь. Дышать стадо нечем. Я остановился и лег, почти упал на землю; тело мое непослушно дергалось, колотилось.
Повернулся на спину, увидел облака. Какими они стали близкими, пушистыми, милыми! Дул холодный ветер, врывался под куртку и ласково освежал разгоряченную кожу. Я расстегнул воротник. Неужели жив? Неужели свободен?
— Врешь, живем! — крикнул я сиплым голосом и хлопнул ладонями по земле.
Сначала только ветер свистел в ушах. Потом вместе с ветром донесся треск мотоциклетного мотора. Мотор по дороге ближе, ближе… и затих. Тр-р-р-р!.. — ударила автоматная очередь. Ага, мотоциклист нашел моего немца, на помощь зовет «Не-ет, проклятые, не дамся! — шептал я. — Не дамся, не дамся!» — и полз по степи, приближаясь к шурфу. Меня скрыли старые отвалы, пологие, заросшие бурьяном каменные холмы. Кажется, меня не заметил никто.
Шурф, как колодец, уходит в землю. Только он не вертикальный, а наклонный, под углом градусов в шестьдесят. Он очень старый, но под землей хорошо сохранился до сих пор; его стенки покрыты дубовым креплением и напоминают ребристые бревенчатые стены деревенского дома. По дубовым венцам можно спуститься вниз, как по лестнице.
Меня еще на свете не было, когда у шурфа работал конный во́рот: ходили по круглой площадке лошади, крутили большой деревянный барабан; на барабан наматывался канат и поднимал из-под земли в железных бадьях то уголь, то пустую породу. Уголь увозили, а породу сбрасывали в отвалы неподалеку.
Конного ворота давно уже нет. С детства я помню здесь только кучи камня да заваленное ржавым железом, засыпанное мусором, заросшее полынью отверстие в земле. Дней пять назад, придумывай место, куда спрятать оборудование, мы с Петькой вспомнили про этот шурф. Разыскали его не сразу. А вчера на рассвете, когда оборудование было уже под землей, мы так старательно закрыли устье — кусками рельсов, камнями, бурьяном, — что даже самый опытный глаз теперь не заметит ничего. По отвалам понятно, что здесь когда-то был шурф, но самого шурфа никто уже не найдет. И разве не такие же отвалы густо раскиданы по всей донецкой степи?
На дороге опять затрещали мотоциклеты. Их несколько. Это меня ищут. Казалось, что они шумят со всех сторон. То тут, то там хлопали беспорядочные выстрелы. Я вздрагивал и пота, прижавшись лицом к земле, потом бежал на четвереньках, потом пальцами, ломая ногти, разгреб сухую траву и щебень. Едва открылась узкая нора, как я втиснулся в нее ногами вперед, скользнул, как ящерица, и провалился в темноту. Губы еще продолжали шептать: «Не дамся, проклятые, не даемся!..
Я лез так торопливо, будто падал. Движения были быстрыми, точными — память верно подсказывала все, чего нельзя увидеть в темноте. Я знал: крепление цело, можно опираться о любой венец; глубина шурфа — пятьдесят метров: внизу под шурфом — короткий, метров двадцать длиной, горизонтальный штрек. Там сложены наши спасательные приборы. Там можно и мне хорошо спрятаться.
Почувствовав под ногами подошву штрека, я сразу наткнулся на ящик и больно ушиб колено. Протянул руку — опять ящик. Много мы все-таки натаскали сюда добра: тонн семь. Весь штрек загроможден ящиками, баллонами, свертками. К чему это теперь? Я нащупал какой предмет и сел.
Сначала дыхание мое было шумно, и стук сердца доносился, наверно, до самой поверхности. Потом — прошло, надо думать, много времени — все становилось тише. И, наконец, наступила тишина, такая, как может быть только под землей. Я глубоко вздохнул, точно сбросил с себя пережитый страх, встал на ноги, вгляделся — черно вокруг; прислушался — ни шороха. Совсем другой мир. Ни немцев, ни мотоциклетов. Нет, здесь меня не найдет никто!
«Как хорошо бы, — подумал я, — свет теперь зажечь!» И даже повеселел: ведь есть же где-то аккумуляторные лампы! «Ага! — Я пробирался вдоль ящиков и ощупывал их. — Вот они, три ящичка, по десять ламп в каждом. Нужно только сдвинуть с них кислородный насос».
Глаза сощурились от яркого света. Как хорошо! Я посмотрел по сторонам. Низкий, приземистый, короткий штрек. По стенкам — почерневшие от времени дубовые столбы. Сухо. Выход только один — вверх, в шурф; концы штрека заложены старым крепежным лесом. Посредине — в беспорядке все, что мы с Петькой сюда спустили: ящики с приборами, баллоны с кислородом, инструменты.
Все такое спокойное и уютное: запах шахты, тепло, тишина, даже многолетняя мягкая пыль под ногами. На душе стало легко. Нет, немцы сюда не придут. Не придут!
Вдруг веки отяжелели, и сразу захотелось спать. Еще раз прислушался: тихо. Вот лежат брезентовые вентиляционные перемычки. При пожаре ими завешивают штреки, чтобы прекратив доступ воздуха к очагу пожара. Сейчас они свернуты в толстую мягкую пачку. На них можно лечь, закрыться, сжаться клубком.
Свет я потушил, а лампу и немецкий автомат взял с собой под брезент.
Я прогнулся, как от толчка, с чувством неопределенной тревоги. Я быстро вспомнил, где я и почему: затаив дыхание, высунулся из-под брезента.
Вокруг было попрежнему темно и тихо. А я почти наверное знал, что тут теперь я не один, и вслушивался в тишину до звона в ушах.
Так прошло несколько минут. Потом мне почудились звуки, будто шорох и пощелкивание. Скоро звуки стали отчетливыми: в штрек сыпались мелкие камни; значит, сверху, с поверхности, кто-то раскапывал устье шурфа.
«Немцы? — съежился я и похолодел. — Поймают здесь, как в мышеловке!»
Верить не хотелось, что из положения нет выхода. «Нет, — подумал я и нащупал рукою автомат, — оружие со мной. Так просто меня не возьмут. И преимуществ у меня много: я в темноте, они придут со светом; я знаю, где они появятся, а они не могут знать, откуда я нападу. Шурф узкий, они станут вылезать поодиночке. Стрелять или просто бить? Там будет видно».
Я поднялся на ноги, но сейчас же лег обратно. Меня лихорадило. «Лучше пока лежать за ящиками. Главное — не выпускать из рук автомат. Плохо, что не рассмотрел я, как он устроен». Пальцы торопливо ощупывали холодный металл. Вот, наверно, затвор; вот — спусковой крючок. «Будь, что будет!»
Звуки стали резкими, определенными; было слышно — по шурфу кто-то лез. Или он лез очень медленно, или время так тянулось. Притаившись и сжавшись, я ждал, когда в шурфе появится первый отблеск света его лампы.
Вот донеслось уже, как он дышит: ровное, наглое дыхание уверенного в себе преследователя. Света все нет. «Неужели он так хитер?» Его одежда шуршала о стенки, и сапоги постукивали по дубовой крепи. Наконец на штреке хрустнули камни: он стал ногами на кучу щебня, насыпавшегося под шурфом. Я чувствовал его здесь, совсем рядом; темнота была непроницаема попрежнему.
Он опрокинул какой-то ящик, засопел и принялся шумно перебирать руками предметы на своем пути. Я сидел в неудобной, напряженной позе, втянув шею в плечи, и боялся шевельнуться, чтобы не выдать себя случайным звуком. «Конечно, он ищет меня. Когда дотронется, надо бить насмерть».
Ящики гремели громче и громче, ближе ко мне и ближе. «Что он делает? Неужели открывает крышки?» Звякнуло что-то, будто крючок аккумуляторной лампы. Вдруг вспыхнул свет — лампа в руках нагнувшегося над ящиками человека.
Меня сковал ужас. Я увидел Петьку, убитого вчера немецким офицером. Я достоверно знал, что он мертв. Мы были один-на-один под землей.
«Как же это может быть? Вижу я, или это кажется? Что он хочет? Или я с ума сошел?»
Вместо фуражки его лоб стягивала тряпка, пропитанная кровью. Пуля попала ему в висок, когда его убили; он упал спиной в канаву, запрокинув назад окровавленную голову. Теперь, высоко подняв лампу, он оглядывал штрек.
Не знаю, почему передо мной оказалось полотнище брезентовой перемычки. Чувствуя, что Петька через секунду повернется в мою сторону, вопреки рассудку, я резким толчком нырнул под брезент.
— Кто там? — встревоженно спросил Петька.
Я молчал, оцепенев. Тогда он подошел ко мне и начал разворачивать перемычку.
— Уйди! — дико закричал я и замахнулся автоматом.
— Сергей! — обрадовался он и тут же отпрянул назад. — Ты что? Ошалел?
Голос был Петькин, обычный, а глаза смотрели изумленно. Я облизал пересохшие губы и стал приходить в себя.
— Петька, разве ты живой?
В очень давние времена мы с Петькой были врагами.
В степи, недалеко от нашего поселка, стихийно рос городок глиняных домиков и землянок. Новые люди ехали работать на шахты — из Харьковщины, из-под Полтавы, из-под Курска. Семьи, недавно сменившие деревни на рудник, устраивались на руднике добротно, по-хозяйски. Землянки строились основательно и любовно: стены белились, украшались полосами желтой глины, вокруг тесных двориков вырастали невысокие глиняные заборы, в глиняных же сарайчиках мычали коровы; по склону балки к ручью спускались полосатые ленты огородов. Место, где разрастался этот городок — тут когда-то стояло несколько неопрятных лачуг, — с незапамятных времен называлось «Нахаловкой».
Мы, дети старых шахтеров, относились к нахаловским детям свысока и почему-то дразнили их «желтопузиками», Мы держались всегда особняком от них. Встречи между нами часто кончались дракой. Нам казалось, что они, пришельцы, дерзко нарушают наши древние права: как они смеют ходить по нашей степи, играть между наших отвалов, купаться в нашем ставке! Да и зачем они к нам приехали! Жили бы у себя в деревне!
Петька тогда был предводителем шумной нахаловской ватаги. Я помню его босым, загорелым, высоким и ловким. Ватага носилась по степи, как табун диких коней. Заметив нас, рудничных. Петька пронзительно свистел, сзывая своих товарищей к бою. «Желтопузики!» кричали мы, засев где-нибудь в чахлых кустах, в получали в ответ залпы камней и кусков грязи.
Однажды случилось так. Послала меня мать к соседке за дрожжами, и на улице встретился мне Петька. На нем была ватная женская кацавейка — на дворе холод, зима, — и он торопился куда-то с круглой корзиной в руках. Я забыл, что он старше меня и сильнее. Я бросил в него ледяную сосульку, попал ему и щеку, показал язык и еще крики: «Тю-у, «Нахаловка»! — «Я тебе покажу «Нахаловку»!» рассердился он. Через минуту я прибежал домой с синяком под глазом, размазывая по лицу потоки слез.
Прошло несколько лет. Я ходил в школу, а Петька давно работал в шахте. Встречи наши были редки, и временами я вообще забывал о нем.
Случилось в нашей семье большое несчастье: моего отца разбил паралич. Доктор сказал — положение безнадежно, вылечить его нельзя. Увидев, как он лежит под пестрым лоскутным одеялом на койке, немой и неподвижный, я весь затрясся от горя: жалко было тятьку, ох, как жалко! Тяжелые были для меня дни! И мать тогда решила, что я должен вместо отца работать в шахте: «Семья наша шахтерская: кроме тебя, Сережа, некому».
Пришел знакомый десятник, старинный приятель отца — звали его Фрол Нилыч, — постоял в комнате, посмотрел, повздыхал, потрогал седые усы и, пошептавшись с матерью, увел меня в контору. «Работать наниматься», сурово сказал он.
На следующий день рано утром он уже ждал меня в надшахтном здании. Мы вместе вошли в клеть. Прозвенел сигнал к спуску — четыре дребезжащих удара, клеть дрогнула, рванулась — и умчала нас в темноту, под землю. Фрол Нилыч сам привел меня в квершлаг в показал закрытую вентиляционную дверь.
— Як партия поедет, отчинять будешь.
Я понял: нужно стоять у этой двери и, когда будут проезжать поезда вагонеток с углем, открывать ее.
Фрол Нилыч ушел; я остался один. Так началась моя подземная жизнь.
К шахте человек привыкает не сразу. Сначала я тоскливо вглядывался в маленький желтый огонек своей лампы — он казался здесь единственным живым существом и другом. Вокруг было темно, тихо, над головой нависали каменные глыбы, где-то гулко и страшно капала вода.
Время от времени издалека, из темноты квершлага приходили звуки. Сначала доносился неясный шум, потом он нарастал, переходил в грохот, появлялась пляшущая, быстро приближающаяся точка света, и воздух рассекал пронзительный свист — так свистели коногоны, предупреждая об опасности дверовых и всех встречных. Я торопливо распахивал дверь и сам прижимался к стенке. Партия вагонеток проносилась мимо, обдавая меня ветром и оглушая лязгом. Рельсы шли под уклон, и лошадь еле успевала убегать от мчащегося сзади, настигающего ее груза.
В один из первых дней работы, за полчаса до смены, я сидел на корточках у порога надшахтного здания и разглядывал опоясанных бичами бойких ребят. «Вот какие они, коногоны, — размышлял я. — Не боятся же ездят на этих поездах!» Вдруг ко мне подходит один, тоже с бичом поверх куртки.
— Здорово, пацан! Значит, теперь в шахте?
Смотрю — это нахаловский Петька. Большой какой-то, совсем взрослый. Я смутился, отвернулся и ничего не ответил.
— Ну и дурак! — сказал он и ушел.
С год, наверно, мы работали вместе. Я узнавал его, если партия неслась по квершлагу особенно лихо. Он лежал на первой вагонетке, пригнув голову, размахивал лампой и свистел диким, разбойничьим свистом: пусть все сторонятся и очищают перед ним дорогу! За целый год я не сказал ему ни слова; я боялся его и завидовал ему, А потом он исчез. День его нет на работе, два нет… Я спросил кого-то: может, Рысев в другой смене?
Оказалось иначе: мне объяснили, что он совсем уехал с рудника и поступил в Красную Армию.
Мысли о Петьке занимали меня долго. Не все же быть, — я думал, — в дверовых! Вот стану коногоном, и все увидят, что я ничем не хуже. Пойду с бичом, и скажут: «Рысев был хороший коногон, а Гулявин не хуже… куда не хуже, лучше в сто раз!»
Я внимательно приглядывался к коногонским бичам и думал, какой бич у меня будет. Длинный кожаный бич с бахромой из ремешков. Хороший коногон всегда носит бич с достоинством, следит за ним, украшает его. «Жалость какая, — терзался я, — целых два года ждать! Зачем не берут в коногоны раньше восемнадцати лет.
Два года прошли быстро, а стать коногоном мне не пришлось: в шахте ввели электровозную откатку. По квершлагам вместо лошадей побежали глазастые электровозы с яркими фарами, и мечта о коногонском биче отпала сама собой. Мне уж и не хотелось быть коногоном. Да и о Петьке я даже думать перестал. Я взрослел и менял профессию за профессией, искал себе по вкусу и по плечу: был стволовым, попробовал забойщиком — не понравилось; потом работал крепильщиком и плотником по вентиляции.
Когда мне исполнилось двадцать лет, в нашей шахте случился пожар. Слесарь Шелобанов — как оказалось потом, скрывшийся из деревни кулак — нарочно повредил электрический кабель. От кабеля загорелись крепление и уголь. Огонь, раздуваемый воздушной струей — вентиляции в шахте сильная. — скоро распространился по подземным выработкам нижнего горизонта.
В ту памятную смену я вместе с другими крепильщиками работал по ремонту верхнего вентиляционного ходка. Кто-то закричал. Мы увидели, что снизу на нас быстро надвигается стена густого дыма. Мы бросили все и побежали: дым загнал нас в тупик заброшенного штрека. Мы знали, что попасть в дым — значит отравиться насмерть. Выхода уже не было; все застилал пахучий, ядовитый туман; даже лампы наши уже потухали.
Вдруг из самого дыма, сияя прожектерами, окутанные непонятными приборами, вышли люди. Я сразу глазам не поверил, подумал — это привиделось в бреду. А они властно надели на нас резиновые маски, взяли за руки и повели за собой. «Спасатели!» сообразил я и наконец понял: вот уже и не страшен дым! Вот уже и ничто нам не грозит!
После пожара я почувствовал, что никакая коногонская лихость, никакое крепильщицкое мастерство не может сравниться с горноспасательной работой. Нет дела благороднее, чем помогать товарищу в беде. И все им нипочем: ни газ, ни дым, ни огонь, ни вода. «Жив не буду, — решил я, — а сделаюсь спасателем. Добьюсь!»
Сначала у меня нехватило знаний. Нетерпение меня мучило. Каждый день после шахты, умывшись и переодевшись, я ходил на спасательную станцию — от нашего поселка километров пять; там меня учили как добровольца. Меня расспрашивали, испытывали, обучали спасательному делу. Начальник станции улыбался от удовольствия, когда я гнул на плечах железные трубы, поднимал бревна; потом даже одышки у меня не было. Через несколько месяцев, наконец, моя мечта сбылась. Меня зачислили бойцом-спасателем, дали комнату в общежитии станции, гимнастерку с петлицами, шинель и фуражку с эмблемой: кислородный противогаз на красной звезде.
Петька вернулся на рудник, когда его никто не ждал; как снег на голову, появился на спасательной. Один раз утром, когда я пришел на дежурство, мне говорят: «У нас новый боец». Новичок — событие редкое. «Где?» заинтересовался я. Мне ответили: «В аппаратном зале». Я выглянул в аппаратный зал и смотрю, — да ведь это же Петька Рысев! Он поднялся с смеющимся лицом.
— И ты здесь, пацан? Забыл, как тебя зовут…
Я даже обиделся сразу:
— Какой я тебе пацан! Я Гулявин Сергей.
— А меня помнишь?
— Я-то помню.
— Ну ладно, — говорит, — давай руку, если помнишь.
Он привез с собой звену и маленького ребенка. Товарищи по станции решили, будто мы дружны с самого детства. Мне это показалось приятно, я даже сам подтвердил слух о нашей старинной дружбе; это нечаянно как-то получилось. Мы стали дежурить в одной смене, и комнаты наши в общежитии были рядом. Моя мать часто захаживала к Рысевым — то кастрюлю попросит одолжить, то мясорубку, то еще что-нибудь по хозяйству.
Уже через несколько месяцев, к октябрьским праздникам, начальник станции объявил Рысеву Петру благодарность в приказе и поставил всем в пример: «И аппаратуру содержит отлично и на ликвидации аварий…» Ванька Моложанов тогда прямо на торжественном заседании зашептал: «Рановато восхвалять-то». Старые спасатели молчали и пристально приглядывались к новичку.
Прошло еще полгода, и тот же Ванька Моложанов стал просить, чтобы его перевели в нашу смену. «Ты знаешь, — по секрету говорил он, — что значит с Рысевым на аварию итти? На такого положиться можно! Такой товарища не подведет!»
Однажды зимой нас вызвали на далекую шахту. Вызвали нас не одних, а сразу много спасательных станций, одновременно из разных районов Донбасса: работа предвиделась крупная — большой подземный пожар, надо было шахту спасать. И только мы успели приехать, только сбросили боевой инвентарь с автомашин, слышим — кто-то рассказывает:
— В подземном складе несколько тонн взрывчатых веществ. Температура воздуха — семьдесят градусов, огонь подступает по штреку…
«Ну, — подумал я, — все под землей разворочает взрывом. За год потом пожара не потушишь».
— А люди, — кто-то спросил, — в шахте есть?
— Рабочих всех благополучно вывели.
Петька стоял недалеко от меня. Щеки у него были синие от холода. Он передернул плечами — такая у него привычка. — шагнул вперед и крикнул:
— Товарищ начальник, разрешите немедленно приступить к разгрузке склада!
Всеми собравшимися на аварию спасателями командовал Свешников Федот Федотович, старый горный инженер. Он как раз проверял нашу станцию, когда мы получили телеграфный вызов; с нами сюда и приехал. Решительный человек, знающий, опытный.
— Склад, — резко повернулся он к Петьке. — долго не продержится. При такой температуре работать со взрывчаткой нельзя. Может, предложить что-нибудь хочешь?
— Да, — сказал Петька, — предложить. — И, торопясь, объяснил свой план.
Мысль его была необычна и проста. Надо сейчас же, сказал он, спускать в шахту мешки со льдом и снегом, как можно больше. Мешки везти на вагонетках и перегородить ими штрек около склада. Лед будет таять — вместо него подвозить новый. Ледяная перемычка и огонь временно задержит и воздух в складе охладит; под защитой льда можно, уже с малым риском, убрать все взрывчатые вещества.
— Все слышали? — громко спросил Свешников и сдвинул на затылок меховую шапку.
Нас, спасателей, было уже человек сто.
— Все! — хором закричали мы.
— Кто на эту операцию… по доброй воле… в две шеренги становись!
Все сто человек бегом бесились в строй. На правом фланге стоял Петька. Потом, пока другие спускали лед, он первым пробрался к складу. Через два часа взрывчатка была уже на поверхности, а через сутки и пожар был потушен; шахта начала добывать уголь, и мы разъехались по домам. Спустя неделю весь Советский Союз прочитал об этом случае в газетах. Напечатали даже Петькин портрет.
Замечательно, что он не загордился от своих удач. Его и в Москву вызывали, и в Кремле он был — сам Калинин Михаил Иванович вручил ему медаль «За трудовую доблесть». У всякого на месте Петьки разыгралось бы тщеславие. А он становился с каждым днем все скромнее и проще.
Скупой на слова, если речь шла о нем, от успехов товарищей он мог притти в шумный восторг. Помню, как он радовался, когда один из наших спасателей, широколицый и простодушный Васенко, рискуя жизнью, вынес на спине двух отравившихся газами. Потом сам же Васенко привел пострадавших в сознание. После этого случая Петька держал перед ними торжественную речь. По его словам выходило, что Васенко — самый мужественный, самый умелый человек среди нас. Кончив говорить, Петька подбежал к Васенко и обнял его; тот вдруг закрыл лицо ладонью и сказал: «Николы цього не забуду!»
В отношении ко мне у Петьки временами чувствовалась непонятная сдержанность. Я старался помогать ему во всем, хотел казаться перед ним даже лучше, чем я есть. А он мог не дослушать меня до конца, если я что-нибудь рассказываю, засмеяться и уйти разговаривать с другими. Бывало я нарочно заведу беседу о его жене, о дочке Татьянке; он улыбнется в ответ и спросит: «Манжеты от кислородного насоса ты куда положил?»
Часто я злился на него и думал: «Почему он не хочет посмотреть мне в душу? Он бы увидел: самый его близкий друг — я. Разве я хуже других или глупее?»
Один раз — мы были тогда на дежурстве — я подошел к нему и, волнуясь, спросил напрямик, какие причины мешают нашей дружбе. Он читал книгу, нагнувшись над столом. Он поднял от книги голову и громко — из глаз озорные искры — рассмеялся:
— А разве мы с тобой не товарищи? Чего ж тебе мало?
Тут у меня все в глазах потемнело. «Да кто он такой, что мне его дружба понадобилась? Ну и чорт с ним! А еще улыбается!»
— Ты это оставь — улыбаться! — захлебнулся я. — Молчишь, а думаешь, будто ты лучше всех! Ничем ты не лучше! И другие тебя не хуже!
— Сергей, — поморщился он, — охота тебе… Вот чудак человек!
Потом мне было стыдно вспоминать этот разговор. Петька будто и не помнил о нем, все шло попрежнему, а я всеми силами хотел загладить злополучную вспышку.
«Вот когда стану знаменитым спасателем, — думал я, — изобрету новый способ… аппарат… подвиг какой-нибудь совершу… тогда он увидит. Тогда он оценит. Только бы случай подвернулся, жизни не пожалею!»
Прославиться мне так и не пришлось: началась война. Несколько раз прилетали немецкие самолеты. Все забеспокоились: пусть женщины и дети едут подальше на восток. Я долго спорил с матерью: ей не хотелось покидать рудник и могилу отца; только за неделю до приход немцев удалось отправить ее на Урал. У многих тогда уехали семьи; уехала и Петькина жена с ребенком.
Все мы, спасатели, перешли жить из своих квартир и комнат в здание станции.
Последняя надежда — может, обойдется — рухнула, когда пришел капитан-сапер. «Давайте, — сказал он, — людей в помощь. Пора взрывать подъемные машины и насосы». Сумрачные, мы пошли за капитаном. А потом вся станция опустела: спасатели надевали красноармейскую форму и уходили с отступающей армией. Только Петька решил задержаться да я напросился быть с ним. Не мог же я уйти, если он остается!
— Ну, хорошо! Дал я ему в морду, — рассказывал Петька,— потом он схватил пистолет и выстрелил. Понятно? Перепрокинулся я в канаву. Тоже понятно. Вижу — жив; голова звенит, да не очень. Ну, думаю, притворюсь мертвым, авось не заметят. Тут, не знаю, взрыв какой-то, что ли… Как открыл глаза — ночь, звезды, никого вокруг нет, дрожу от холода, тело ломит, голову жжет…
— Немец тебя ударил. — вмешался я. — Я видел: подошел к тебе, поднял ногу — да ка-ак стукнет каблуком по голове!
— Каблуком? Вот же сволочь! Каблуком, говоришь? Это тот, который стрелял?
— Не-е, не тот. Помнишь — высокий, рыжий, который мне руки за спину выкручивал.
Петька блеснул глазами и замолчал. Стоит, смотрит вниз, и только кулаки у него то сжимаются, то разжимаются.
— Ну, а дальше? — не терпелось мне.
— Что «дальше»? Дальше, Сережа, главное — не робей. Не сробеешь — мы с тобой таких можем дел наделать… будут еще немцы нас помнить!
— Это я-то сробею! Я?!
— Смотри, Сережа, крепко теперь держись!
Я ничего не ответил. Показалось обидно: разве я трус, чтобы так со мной говорить? А он вскинул быстрый спрашивающий взгляд, потом снова потупился, подумал и стал рассказывать тихим голосом:
— Очнулся, значит, ночью. Поднялся на ноги и шатаюсь, и злоба меня распирает прямо немыслимая. «Хорошо же!» думаю. Ощупал себя: ну, ясно, весь в крови. Разорвал рубашку, кое-как перевязался. «Давай, — думаю, — попробую домой. На спасательной сейчас пусто, отлежусь денек». Понятно? А тут ночь темная, ветер. Иду степью, на всякий случай круг делаю. Смотрю… что за чертовщина? У спасательной какие-то огоньки то зажигаются, то потухают. Что еще за огоньки? Двигаюсь тихо, каждую минуту сажусь на землю — голова кружится. Ну, совсем подошел. И сразу, в один момент, и увидел все, и понял, и еле ноги унес. Счастье мое было, что темно. Понимаешь, там какой-то лагерь сделали!
— Немцы?
— Конечно, немцы! А кто же, чудак человек! Вокруг двора на земле колючая проволока спиралями большими, не пройдешь. Часовые ходят кругом и нет-нет, да посветят фонариком. Еле уполз в степь. А главное, знаешь, что мне показалось? Показалось, будто во дворе свои. Одежонка рабочая, не немецкая. Лежат на земле, как скот. Похоже — такие, вроде нас с тобой. Что в здании — не знаю, а во дворе — заметил: часовой как раз фонариком внутрь двора посветил. Я тогда — в степь, в балку, к поселку шахты «Надежда». Понятно?
Он опять пытливо заглянул мне в лицо и сел рядом со мной на ящик.
— Ну, говори, говори! — торопил я его.
— Вот так, Сережа. На самом краю поселка «Надежда» живет знакомый старик. Я стукнул в окно, он вышел и даже руками замахал: «Тикай видсиля швыдче, бо нимци!» Тут уж светает, и сил нет дальше итти. «Дед, — говорю, — итти не могу, где-нибудь спрячь». Он побежал в дом и быстро вернулся. «Лизь на горыще, — шепчет, — тильки не тупотысь. В хати два нимця сплять». На чердаке у него я и пролежал весь день до следующей ночи.
— А что сейчас — день или ночь?
— Ночь сейчас. Наверно, так под утро… Дал мне дед на дорогу хлеба две буханки и про лагерь на спасательной сказал… арестованных сгоняют… Сережа, не хочешь поесть?
Как Петька заговорил о хлебе, я сразу почувствовал голод. Рот сразу наполнился слюной и желудок сжался в спазме.
— Ага! — обрадовался я. — Давай поедим!
Он принес из-под шурфа буханку, мы отломили от нее по куску и ели молча. Петька был сыт и ел мало, а я насыщался с жадностью и жевал до тех пор, пока не почувствовал жажду. Тогда я подумал о воде и испугался:
— Петя, как будем без воды? Пить хочется невыносимо!
Положение было действительно трудное: в штреке — только сухая пыль. Лезть на поверхность — куда, немцам в лапы? В степи поблизости тоже воды нет. А за глоток, кажется, все бы отдал.
— Ты понимаешь, что значит — без воды? — почти крикнул я. — Без воды пропадем!
Он это отлично понимал.
Воду нужно найти во что бы то ни стало, медлить с таким делом нельзя. Надо, чтобы под землей у нас было безопасное, обеспеченное всем необходимым убежище. В шахте всегда мною воды, а здесь, как нарочно, ни капли. Может, удастся проникнуть в другие подземные выработки?
Мы взяли лампы и пошли осматривать штрек. Ничего нового не увидели: выход только один — вверх, в шурф; концы штрека, как спичечная коробка спичками, заложены старым крепежным лесом.
— А все-таки, — оглядываясь, сказал Петька, — есть вниз какая-то дыра! Намочи палец слюной: чувствуешь, вверх по шурфу воздух движется? Заметно? Ведь он откуда-то идет?
Мы ходили по штреку, лизали пальцы и протягивали их перед совой. Наконец поняли: в самом тупике, со стороны старого леса, воздух чуть-чуть холодит кожу. Значит, оттуда тянет воздушная струя. Там нужно и искать.
Хорошо, что у нас даже инструменты под руками. Мы взяли два дома и принялись вытаскивать бревна. Лес очень плотно слежался, без ломов это было бы не под силу.
Трудимся, как медведи, вспотели оба. Еще одно бревно, еще одно бревно… они тяжелые, черти! Вот, в конце концов, под ногами — дощатая крышка. Подняли ее в видим: вниз идет наклонный гезенк. Гезенк — то как шурф, только на поверхность не выходит, а лежит между выработками. Так же закреплен, такой же узкий.
Петька сел на дубовый обрубок, а я привычным жестом зацепил за воротник лампу — руки свободны, лампа висит на груди — и нагнулся, чтобы сейчас же нырнуть в гезенк.
— Бензиновую возьми! — строго сказал Петька. — С аккумуляторной не стоит.
Я послушно кивнул головой и пошел сменить аккумуляторную лампу на бензиновую. Он прав, предосторожности не лишни. Годится ли там воздух для дыхания — неизвестно, а пламя лампы мне это покажет. Огонь горит — значит, дышать можно. Бензиновая лампа здесь, в ящике, недалеко, зажечь ее нетрудно; зажигалка вделана прямо в лампу.
Через минуту я полез по гезенку вниз.
Гезенк оказался глубоким, метров сто. Под ним штрек, очень похожий на оставшийся вверху, только тесно загроможденный лесом, рельсами, вагонетками. Вагонетки были маленькие, с деревянными кузовами, каких давно уже не делают. До революции работали с такими вагонетками.
Сколько лет здесь не ступала человеческая нога! Я долго стоял и светил высоко поднятой лампой. Тихо было вокруг. Как гигантские черные зубы, теснились ровные крепежные столбы. Свет падал на них желтыми пятнами. Немного дальше плотно сгустилась и вздрагивала отпрянувшая отсвета темнота. Я поежился: пустынно, мертво.
Зябкое чувство долго в душе не удержалось. Надо было осмотреть все по-деловому; я опустил лампу и пошел по штреку. Пришлось шагать через бревна, глыбы породы, протискиваться между опрокинутыми вагонетками. Сапоги утопали в мягкой пыли: она лежала везде толстым слоем и взлетала облачком от каждого шага.
Скоро впереди справа загустела черная тень. Когда подошел к ней, я увидел широкий сводчатый квершлаг, примыкающий к штреку под прямым углом, с чугунными плитами на подошве перекрестка, с двумя колеями заржавевших рельсов «Главная магистраль шахты, — понял я и от любопытства забыл на время даже о воде. — Какой это шахты может быть квершлаг. Пожалуй. — сообразил я, — от старой шахты «Альберт» сюда тянется. Еще мой отец работал на «Альберте»; «Альберт» закрыли в гражданскую войну. И вагонетки здесь такие, верно! Конечно, это «Альберт». Вот куда меня занесло!»
Захотелось сразу свернуть в квершлаг, поскорее его рассмотреть, но я упрямо двинулся вперед по штреку. «По порядку надо, по порядку! — прикрикнул на себя я. — В квершлаг потом».
Шагов через тридцать штрек преградила стена обрушенных камней и раздавленных в щепы столбов. Крякнув от досады — зря сюда шел! — я зашагал назад. Опять мимо квершлага — он остался влево, — опять под черным квадратиком гезенка пробрался по штреку в другой конец. И здесь меня постигла та же неудача: сначала встретил такую же сухую пыль, а потом такой же закрытый обвалом тупик. И хода дальше нет, и воды — ни капли. Только воздух чуть веял из обвала.
Отсюда, значит, он поднимается к нам в шурф.
Сейчас осталось итти только в квершлаг. Пить хотелось еще сильнее, чем раньше. Хоть бы один глоточек воды!
Я вошел под гулкий свод, вырубленный в мощных пластах известняка; крепления не было, каменный свод был прочен, и квершлаг имел такой вид, будто люди только вчера его покинули. Эхо отражало каждый шорох. На рельсах кое-где стояли вагонетки. Было жарко и сухо.
Минут пять я шагал четкой военной походкой: хрустели под ногами камешки и кусочки угля. Потом вдруг — ах, чтоб тебя! — внезапно потухла лампа. Я поднял ее — от темноты сразу стало в душе тревожно — и быстро крутнул пальцами рычажок зажигалки. Лампа наполнилась клубом огня и тотчас снова потухла. Попытался еще раз зажечь; снова вся лампа наполнилась пламенем и опять потухла. Сомнений теперь нет: в воздухе — рудничный газ.
Темно. И двигаться дальше нельзя. Ощупью пойдешь — задохнешься. Спасибо, лампы наши шахтерские — предохранительные; газ вспыхнул только в ней под сеткой, а мог бы — по всему квершлагу. Лежать бы мне здесь обгорелым пнем.
Я стоял в темноте и со злостью думал, что надо поворачивать назад. Ходил, значит, и ничего не нашел. Пить хочется, язык во рту — как сухая бумага. Что делать? Я стоял, думал, и вдруг донеслось: журчит, будто переливается вода. Даже сердце забилось. Это не кажется? Нет, ясный, отчетливый звук. Только далеко впереди. Журчит.
Теперь впору хоть взвыть от досады: и вот она, вода, и не подступишься. Как голодный кот около горячей каши. Хоть плачь.
Еще одна секунда, и захотелось смеяться. Простая, естественная мысль. Почему она раньше не пришла? Я быстро двинулся назад. Чтобы не потерять направления, я шел, скользя подошвой сапога по рельсу; протянутые руки ощупывали черное пространство впереди. Да разве у нас нет спасательных приборов? «Пойду, — решил, — наверх к Петьке. Возьму кислородный противогаз и снова сюда вернусь. Тогда никакой газ меня не остановит. И вода от меня не уйдет».
Около штрека попробовал зажечь лампу; она спокойно зажглась. Все, значит, понятно: газ только в квершлаге; здесь — попрежнему струя чистого воздуха.
Когда поднимался по гезенку, в душе стало так, будто в бурю, в дождь, в непогоду подхожу к двери своего дома. Осталось напиться да воды принести; я торопился. «Петька, — думал я, — ждет».
Я вылез и — не успел еще разогнуться — стою на четвереньках и смотрю: не штрек, а упаковочный цех. Горят две яркие лампы, ящики раскрыты, все поразбросано. Петька ходит по ящикам, то достает из них что-то, то обратно укладывает.
— Что, Петя, делаешь?
— А-а, ты пришел… Иди-ка, погляди! — Он показал пальцем на вещи, сложенные в отдельную кучу: — Гляди! Пригодится?
Протиснувшись в узком проходе, я сел рядом с ним. Какой же он все-таки умница! Я вот и забыл, что многое у нас есть. Каждый такой предмет теперь — как подарок. Например, длинные ампулы с пищей, чтобы передавать по буровой скважине, если людей застигнет обвал; в ампулах — сгущенное молоко, шоколад, мясное желе. Разве плохо? Тут инструменты всякие. В санитарной сумке — бинты и лекарства. В командирском чемодане — чертежи подземных работ всех шахт района, компас и даже часы.
— Ну, похвались ты теперь успехами. Что видел внизу?
Петька строго посмотрел мне в лицо. Я стал рассказывать, а он по-начальнически важно кивал годовой. Потом я поднялся на ноги и сказал, что пить мне не расхотелось и что сейчас я снова спущусь в квершлаг.
— А это? — улыбнулся он неожиданной улыбкой. — Пригодится?
В руках у него был брезентовый мешок для переноски воды и маленький фильтр для ее очистки. Фильтр показался роскошью, совсем излишней. А такой мешок мне даже очень нужен.
Каждый кислородный противогаз лежит на войлочных подушках в отдельном деревянном ящике, окрашенном в зеленый цвет. Где-то тут недалеко и мой противогаз. «А-а, — нашел я и обрадовался, — здесь он, дружок!» Я достал его, почувствовал в ладонях привычную тяжесть, погладил пальцами холодную алюминиевую крышку.
Оставалось только надеть его: все в нем было отрегулировано, давление кислорода полное — двести атмосфер, патрон для поглощения углекислоты новый и проверенный.
С противогазом за спиной, с аккумуляторной лампой (бензиновая теперь не нужна — знаю, где газ) я снова полез в гезенк. Двигался быстро, по сторонам не глядел. Вот опять квершлаг. Всунул в губы резиновый мундштук, зажал нос зажимом, включил кислород. Ярко светила лампа.
Вода лилась по стене, мутная, ржавая, и камень вокруг нее зарос толстым слоем оранжевой слизи; струйка падала в канаву и стекала дальше по квершлагу. Я жадно рванулся к воде. Захотелось пить тут же на месте, прямо из струи ртом: «Ничего, что газ; задержу дыхание, выброшу изо рта мундштук, сделаю глотка два… Однако сдержался, рисковать не стал. Помогла многолетняя дисциплина. Терпеливо наполнив мешок, вышел, почти выбежал в штрек, на чистый воздух, сбросил с головы мундштучную коробку и начал пить большими, звонкими глотками. Ах, как хорошо!
Теперь спешить стало некуда. Я отяжелел от воды и поднимался по гезенку медленно, останавливался, отдыхал. Лезть трудно: сто метров вверх с грузом. По привычке подсчитывал: противогаз — четырнадцать с половиной килограммов, лампа — два с половиной килограмма, вода в мешке — килограммов десять, всего — двадцать семь кило. Не так уж много, а все-таки оттягивает плечи.
За годы советской власти труд под землей стал почти таким же безопасным, как труд на любой фабрике или заводе. Тысячи заботливых мер оградили горняка от угрозы обвалов, пожаров и взрывов. Аварии в шахтах стали редки, и мы, спасатели, зорко смотрели, чтобы никакая неожиданность не причинила людям вреда. Шахтеры знали: если наша помощь понадобится, мы не опоздаем.
До войны наша станция жила напряженной и четкой жизнью. Длинными-длинными лучами по степи тянулись нити телефонных проводов. Провода шли от шахт и сходились звездой в маленькую комнату к внимательному, всегда настороженному телефонисту станции. Пока на шахтах все было благополучно, перед телефонистом мирно тикали часы, с закрытыми медными веками дремал телефонный коммутатор, и на стене, как латунный божок с широко расставленными ножками, сонно отвиснув от мраморной доски, поблескивал рубильник сигнала «тревога». Стоило какой-нибудь шахте передать вызов — откидывался медный кружок, показывая номер, — и телефонная трубка внятно говорила, что и где произошло. Тогда тишина сменялась громом. Телефонист толкал рубильник, и от одного этого движения в залах, в коридорах, в общежитиях пронзительно звенели десятки звонков, автоматически распахивались все двери и в гараже сами собой начинали работать моторы боевых автомашин. По тревоге все спасатели — кто бы где ни находился — стремглав бежали в гараж. Через пятьдесят секунд после сигнала дежурная смена уже мчалась по шоссе с оборудованием первой очереди в машине. Даже свободные от дежурства, у себя дома, укладываясь вечером в постель, всегда особым образом готовили одежду: если ночью звонок — прыжком выскочить из-под одеяла, попасть ногами сразу в брюки и сапоги, схватить куртку, фуражку и бежать что есть сил, застегиваясь на ходу. В тот момент, когда дежурная смена выезжала из гаража, ее место на станции занимала резервная смена.
Вызовы на шахты, впрочем, бывали не часто. В дни, когда никто не требовал помощи, наши дежурства менялись раз в сутки. По утрам спасатели всех смен проводили несколько часов на учебе в аппаратном зале; потом одни уходили отдыхать, другие шли тренироваться — тут же во дворе — в учебный штрек, третьи занимались уборкой, проверяли и чистили аппаратуру. В здании станции все сияло лаком, никелем и начищенной медью. Все было заранее рассчитано, продумано, приготовлено.
Сейчас этой великолепной стройности уже нет. Сейчас от спасательной остались только ящики, свертки, баллоны да мы вдвоем с Петькой.
Когда я принес воду, Петька даже не оглянулся. Перед ним горели те же две лампы — острыми углами падали тени, низко навис потолок штрека, — и на ящике стопкой, развернутыми листами, лежали раскрашенные командирские чертежи. Он напряженно водил пальцем по тонкому узору цветных линий; мускулы на его щеках двигались, будто он что-то жевал.
Я повесил мешок с водой на ручку насоса, снял противогаз и сел на кучу брезентовых перемычек.
— Сергей, — не поднимая головы, спросил Петька. — ты готов итти?
— Смотря куда. — ответил я и улегся на спину. — Сейчас поспать бы хорошо. Воды если хочешь — вон там, в мешке. Успеешь еще на чертежи-то наглядеться!
Он быстро свернул чертежи и подошел ко мне. Глаза у него были карие, крупные и глядели, точно стыдили.
«Что он на меня смотрит?»
— Говорю тебе — итти людей надо выручать!
— Лю-дей? — не понял я и приподнялся на локтях. — Да шахты же не работают… Немцы… Ты забыл?
Я покосился на стягивающую его лоб повязку я подумал: «Вот оказия!»
— Ничего я не забыл! Знаешь. — он, как от холода, передернул плечами, — старик рассказывал… чуть не каждьй час оттуда несколько человек — в степь. И расстреливают почем зря!
— Откуда — в степь?
— Да говорят тебе — из лагеря! Ну, где спасательная!
— Какой старик рассказывал?
— Ну. с чердака меня провожал… А вечером он сам видел — Александра Ивановича в лагерь повели.
— Аксенова? — ахнул я.
Петька опустил веки.
— Аксенова.
В памяти мелькнула мощеная дорога, и немец с автоматом, и темная степь по сторонам. Сразу стало больно: «Вот и Аксенова так же вели». Вспомнился сам Александр Иванович, главный инженер каменноугольного треста, седой, грузный, с внимательным, проникающим в душу взглядом. Меня, да и других спасателей, он в лицо знал. Я встречался с ним на авариях; если хоть что-нибудь угрожало жизни людей, он сам проверял каждую мелочь. Когда мы шли в шахту, навьюченные, как верблюды, он сам бывало осмотрит снаряжение, даст нашему командиру последние инструкции и повернется к нам: «В час добрый, братцы!» Все мы почтительно ему кланялись.
И вот сейчас за ним идет какой-то немец, тычет в спину автоматом и покрикивает: «Шнель, русска свинь! Айн-цвай! Герр комендант сделайт тебе абенд капут!»
— Слушай, — властно сказал Петька, — давай вставай!
— Что ты хочешь, наконец?
— В твой квершлаг пойдем. Вставай!
— Что там тебе нужно? Ну, квершлаг как квершлаг.
— Может, проберемся. Может, где-нибудь пролезем.
— Куда? К чорту в пекло?
— Сказано тебе, людей надо выручать! Аксенова!
— По квершлагу-у?
— Может, и по квершлагу.
«Что с ним? — подумал я. — Какое имеет отношение к лагерю квершлаг? Лагерь — это же не в шахте».
— Ты понимаешь, где лагерь? — спросил я.
Неожиданно прыснув смехом — я от него двигаюсь, он тянется ко мне, — он хлопнул меня по плечу:
— Эх ты, тетеря! Не дошло? Ну, иди сюда! — Он подтолкнул меня под лопатку, я безропотно поднялся. — Гляди вот здесь!
Он опять разложил на ящике чертежи. Желтые, голубые, красные полоски, пунктиры всех цветов пересекались на бумаге сложной паутиной.
— Вот тебе — старые выработки шахты «Альберт». Видишь, зеленая линия — это квершлаг горизонта сто сорок девять метров, по которому ты ходил. Мы сейчас вот здесь приблизительно находимся. Спасательная станции, наверно, где-то том, над этим гезенком… По масштабу… отсюда будет расстояние около двух тысяч метров, если считать по прямой…
Его мысль уже не казалась мне вздорной. Чем больше он говорил, тем теснее я наваливался животом на ящик и пристальнее вглядывался в чертеж. Петькин ноготь двигался сначала по длинной зеленой полосе, описал прямой угол, потом перешел на клетку розовых линий и ткнул в нее:
— Учебный штрек приблизительно тут. Вот чуточку повыше.
Учебный штрек — место наших повседневных тренировочных занятий — расположен во дворе, или, вернее, под двором спасательной станции, на глубине метров двадцати. Короткий вертикальный шурф связывает его с поверхностью. Над шурфом выстроен небольшой сарайчик; он прилегает прямо к стене здания станции. Дверь сарайчика обычно закрыта на замок; открыв ее и спустившись по лестнице шурфа — а немцы, когда заняли спасательную станцию, наверно, все осматривали, — никуда дальше выйти нельзя. Учебный штрек, как заглянешь в него, весь на виду и похож на длинный глубокий погреб. Вряд ли немцы придали ему значение. Если бы его сочли каким-нибудь подземным ходом, они лагерь тут бы не устроили.
Сейчас Петька напомнил: года два назад, когда мы решили удлинить свой штрек, в нижнем углу неожиданно открылась пустота и высунулись концы старых крепежных столбов. Из пустоты пахну́ло шахтным воздухом, рудничный газ вытянул пламя ламп. Начальник станции, как узнал об этом, сразу же велел закрыть отверстие рельсами, глиной, досками, цементом: нельзя, чтобы в учебный штрек попадал газ. Мы так в сделали. Потом сообразили: наткнулись, значит, на выработку заброшенной шахты «Альберт». Заделанную брешь теперь даже заметить трудно, а вскрыть ее, если понадобится, можно легко.
«Прекрасная мысль, — задумался я. — слов нет, прекрасная. Только пройдем по старым выработкам или не пройдем? Километра три итти под землей. За двадцать с лишним лет обрушилось все, наверно. Впрочем, был же я в квершлаге! Чем чорт не шутит — вдруг пройдем?»
— Петя, ну если пройдем… ведь там же немцы!
— Боишься, значит?
— Сам ты боишься! — рассердился я и закричал: — Заладил: «боишься, боишься»! Никто ничего не боится! Посоветоваться надо.
— А-а… — махнул он рукой, сделал два шага и стал раскрывать ящики. — Если днем доберемся туда, придется подождать темноты. Ночью — по обстоятельствам… Лом возьми и топор. Нечего время терять. Веревку тоже возьми. Вон там бечева в самый раз: двенадцати с половиной миллиметров. Давай, шевелись!
Громоздкий противогаз лежал пред ним, как огромная опрокинутая черепаха. Зашипел сжатый кислород; Петька нагнулся, трогая пальцами вентили и клапаны.
«Проверяет», искоса посмотрел я и представил себе его в противогазе.
На тряпке, обвязанной вокруг его головы, темным пятном засохла кровь. Я широко раскрыл глаза.
— А голова не болит? Как же ты пойдешь? Не кружится?
— Ничего, ничего! — отмахнулся он.
Его рука — он сам этого, наверно, не заметил — поднялась и ощупала повязку.
Яростно, с грохотом, я принялся собирать нужные для похода вещи: ходил по крышкам ящиков, отбросил в сторону лом, топор, лопату: разыскал, где лежат запасные кислородные баллоны, вынул два; нашел набор гаечных ключей… Потом кинул все в подбежал к Петьке:
— Ты подожди. Я один пойду. За помощью дело станет — вернусь. А тебе пока не надо, не ходи!
Он мягко коснулся моего плеча рукой:
— Люди там, Сережа. Вдвоем вернее.
Квершлаг походил на улицу: направо и налево от него, как переулки, ответвлялись штреки. Мы шли размеренным, экономным шагом. Петька нес папку с чертежами в прорезиненном чехле. Все делалось молча: рты были заняты мундштуками, носы закрыты зажимами. В тишине громко тикали слюдяные клапаны противогазов, отсекая наши выдохи и вдохи.
Мы считали, сколько пройдено шагов, останавливались у каждого перекрестка, разворачивали папку и показывали друг другу пальцами на чертеже: «Вот где мы теперь!» О маршруте условились заранее: пройти тысячу девятьсот метров по квершлагу, потом свернуть вправо, в штрек пласта «Подпяток»; на триста двадцатом метре штрека должен встретиться гезенк, поднимающийся почти под самую спасательную станцию.
Давно позади подземный родничок, откуда я наполнил свой мешок для питья. Теперь вода бежит в канавке и обгоняет нас быстрым ручейком. Квершлаг — то как просторный сводчатый тоннель, высеченный в камне, то как низкий широкий коридор с бревенчатым потолком и стенами. Редко-редко где встретятся раздавленные столбы или отвалившийся от свода кусок породы. Только все почернело, и рельсы, старинные, тонкие, покрытые бурой корой ржавчины, прямыми нитями тянутся вперед.
«Две тысячи шестьсот восемьдесят… восемьдесят один… восемьдесят два… — считал я про себя шаги. — Скоро сворачивать надо. Почему перекрестка нет?» И тут же показался перекресток. «Сюда пойдем?» спросил я жестом. Петька кивнул: «Сюда!»
Потрогав ладонью толстый дубовый столб, переломленный пополам и похожий на согнутое колено, я протиснулся под ним, вошел в тесный, покосившийся штрек и зашагал следом за Петькой. Чем дальше уходили от квершлага, тем ниже приходилось наклонять голову: не наклонишься во-время — стукнешься лбом о нависшие сверху бревна.
— Сергей! — вдруг полным голосом закричал Петька. — Выключайся!
У него в руках спокойно горела бензиновая лампа, аккумуляторную он потушил. Я тотчас увидел желтую горошину пламени — значит, газа здесь немного — и в тот же миг привычным толчком выбросил изо рта мундштук. Жадно втянув в себя затхлый, застоявшийся воздух, пошевелил губами, потер кулаком онемевший под зажимом нос; потом — кислород надо поберечь — закрыл вентиль кислородного баллона. Петька наблюдал за мной прищурясь.
— Чудно́! — улыбнулся я, думая о газе. — В квершлаге не продохнуть, в тут — в полное тебе удовольствие… Как голова, Петя?
Он сказал: «Не болит», и мы пошли дальше. Штрек становился теснее и теснее. Гигантские глыбы камня нависли сверху, жали с страшной тяжестью, столбы крепления превратились в щепы и обломки, и мы пробирались уже в бесформенной, сдавленной со всех сторон норе. Сначала можно было итти пригнувшись: скоро пришлось стать на четвереньки и ползти. Пламя лампы еле теплилось. Пот заливал лицо. Рубашка промокла от пота и липла к телу горячим компрессом. Колени и локти болели от острого щебня, спину давил громоздкий противогаз, пристегнутые к поясу сумки врезались в поясницу пудовыми гирями, на шее — сверток веревки, в руках — лампа, лом, лопата…
Вдруг, точно по волшебству, после двухсот метров тесноты и разрушения штрек оказался сразу высоким и просторным. По стенкам, как свечи вытянулись целехонькие крепежные столбы. Петька уже стоял предо мной в полный рост. Я распрямил ноющую спину, шумно вздохнул и — легко стало на душе — засмеялся:
— А все-таки пройдем! Вот посмотришь, пройдем!
Мы на минуту сели. Около нас длинными белыми полосами свисала плесень. Где слилось несколько полос, пушистый куст был похож на человека: тело с опущенными плечами, как в глубокой думе… Старики рассказывали, будто в шахте иногда появляется призрак женщины — белая неподвижная фигура — и будто бы это к несчастью. Наверно, они просто принимали такую плесень за призрак.
«А это что?» Почти у наших ног увидел я квадратное отверстие гезенка.
— Петя, смотри!
Развернули чертеж. Так и должно быть: здесь обозначен ход к нижнему горизонту. А наш гезенк, к которому мы идем, который поднимается под спасательную, уже совсем близко: до него чуть побольше ста метров.
Наш должен проходить снизу, пересекать несколько этажей подземных выработок.
— Немного осталось, давай нажмем!
Петька подтянул на себе ремни, подхватил сверток с инструментами, футляр с чертежами и, по-шахтерски ссутулившись, пошел вперед по штреку. Я тоже заспешил. Пройти удалось только шагов двадцать. Петька остановился, и его рука с лампой медленно поплыла вверх. Перед ним, как опущенный тысячетонный занавес, плотной стеной лежала обрушенная порода. Дороги вперед не было.
Легко сказать: «дороги вперед не было»! А тогда это даже осмыслить сразу было невозможно. Чудовищная нелепость! С каждым шагом крепла надежда, что мы обязательно пройдем. И всего двести пятьдесят метров осталось до спасательной. Вдруг там у людей — последние часы… Вдруг… А-а, ч-чорт!
Я сбросил с плеч веревку, размахнулся ломом и — цок! — ударил по камню. Камень не поддался. Я снова: цок! цок! цок!
— Сергей, не дури!
Я оттолкнул его локтем. Кажется, в камне наметилась трещина. Опять в ту же точку — цок!
— Перестань дурить, тебе говорю!
— А я тебе говорю, — закричал я: — ты если не хочешь — не надо, а я — до последняя сил!.. Понял? До последних!
Он сел на лежащее поперек штрека бревно и тихо самому себе сказал:
— Теперь лбом о стену станет биться.
Я посмотрел на него косым взглядом. Он спокойно пристроил над собой лампу и принялся — бог знает в который раз — доставать из чехла чертежи. Лом, глухо зазвенев, выпал из моих рук, Тяжело дыша, я подошел и тоже уселся на бревно. Петька слегка отодвинулся; бумага шуршала в его руках, он склонился над ней и шопотом приговаривал:
— Так… Так… Сюда… Правильно…
Прошло несколько минут.
— Что там у тебя правильно? — не выдержав молчания, забрюзжал я. — Ты что, думаешь обвал разбирать или не думаешь?
Он медленно поднял брови.
— Обвал? — Губы его чуть шевельнулись в улыбке. — Ну, если у тебя месяца два времени свободного… да склад с продовольствием…
Улыбка показалась совсем обидной и неуместной. Неужели он может помириться с мыслью — вернуться ни с чем? Я взвизгнул:
— Как ты смеешь так рассуждать! Обстановка такая — ни единым шансом пренебречь нельзя! Вдруг он небольшой, обвал? Вдруг через сутки-двое пробьемся? Хоть голову сложить надо, а пройти!
— Вот и пройдем, — сказал Петька и поднялся на ноги. — Только не прямо. В обход попробуем. Вниз спустимся, на следующий горизонт.
Торопливо подобрав разбросанные вещи, я бежал за ним я заискивающим голосом спрашивал:
— Это по гезенку, Петя? Это где плесень, Петя? А сколько метров глубиной гезенк?
— Восемьдесят, — ответил он через плечо и уже трогал ногой скользкие от сырости, уходящие вниз венцы.
— Позволь, веревку привяжу… Вот она, веревка…
Я разматывал сверток, сбрасывая свободный конец в отверстие под ногами.
— Давай полезу вперед!
— Ну, если хочешь, лезь.
Лампа оттягивала воротник куртки, локти скользили по мокрым бревнам. Тут еще противогаз, топор, лопата… А Петька надвигался сверху и отсчитывал — не то по венцам крепления, не то перебирая в руках веревку:
— Шестьдесят четыре метра. Шестьдесят шесть метров. Шестьдесят восемь метров…
«Недалеко уже…
Еще спустились немного. Вдруг внизу раздался всплеск. Я ощупал ногой — опять всплеск. Нагнул голову, посветил и судорожно вцепился пальцами в стены: подо мной блестело черное маслянистое зеркало воды.
Петькин сапог дотронулся до моего уха.
— Ты что там стал?
— Вода, — закричал я. — чтоб ей чорт! Некуда дальше итти! Вода!
Опять мы шли по квершлагу, только уже в обратном направлении.
Опять мундштуки и зажимы закрывали наши рты и носы. Так же громко тикали клапаны противогазов.
Повернув назад, мы побежденными себя не чувствовали мы шагали торопливо и озабоченно, как солдаты перед боем.
Итти легко: веревка, инструменты — все тяжелое осталось в штреке около гезенка. Вот и квершлаг пройден. Газа нет — мундштуки долой! Снова — вверх по пыльным дубовым венцам. И, наконец, как родной дом — убежище, где сложены наши ящики.
Теперь нужно начать все сначала: достать из ящиков аппараты и готовить их в новый, более трудный поход.
Разве зря нас учили водолазному делу? А на большие расстояния по старым, затопленным водой выработкам еще не хаживал ни один спасатель. Тут не открытый водоем: захочешь вынырнуть — не вынырнешь. Не затонувший предмет поднять с трех метров глубины, как случалось раньше. «Ох, и мысль!» думал я, и сердце замирало от радости: смелая мысль — искать дорогу в воде! Через землю, через воду… Из-под самого носа у немцев увести бы из лагеря всех!
«Лишь бы удалось! Только бы удалось!» волновался я и в сотый раз спрашивал:
— Так ты считаешь, больших обвалов там нет?
Петька засовывал гидрокостюм в резиновый мешок и, не разгибая спины, отвечал:
— Где уголь не вынут, выработки держатся. Сам посуди. По чертежу ведь ясно. Вокруг обоих гезенков угольные целики оставлены… Нижний штрек…
Я не слушал, я думал о другом: «Берем три комплекта водолазных приборов, больше у нас нет. Три комплекта весят сто кило. Еще противогазы… Еще патроны щелочные, запасные баллоны с кислородом…»
— Как тебе кажется, Петя: вагонетки в квершлаге не очень заржавели?
— Они деревянные.
— Да нет, ну — оси, подшипники…
— А-а!.. — вдруг обрадовался он. — Вот то верно! Правильно! Знаешь, в санитарной сумке вазелин есть. Колеса попробуем смазать.
Все наконец упаковано: три туго набитых резиновых мешка и пять компактных свертков.
— Хлеб взял?
— Взял.
— Значит, пошли?
— Пошли!
Спуск к квершлагу занял не больше получаса. Вниз — это просто: груз идет своим весом — обвяжи веревкой и только подтормаживай. А у самого входа в квершлаг выбрали вагонетку на вид получше; наскоро почистив и смазав подшипники, сложили в нее мешки и свертки, навалились четырьмя руками — рядом, плечо к плечу, — и вагонетка, поскрипывая, покатилась по рельсам.
От квершлага до гезенка груз пришлось нести на себе. Где ползком, где на четвереньках, цепляясь за камни и обломки столбов, забыв о времени и обливаясь по́том, мы передвигали свою ношу шаг за шагом вперед.
Наконец вещи сложены кучей около гезенка. Штрек над нами попрежнему высокий, обрушенная часть осталась позади. Пахнет сыростью и гнилью. Таким же неподвижным призраком описает плесень. Под ногами чернеет квадратный ход вниз.
Тело еще мучительно искало отдыха, а мы уже принялись развязывать свертки.
— Вот это на себя, на себя… — приговаривал Петька. — Это здесь оставим… Это с собой…
Вправо откладывали одно, влево — другое. Предметов — множество. Когда спустимся в воду, кроме обычного снаряжения водолазов, надо взять в плотных резиновых мешках противогазы и бензиновую лампу на случай, если после воды встретится газ, и третий водолазный комплект, чтобы вернуться с кем-нибудь втроем.
Предо мной раскрыта сумка с набором гаечных ключей. На коленях — дыхательный прибор, в нем шипит сжатый кислород; пальцы проверяя, ощупывают каждый винтик.
— Топор клади. — вспомнил я и повернулся к Петьке. — Баллоны запасные распредели поровну.
— А унесем?
— Коли нужно, унесем!
Его глаза встретились с моими. Ничего не сказав, он отложил, чтобы взять с собой, и топор, и баллоны, и даже лом. «Видишь ли, какое дело…» подумал я и улыбнулся.
Скоро пришло время надевать гидрокостюмы. Гидрокостюм — это резиновый шлем с вырезом для лица, просторная резиновая рубашка, брюки и сапоги, соединенные в одно целое. Внутрь костюма человек может проникнуть только через отверстие на груди; потом оно плотно стягивается жгутом. Чтобы дышать в воде, поверх всего впереди подвешивается дыхательный прибор с кислородным баллоном, и чтобы не всплыть, на спину надевается дополнительный груз. В таком виде, да взяв еще в руки тяжелые мешки, лампы, инструменты, мы полезли в гезенк.
Движения неуклюжи — в гезенке тесно. Не лезем, а медленно соскальзываем по мокрым венцам.
«Поднимемся обратно или не поднимемся? На миг в памяти воскрес яркий солнечный день, праздник, красные флаги, музыка играет… Вернется ли такое? «Это все немец…» Вспомнился конвойный с желтыми глазами; он идет, а перед ним будто бы Аксенов. Внизу, как черная пасть чудовища, — вода…
Вода уже около ног. Бросили лот: кажется, глубина не больше пяти метров. Помогая друг другу, надели поверх шлемов резиновые маски — лица теперь закрыты, — включили кислород и затянули жгуты перчаток.
Петька что-то сказал — под маской вместо слов получилось «бу-бу-бу» — и с мешком в руках ловко скользнул вниз.
Я увидел колыхавшуюся черную поверхность и мутный, исчезающий огонек.
Забыв обо всем, я съежился и ринулся за ним.
Вода хлюпнула над головой. Аккумуляторная лампа пронеслась перед глазами тусклым облачком.
Медленно уходили вверх стены гезенка; я проваливался в темную, сжимающую грудь пустоту. Но почти тут же ноги коснулись грунта.
«Где вещи?» забеспокоился я. Ощупал через похолодевшую резину: «Здесь!» Внизу, где рука держала лампу, в бурой мгле висел расплывчатый светящийся шар. Рядом я увидел очертания своего колена. Стоило двинуть рукой — светлый шар под ней шевелился. А в стороне, немного выше, из мрака выплыло другое пятно света, такое же круглое, приблизилось, плавно описало дугу и стало удаляться.
«Это Петька, — понял я; на сердце стало немного теплее, и вернулось чувство обыденности происходящего. — Ну, как на простую аварию идем. Будто дым густой. Ничего!»
Захотел шагнуть — встретил мягкое, упрямое сопротивление. Тогда навалился вперед всем корпусом, и вода неохотно подалась. Круто наклонив тело, отталкиваясь полусогнутыми ногами, пошел за Петькиной лампой; она уходила от меня дальше и дальше. Руки были заняты, нельзя было делать плавательные движения, и это очень мешало и сердило. «А-а, дурацкая вода!» подумал я.
Скоро я уже ни о чем не думал. Только слепая безотчетная ярость вела меня вперед. Ярость росла, огонек впереди то исчезал, то появлялся, и я протискивался за ним, ничего не замечая. Я спотыкался о невидимые камни, колотился о столбы и шагал вперед и шагал.
«Где гезенк? — вырвался откуда-то обрывок тревожной мысли, и до сознания дошло, что ведь шагов-то я не считаю. — Петька, может, считает? А-а, тьма проклятая!..» — и снова гнев наполнил сердце; опять я наваливался на враждебное, сопротивляющееся пространство, тяжело переставлял ноги, и этому, казалось, не было конца.
Вдруг его лампа круто поднялась, опустилась и неподвижно повисла. Его рука загородила мне дорогу. Зашевелился лом в моих пальцах. «Это Петька берет», понял я. Стоя рядом, я различал контуры его фигуры.
Он снова поднял лампу и — я услышал: уп! уп! — застучал ломом во что-то вверху. «Неужели гезенк?»
Сверху вырвалась волна черной мути. Лампы сразу перестали быть видны. В полном мраке я почувствовал, что Петька подталкивает меня, ощупывает мою левую руку, вкладывает в нее свой груз — теперь у меня в обеих руках по мешку, — лезет на мои плечи, стоит на них и, наконец, отделился от них.
Я был один в непроницаемо черной воде. «Что же дальше делать?» Тут что-то толкнуло в лицо — раз, другой, третий. Вещи выпали из рук. Руки поднялись и встретили Петькины пальцы. Петька хватал меня и тянул вверх. Догадавшись, я подал ему сначала мешок, потом второй, затем подпрыгнул сам и уцепился за какое-то бревно. Можно было карабкаться вверх, и я карабкался. И вот блеснул свет. Моя голова высунулась из воды, и рядом ярко горела лампа.
Мы были в гезенке, в том самом, что подымается к спасательной станции. Гезенк цел.
Сняв перчатки и пристроив мешок на воткнутый между венцами лом, Петька уже гремел крючком бензиновой лампы; аккумуляторная висела над его головой. Теперь все понятно без слов: прежде всего надо проверить воздух.
В лампе под толстым цилиндром стекла затеплился спокойный оранжевый язычок. Руки сразу потянули с голов маски. У Петьки лицо побледневшее, осунувшееся, с грязной тряпкой на лбу, с глубокими складками от врезавшейся резины.
— Посидим? — предложил я.
— Как можно, что ты! Время терять…
Так и полезли вверх в гидрокостюмах.
Над гезенком — тесный, но вполне сохранившийся штрек. До спасательной сейчас рукой подать: еще несколько коротких переходов. Ноги уже сами рвались вперед.
Здесь, над гезенком — газа вверху всегда больше, — пламя лампы вытянулось в потухло. Мы быстро скинули с себя гидрокостюмы, надели противогазы, оставили все здесь и, жестами показывая дорогу, поднялись в другой штрек, метров на шесть выше.
Дыхание стало неровное, клапаны противогазов уже не тикают, как часы, а мечутся, как горошины в пустой балке. Оглядываем все внимательно, шаг за шагом. Вот — увидели сразу оба — цемент и рельсы вверху. Тут? И даже в глазах защекотало. Неужели дошли?
Я почувствовал внезапную слабость и сел на какой-то камень. Ну, топор и лом в наших руках!
Только шахтеры знают, как ароматен воздух над землей. Когда выходишь из шахты — дымят ли трубы, гонит ли ветер угольную пыль, — в первой волне наземного воздуха всегда чувствуешь запах леса после грозы. Хочется улыбнуться и сказать земной поверхности: «Здравствуй!»
Даже сейчас — в душе беспокойно, итти все страшнее и страшнее — свежий запах земли не проходит мимо. Вдохнул душистый воздух — и будто бы смена кончилась, после шахты домой пришел, миска борща на столе, мать хлопочет у печки…
Поднимаемся по лестнице ощупью, не лезем — крадемся, чтобы не зашуметь. Лампы потушили еще в учебном штреке. Там же их и оставили — и лампы и противогазы.
В сарае темно. Значит, ночь теперь. Под ногами хрустнул гравий.
— Ш-ш-ш, — чуть слышно зашипел Петька.
Кажется, кроме нас, в сарае никого нет. Я шел вдоль стены, протянув перед собой руке. Вот дверь. Над дверью видна узкая полоска звездного неба. Петька вздохнул прерывистым, приглушенным вздохам.
Мы долго стояли и прислушивались. Откуда-то доносилась автоматная стрельба, совсем как отбойные молотки в далеком забое. Шелест какой-то… Или это кровь шумит в ушах?
«Стреляет… — покупал я. — Где-то наши с немцами бьются. Мы — тут, они — там…»
Петькины губы коснулись моего уха:
— Гвоздями заколочена.
Я почувствовал, что он всовывает в дверную щель топор. Снова бы слышно его сдавленно дыхание. Щель медленно расширялась, гвозди бесшумно выходили из дерева.
Он опять нагнулся к моему уху:
— Один останется, другой пойдет… Лучше я…
Внезапный приступ решимости овладел моей душой. Когда дверь распахнулась, я присел и, ничего не сказав, зачем-то наклонившись, выбежал во двор.
— Серге-ей! — шипел сзади Петька.
Я будто не слышу, только удивляюсь себе. Отбежал несколько шагов, выпрямился и крадучись пошел в глубь двора. По дороге осматриваюсь. Темно. Небо в облаках, в просветах — звезды. За оградой, очень близко, — размеренный тяжелый топот; кое-где вспыхивают яркие огоньки. «Наверно, это и есть часовые с карманными фонариками. Ах, как надо осторожно!»
Вдруг совсем рядом — приглушенный, вполголоса разговор. Никого не вижу, но до меня доходит каждое слово. Я насторожился, вытянул шею и слушаю. Кто-то рассказывает:
— …Привели его… Комендант к нему повернулся. «Господин инженер, — говорит, — германское командование предлагает вам почетную службу. Вы, — говорит, — надеюсь, человек культурный. Что у вас общего с большевиками?» Старик разгневался. «Я, — кричит, — именно не чужд культуре! И поэтому на меня можете не рассчитывать». Тут немец заорал: «Ты сам большевик!» — да палкой его по щеке, даже кровь изо рта потекла.
— Боже мой, — вздохнул кто-то, — дожили!
Я не выдержал и спросил почти громко:
— О ком разговор?
Все сразу затихли. Спустя немного кто-то опасливо откликнулся:
— А вы кто будете?
— Такой ее, как, и ты. — подумав, соврал я. — Не сам сюда пришел.
Все продолжали молчать.
«Нужно внушить к себе больше доверия. В конце концов, моя фамилия ничего не значит».
— Я — Гулявин Сергей. Здесь служил, на спасательной.
— Гу-ля-вин? — протяжно переспросил незнакомый голос. — Не твоя сестра за Косенко замужем?
— Моя. О ком разговор? Не про Аксенова?
— За Аксенова.
— Где он сейчас?
— А сам разве не видел?
— Видел бы — не спрашивал. Ночью меня привели, недавно. Так где же Аксенов?
— Ну, здесь где-то лежит. Против ворот вроде. А тебе зачем?
Я шагнул в сторону ворот и наступил на чью-то ногу.
— Легче, чтоб тебя! У-у, скаженный! Тебе Аксенов зачем?
Не ответив, я ушел в темноту.
В окнах станции под листами маскировочной бумаги чуть светилась узкая полоска. Слышно — охрипшие голоса тянут что-то унылое. И песня чужая и слова чужие. Запели и перестали.
За колючей проволокой часовой зажег фонарик; луч света пробежал по двору, вырывая из мрака понурые, дремлющие человеческие фигуры. Вот — с белой головой в коричневом пальто… Я кинулся к нему в зашептал нагнувшись:
— Александр Иванович, громко только не говорите… Тихо, чтобы никому…
— Кто это?
— Я — Гулявин Сергей, спасатель, помните?
— А-а, — вяло удивился он. — Тоже здесь?
— Потом все объясню. За мной идите… Чтобы незаметно…
— Куда?
— Пойдемте, пожалуйста пойдемте!..
Он, помедлив, поднялся и пошел за мной.
В сарае ждал Петька. Бережно поддерживая Аксенова под руки, мы нащупали лестницу и втроем полезли вниз. В учебном штреке зажгли обе аккумуляторные лампы. Свет точно отделил нас от всего оставшегося в темноте.
Я никогда не чувствовал себя таким счастливым, как теперь. Глупая, блаженная улыбка растягивала щеки. Хотелось сделать что-нибудь небывалое, например обнять и поцеловать крепёжный столб. Казалось, будто и немцев над нами нет.
Александр Иванович еще растерянно оглядывался.
— Голубчики мои… — наконец зашептал он. — Непостижимо, как вы это…
— Да говорите громко, наверху не слышно!
Я принес большой камень и положил ему под ноги:
— Садитесь, Александр Иванович.
Мы стояли, а он сел. Его вспухшее лицо дергалось.
— Нашли, пробрались, голубчики…
— Отсюда выйдем в старые выработки шахты «Альберт», — деловым тоном докладывал Петька. — Дальше можно подняться в степь — сохранился шурф.
— Да сколько же вас?
— Двое вот — Гулявин и я. Путь не свободен: где газ, где завал. Ну, мы с аппаратами. Даже через воду нужно итти, через затопленный штрек. Александр Иванович, который теперь час?
— Двенадцать примерно.
— Вы посидите, подождите, а мы еще вверх сходим. Как советуете: людей из лагеря всех забирать?
Аксенов приподнялся. Седые брови сразу ощетинились, нависли, губы сердито дрогнули.
— Как это так — не всех?
— Ну, если подозрительный кто… не свой…
— Не свой? Эх, братцы! — Он осуждающе глядел то на меня, то на Петьку, — А вечером расстреляли человек восемь. Потом разберешь, кто подозрительный, кто не подозрительный… Не мудри!
— Ясно, Александр Иванович!
— А пока малейшая есть возможность… Постойте, и я с вами!
— Куда вы? — испугался я. — Нам сподручнее вдвоем. Вы лучше отдыхайте. Честное слово.
Я подтолкнул Петьку к шурфу: «Пошли скорей, нечего тянуть».
Аксенов посмотрел озабоченным взглядом и махнул рукой:
— Ладно, идите. Осторожно только! И чтобы никого не оставить… Сами, главное, не оплошайте.
Мы поднимались по лестнице — снизу донесся шопот:
— В час добрый, братцы!
Ночь была еще темнее прежнего. Накрапывал мелкий дождь.
Тихими тенями мы скользили по наизусть знакомому двору; для верности, мысленно разделили его на участки.
Обшарить нужно было каждый уголок, разыскать людей всех до одного.
«Знать бы, — спохватился я, — сколько их здесь! Александр Иванович сказал бы».
Каждый раз, наткнувшись на кого-нибудь — некоторые вздрагивали и отстранялись, — я садился на землю, нащупывал плечи, голову, ухо и шептал:
— Ш-ш-ш… Ты не спишь? Мы свои!
Петька полз почти рядом. Временами я чувствовал, как шевелятся его губы:
— Ш-ш-ш… Ти-хо! Мы свои!
Люди становились послушными и неслышно крались по нашим следам. Парами, тройками мы уводили их в сарай.
Потом мы с Петькой разделились: он заканчивал обход двора, а я спускал людей в шурф. По шурфу, одна над одной, стоят деревянные лестницы: шурф вертикальный, без лестниц спуститься нельзя. Я подталкивал каждого, заставлял нагнуться, опереться руками о лестничную перекладину и шопотом приказывал:
— Лезь!
Немцы-часовые поблескивали фонариками и шагали за колючей проволокой вокруг двора. Двор был уже пуст.
В учебном штреке стало тесно: весь узкой его проход заполнили молчащие, взволнованно переступающие с ноги на ногу люди. Что за люди — рассмотреть даже некогда, вот-вот немцы поднимут тревогу. «Скорей надо, — думаю, — уходить. Переловят здесь, как кур в курятнике. Найдут и переловят. И как эту толпу быстро увести? Сколько у нас противогазов? Два. Сколько водолазных приборов? Три. А людей — девятнадцать, если не считать меня с Петькой…»
— Вот что сделайте, — сказал Александр Иванович. — Ты, Рысев, командуй. Будешь всех провожать через воду. Двоих переправишь, сам третий… Потом вернешься один, притащишь приборы и опять бери двоих. Гулявин тебя сменит. Справишься.
Петька по-военному выпрямился:
— Будет сделано! — И круто повернулся ко мир: — Давай, Сережа, пошли!
Мм тотчас надели противогазы, взяли лампу и спустились в пролом, где учебный штрек сообщали со старой выработкой. Скоро оттуда вернулись в принесли все три водолазных комплекта.
— Пожалуйте! — запыхавшись, протянул я первый гидрокостюм Аксенову.
— Я потом, — отстранил он мою руку. — Сначала другие пойдут. Помогай людям одеться. Да не стой, не задерживай!
Около меня сидел долговязый сутулый человек в очках — кажется, учитель средней школы. Мне понравилось его лицо; он задумался, спокойно улыбаясь чему-то далекому.
— Надевайте! — развернул я перед ним гидрокостюм. — Лезьте вот сюда ногами. Согнитесь, втягивайте руки!
Голос Александра Ивановича доносами уже со стороны шурфа. Я поднял голову и посмотрел. У шурфа стоял бородатый старичок — на вид старый забойщик — и еще человека четыре.
— Лестницы разбирать, начиная сверху, — говорил им Аксенов. — Немцы неизбежно нас найдут. Спастись можно только великим шахтерским уменьем. Давайте, братцы, начали! Не зашуметь!
Старичок утвердительно затряс бородой, сунул за пояс топор и первым полез вверх.
Мы знали: старые выработки под учебным штреком наполнены рудничным газом. Там дышать без кислородного противогаза нельзя. А в гезенке, потому что он ниже, газа нет.
Я выводил людей из учебного штрека. Я торопился, но мог вести только по одному человеку в рейс. Один из двух противогазов был все время на моей спине; второй переходил из рук в руки и освобождался каждый раз, как мы приходили в гезенк; тогда, возвращаясь, я нес его за ремни, как чемодан.
Толпа в учебном штреке поредела. Десять человек уже сидели в гезенке и ждали очереди спускаться в воду. Двое — Петька с ними третий — были давно в воде.
Я вернулся из одиннадцатого рейса и подошел к шурфу, выискивая глазами, кто пойдет со мной в двенадцатый. В этот момент сверху гулко ударили выстрелы, раздался крик, и на кучу снятых лестниц посыпались отбитые пулями щепки.
— Беги, тикай, немцы! — закричал выскочивший из шурфа парень.
Следом за ним, поддерживая безжизненную руку — ее перебило пулей, — спустился и побежал бородатый старичок.
— Посторонись, прячься! — крикнул Александр Иванович и прижался спиной к стенке за крепежную раму.
Тут же блеснул голубой свет и грохнул взрыв. Потом еще и еще.
«Гранаты бросают, гады!» понял я и заговорил, ни к кому не обращаясь:
— Три! Четыре! Вот гады!.. Пять, шесть…
От возбуждения я переступал с ноги на ногу. «Началось!» подумал я и высунулся из-за столба. Не было ни благоразумия, ни страха. Хотелось громко говорить, размахивать руками, суетиться. Что бы такое сделать? А-а, уведу Аксенова!»
Я побежал к нему через штрек.
— Аппарат наденьте, пойдемте!
— Бегаешь зря! — рассердился он. — Противогазы береги, осколками побьет!
— Так пойдемте же!
— Сказано тебе, после всех! Ясно? Не стой, кого-нибудь веди. Да по стенке, по стенке… Осторожно! Времени не теряй!
Я заспешил и бегом увел, одного за другим, шестерых. В штреке остался только Александр Иванович. Торопясь вернуться к нему, я бежал так быстро, как только может бежать человек. Вспотевший, еле переводя дыхание, я остановился, наконец, перед ним. Он сидел в темноте, сжав обеими руками лом. Взрывы давно прекратились; наступила тревожная, тягучая тишина.
Нужно уходить, а он вдруг забеспокоился:
— Топор где? Гулявин, где топор?
— Ну его, — затряс я головой, — чорт с ним, пойдете! Да пойдемте же!
— Нет, я поищу, посвети.
«Упрямый какой! Ладно, без него скорее…»
Прикрыв лампу полой куртки, я торопливыми шагами подошел к шурфу. Вверчу гудели голоса. Взрывы почти не повредили крепления, дерево только посекло осколками. Топор лежал здесь — его отбросило взрывом к куче снятых лестниц. И тут же перед глазами мелькнула, какая-то веревка; она висела в шурфе, дергалась и раскачивалась. «Лезет кто-нибудь, что ли?»
Тело будто облили ледяной водой, ноги приросли к месту, топор поднялся в руках…
Р-раз! — ударил я во что-то темное, спускавшемся сверху. Перед самым моим лицом блеснул и потух свет карманного фонаря. Два! Три! — точно ослепнув, обезумев, бил я топором.
Потом я прислонился к стенке и несколько секунд ни о чем не думал. Веревка в шурфе висела неподвижно.
— Идем, — потянул меня за куртку Александр Иванович. Он держал перед собой немецкий автомат — не знаю, когда он успел его поднять.
— Топор не забудь! Идем! Тебе говорю, идем! — повторял Александр Иванович.
Даже с машиной так бывает: преодолела подъем — и буксир давай, нет бензина. Сразу меня одолела усталость. Сразу все стадо безразлично. Аксенов подталкивал сзади — и я шел. Аксенов приказывал включить кислород — я включал; ноги сами выбирали дорогу, ступали, где раньше было хожено.
Вот из гезенка высунулся старше с рукой, прибинтованной к дощечке. Заметив нас, он перестал стонать. Тут же горела бензиновая лампа. Показалась еще чья-то голова в кепке, сдвинутой на затылок.
— Людей сюда человек пять! — закричал Аксенов. — Крепильщики, плотники! Стоек десятка два, глины побольше…
Мне не было даже интересно, что он собирается делать. Я сел, прислонился крышкой противогаза к столбу, выбросил изо рта мундштук улыбнулся каким-то мутным мыслям и сквозь дремоту почувствовал, как из моих рук берут топор.
Опять Александр Иванович говорит:
— Гулявин, лезь Гулявин! Что же ты? Заснул? — Он толкает мое плечо. — Гулявин, лезь побыстрей!
Все люди уже в гезенке, только он стоит, меня будит.
Я открыл глаза — они снова закрылись; сонный, я поднялся, прошел два шага и начал спускаться вниз. Раньше тут этого не было. Нагромождены бревна, стойки, большие комья глины. Рыжий парень, который из шурфа выскочил и кричал громче всех: «Тикай, немцы!» — теперь размахивает топором, строит перемычку поперек гезенка.
«Загородиться, что ли, хотят?»
Пролез я, за мной пролез Александр Иванович. Рыжий парень тотчас же закрыл ход, где мы протиснулись, обрубком бревна.
— Клин подбей, — советовал ему старичок. — Стары люди говорили, — повернулся он к Аксенову и засмеялся, поддерживая больную руку: — кабы не клин да мох, так бы плотник подох. Ведь ушли? А? О-ох, рученька!
— Ниже спускайся, Гулявин, ниже!
Внизу, в темноте, я на кого-то наступил.
— Легче ты!
Гезенк — как узкая наклонная труба с ребристыми стенками внутри. Было темно, мы ничего не видели, но знали, что сидим цепочкой друг над другом. Обе лампы, и аккумуляторная и бензиновая — вторая аккумуляторная была с Петькой в воде, — светили над нами высокими звездочками. Вверху стучал топор, и оттуда на нас сыпались щепки.
— Эге-ей! — крикнули сверху.
Я закинул голову и увидел Аксенова, приближающегося с лампой.
— Слышите? Всю ненужную одежду снять! Намочить в воде, передать вверх! Ясно?
Он снял свое пальто и первым передал вниз. Следом за пальто с рук на руки пошла его лампа.
— Осторожно, лампу не уроните!
Все зашевелились. Каждый что-нибудь с себя снимал.
«Зачем это?» не мог понять я.
— Тебя Сережей зовут? — тихо спросил Александр Иванович. — Отдыхай, милый. Скоро тебе работать.
— А куда одежду?
— Одежду — в перемычку. Чтобы плотнее была. Отдыхай. Спи, если можешь.
Петька делал пятый рейс. Половина людей была уже по ту сторону воды.
— Гулявин, приготовься сменить Рысева!
— А? — раскрыл я глаза. Дали бы поспать Снился яркий день, и вот его уже нет. Тьма, хоть глаз выколи. — Что? А, ну есть приготовиться! Есть!
Вдруг в это время вверху точно из нескольких пушек выстрелили. Весь гезенк дрогнул, воздух вихрем толкнуло, кто-то закричал, посыпались камни.
Над головой вспыхнул свет — Александр Иванович зажег лампу и кинулся вверх, к перемычке.
— Н-немцы! — заикаясь, бормотал внизу испуганный голос. — Теперь конец. Немцы!
Я встрепенулся — «Ой, нехорошо что-то случилось!» — и ощупью, в темноте расцарапав в кровь руку, бросился за Александром Ивановичем.
Он уже спускался мне навстречу: я видел, как быстро и тревожно раскачивалась его лампа. «Взрыв? — подумал я и замер в предчувствии несчастья. — Противогазов нехватит… Вот Аксенов сейчас скажет…»
Когда его лампа блеснула совсем близко, на меня посмотрело не старое, озабоченное, а по-мальчишески оживленное лицо.
— Это ты, Гулявин? Ну, Сережа, обошлось! В лучшем виде обошлось!
— Что обошлось?
— Уцелела перемычка!
Сгоряча показалось, что перемычка — мелочь по сравнению со случившимся. «Зачем на мелочи внимание отводит?»
— Александр Иванович, — прошипел я ему на ухо, чтобы другие не слышали о плохом, — над гезенком газ взорвался?
Он хлопнул меня ладонью по груди и почему-то обрадовался еще сильнее.
— Газ? Ну да, взорвался! — Голос его несся по всему гезенку, и свет лампы блестел в его зрачках. — Видишь, как мы с тобой предусмотрели? Не построили бы перемычку… Что ты скажешь? Нет, предусмотрели! Сунутся они, — и стоп!
Я вытянул шею и выпучил глаза.
— Предусмотрели? — И вдруг задохнулся от восхищения: — Немцев… задержали… газом? Да Александр же Иванович! Там все пусть гори… а мы… за перемычкой?
В темноте под нашими ногами кто-то сокрушенно охнул.
— Газ взорвался, немцы остались, — зачастил кто-то скороговоркой. — Еще найдут, догонят, не помилуют, будьте уверены! Снизу — вода, сверху — беда…
Лоб Аксенова перерезали тени морщин. Александр Иванович наклонился и сердитым движением посветил лампой.
— Опять вы там, Федосеев? Не разводите паники, пожалуйста. Если газ взорвался — и немцы взорвались. Тут ваша бухгалтерия не подходит.
«Э-э!..» наконец узнал я. Теперь я отлично вспомнил: Федосеев — бухгалтер рудничной конторы. Толстый, лысый и щеголеватый. Это он запричитал о немцах, когда нас толкнуло взрывом.
Сверху было видно: Федосеев, неуклюже прижавшись к крепи, уступает кому-то дорогу.
— Товарищ Аксенов, извиняйте, — выступил из темноты немолодой человек с опущенными по-запорожски светлыми усами. — Я — Захарченко, рукоятчик, на седьмом номере роблю…
— Слушаю тебя. Захарченко.
— Як там случилось? Не понял, извиняйте.
— Думаю, так было: сделали мы с тобой немцам хорошую ловушку. Немцы увидели убитого под шурфом, рассердились, бросились за нами, да и попали в газ. Даже задохнуться не успели. Всех прихлопнули взрывом. Ну, мы, видишь, за перемычкой. Нас не достало.
— Взрыв, извиняйте, с чего?
— Мы, видишь, шахтеры, а они — просто разбойники. Их же фонарики для шахты не рассчитаны. А может, и выстрелили из автомата в газу. Газ на них и зарычал.
Захарченко смотрел напряженным, соображающим взглядом. Потом усы зашевелились, и по щекам побежали хитрые складки.
— Як кажуть, катюзи по заслу́зи.
— По заслугам, по заслугам!
Я подумал: «Почему Петька не возвращается так долго?» И, точно в ответ, из глубины гезенка раздалось:
— У-гу-гу!
Далеко внизу блеснула светлая звездочка.
— Иди смени его, — Александр Иванович тронул мою куртку. — Чья там очередь сейчас? Федосеев с тобой пойдет. И второй… забыл, как фамилия…
— Корж, слесарь, — подсказал негромкий голос.
— Корж? Ну, вот и идите.
Мы полезли в темноте — трое.
Петька сидел, как резиновый истукан.
— Что с тобой. Петя?
— А ничего. Уморился немного.
— Отдыхай, я теперь пойду.
Пока я помогал ему снимать гидрокостюм, Федосеев и Корж ждали метрах в двух повыше. Оттуда доносился свистящий шопот:
— Найдут все-таки здесь немцы. Рано или поздно, появятся. Увидишь — помянешь мое слово.
— Да буде болтать-то! — ответил второй. — Сказано — после взрыва газ.
— Так что ж, что газ? Видел — у них каждый солдат маску в круглой коробке носат? Я знаю!
— Аксенов поболе тебя знает.
— А военные маски для шахты не годятся! — оживившись, крикнул Петька. — Ну, кто там… лезьте сюда ногами! — Он отвернул нагрудный клапан гидрокостюма. — Да побыстрей! Не спасут от шахтных газов военные маски. В воде будешь — дыши только ртом. Носом нельзя дышать, запомните! Давай лезь!
Федосеев опасливо разглядывал водолазную одежду.
— Боишься? — зло засмеялся я. — Поймешь сейчас, где раки зимуют. И если от меня в воде отстанешь… там тебя и кину! Пропадай!
«Такого, — я решил, — лучше заранее напугать. Страх ему силы умножит. Хоть своими бы ногами дошел. На себе его тащить — он пудов семь весит».
У Федосеева на побелевшей лысине выступили крупные капли пота.
Мне вспомнилась непрозрачная бурая мгла, и как я переставлял в ней ноги, и как она даже мысли все мои сковывала. «Петька-то впереди не пойдет!»
— Боишься? — закричал я на Федосеева еще злее.
«А вот если не найду, где на воды выйти?»
Федосеев и Корж стояли, как громоздкие серые куклы без человеческих лиц. Приборы на них уже включены и проверены.
Я обвязался веревкой; свободный конец — они будут за него держаться — висел за мной длинным хвостом.
Петька в последний раз ощупал на мне жгуты и сказал:
— Там, Сережа, я бревнами загородил. Против каждого гезенка, того и этого, — бревна. Пройти мимо нельзя. Иди прямо, пока не наткнешься. Счастливого пути!
Последним рейсом со мной шли Александр Иванович и Петька. В гезенке не осталось ни людей, ни приборов. Переправа заканчивалась благополучно.
Я уже плохо управлял своим телом. Движения были медленны, неровны.
«Еще шаг! — думал я и шагал, ничего перед собой не видя. — Еще шаг! Терпи, Сергей!.. Еще шаг!»
Один раз уронил лампу. Поднял. Один раз забыл стравил газ из дыхательного мешка и всплыл, повис в воде; долго размахивал ногами, не касаясь грунта, и все не мог понять, почему легко стало итти. Потом точно проснулся, схватился за клапан, выпустил лишний кислород и снова почувствовал вес, снова двинулся вперед.
«Еще шаг… Еще шаг…»
Вода держала, не пускала. Я наваливался на нее всей тяжестью. «Что она такая плотная? А-а, это бревна уже!»
Сзади огонек тусклым пятном — это Аксенов. А вот — я почувствовал рукой — Петька. Ну, вверх теперь, скорей вверх!
Сразу и лампа засветила обыкновенно, и маску можно снять и сесть.
Теперь последнее усилие — подняться по гезенку в штрек. Как лезли, не помню. Наверху кто-то помогал снимать гидрокостюмы. Я лег на подошву штрека; каждый мускул горел, будто в расплавленном свинце.
Аксенов, прихрамывая, прошел мимо.
— Час никуда не идем, — сказал он. — Отдыхать будем.
Здесь собрались все — двадцать один человек; люди лежали и сидели под уцелевшим креплением. Белой фигуры из плесени около гезенка уже не было: кто-то ее, наверно, сшиб.
— Ну, братцы, — усаживаясь, хлопнул себя по бедрам Александр Иванович. — главное осталось позади. Ушли мы от немцев. Сами бы не ушли, конечно. Вот их благодарить надо. — он показал пальцем на меня с Петькой. — Они с великим трудом проложили путь в лагерь и сделали все, что даже выше человеческих сил. От лица всех, — он наклонил перед нами голову, — спасибо!
Я резко оттолкнулся локтями и сел; трудно было сдержать расползающуюся по щекам улыбку. А Петька рассерженным голосом закричал на весь штрек:
— И ничего особенного! Ну, просто все возможности были в руках. Да любой же спасатель… Любой же человек теперь, чем может… Экая нечисть пришла на землю! Сердце болит!
— Да, голубчики мои… — Александр Иванович вздохнул и переставил лампу. — Нечисть пришла на землю. И это ты верно: каждый советский человек теперь — воин.
Стало тихо — все замолчали. Я опять лег на спину. Почувствовал полтораста метров камня над собой. А там, высоко-высоко, — степь. «Нечисть пришла на землю…»
— Богато пришло нимця, — прошептал около меня кто-то.
Я открыл глаза. Это Захарченко сидит, обхватив колени; усы у него обвисли, и он весь походит на моржа.
Из темноты блеснули стеклышки очков.
— Много пришло, да мало назад вернется.
— Як це — мало?
— Да так. — Голос учителя прозвучал уверенно и жестко. — Закопать их — оврагов у нас хватит. И закопаем!
— Товарищи! — сказал вдруг Петька. — Гулявин сегодня открыл счет. За сутки — две немецкие головы.
«Это про меня? А почему две? Ну, правильно, еще конвойный!»
— Товарищи, равняйтесь по Гулявину!
Я приподнялся я крикнул:
— И ничего особенного! Просто, когда все возможности в руках…
Сейчас я был очень собой доволен. И усталости уже не было, и казалось, будто стоит мне плечом повести, чтобы разорвать этот мрак, эти камни, раздавить нахлынувшую в наши дома саранчу, смешать с грязью их мышиные шинели.
Старичок с перевязанной рукой, переступая через лежащих, подошел к Аксенову.
— А куда, Лександра Иваныч, назначен наш путь?
— Мы — в старых выработках шахты «Альберт».
— Это-то я давно смекнул! Я работал здесь в девятьсот восьмом.
— Не твоих рук дело? — Александр Иванович постучал ногтями по дубовому стволу.
— Нет, я запальщиком был.
— А-а… Ну, подумаем еще. Сначала выйдем в надежный штрек на свежую струю. Выспаться надо всем, в себя притти. Потом подумаем. Может, и по шурфу поднимемся в степь.
Он посмотрел в мою сторону.
— Как, спасатели, отдохнули немного? Пора!
Мы сразу встали и пошли взглянуть, в каком состоянии наши аппараты. Петька начал складывать водолазный комплект, а я принялся проверять противогазы. Противогазов у нас два. Поднимаю крышки, поворачиваю вентили, смотрю — кислорода-то кот наплакал Нет кислорода!
Показываю пальцем на финиметр — Петька видит — и говорю:
— Десять атмосфер осталось.
— Ну, так смени баллоны. Вон лежат запасные.
Меняю баллон за баллоном, ставлю в аппарат и снимаю, стучу гаечными ключами. И все зря. Все баллоны пусты, даже не шипят.
Петька стоит рядом, следит за каждым моим движением. Глаза у него покруглели.
— Три баллона, — говорит, — было полных.
Пересчитываем. Трех баллонов как раз недостает.
— Товарищи, кто нес сюда баллоны?
Разные голоса отвечают:
— Я нес три баллона.
— Я нес два баллона.
Опять подсчитываем. Опять трех баллонов нет. Неужели в том гезенке оставили? Или в воду уронили?
Александр Иванович уже стоит около нас. Кислород — вопрос жизни и смерти. Без кислорода не выйти отсюда через квершлаг.
Снимаем баллоны с водолазных приборов, пробуем, какое в них давление. В одном — атмосфер пять, все равно что пустой, в другом — атмосфер пятнадцать, в третьем — двадцать. А полный заряд для противогаза должен быть двести атмосфер.
— Хоть бы одному до вашего спасательного имущества дойти, — тревожится Александр Иванович. — Один дойдет, возьмет десяток полных баллонов, принесет их сюда.
Все молчим. Потом Петька решительно накидывает себе на плечи ремни противогаза.
— Куда ты? — говорю. — Пропадешь! Двое пойдем — в пути друг на друге баллончики сменим. Самому тебе не справиться.
Так, наконец, и решили. Мы пойдем с Петькой вдвоем. В противогазах кислорода мало, но мы захватим с собой баллоны из водолазных приборов, в них есть небольшие остатки. Когда в противогазах кислород кончится — в то время мы будем итти в квершлаге, — мы, не вынимая изо рта мундштуков, сменим в противогазах баллоны на водолазные. Таким способом мы доберемся до нашего склада, до наших ящиков. А там кислород есть.
Я вынул из инструментальной сумки шпагатик и перевязал вентили трех баллонов, чтобы обозначить, в каком из них сколько осталось кислорода: одним кольцом обвязал — где кислорода больше, двумя кольцами — где меньше и тремя кольцами — совсем мало.
— Третий баллон не понадобится, — сказал Петька. — Где совсем мало кислорода, тот оставь.
Опять ползком и на четвереньках мы лезли через раздавленный штрек. Казалось, тут даже просторнее стало. Груза с нами сейчас немного: по противогазу, по лампе да по запасному баллону.
Вот пора уже взять в рот мундштуки и включить кислород. Вот можно уже на ногах итти, наклонившись, Вот сломанный, как согнутое колено, крепежный столб. Здесь штрек пересекается с квершлагом. Отсюда до чистого воздуха, до гезенка, что ведет в наше убежище, — тысяча девятьсот метров. Осталось каких-нибудь полчаса ходьбы.
В квершлаге на рельсах стояла вагонетка, та самая, в которой мы привезли сюда водолазные приборы. Она и сейчас очень кстати: понадобится же везти обратно запас баллонов да штук пять хотя бы противогазов! Я сделал рукой в воздухе петлю «туда-обратно» и показал на вагонетку; Петька кивнул. Мы пошли рядом, толкая ее перед собой.
У каждого из нас на груди, с левой стороны, пристегнут, как маленькие часы, финиметр. Он сообщается гибкой трубкой с аппаратом, висящим за плечами. Стрелка моего финиметра неумолимо двигалась к нулю. «И быстро же, — думал я, — кислород расходуется!»
Желтенький кружок финиметра уже навязчиво притягивал взгляд. Петька шел и тоже нет-нет, да скосит вниз глаза. Вот у меня уже нуль. Через минуту, значит, надо менять баллон.
Вдруг что-то ударило меня изнутри, кровь отлила от сердца, захотелось оттолкнуть страшную мысль, спрятаться от невыносимой правды. «Да, может, это еще и не так? Два раза обвязал шпагатом, где пятнадцать атмосфер. Это точно. А три раза обвязал, где двадцать или где только пять? Пять или двадцать?»
Я дернулся вперед — заглянул в вагонетку. Вот они лежат, оба баллона, с вентилем, два раза перевязанным и три раза перевязанным.
«И сам же я, своими руками готовил их в дорогу! Как можно перепутать? Ах ты, чорт!..»
Петька идет рядом и ничего не подозревает. А я одеревянел от испуга и уже знаю все. Так и есть. Баллончик, где двадцать атмосфер, остался у Александра Ивановича в штреке. С нами в запасных баллонах — пятнадцать и пять атмосфер. Пять — это нехватит. Одному из нас кислорода нехватит. Кому именно, я еще не решил. От меня зависит — кому. Что же теперь делать?
Петька останавливается, и я тоже останавливаюсь. Подо мной слабеют ноги. Он трогает меня пальцем, показывает на финиметр, показывает на баллон, достает гаечный ключ, поворачивается ко мне спиной. Я не двигаюсь. «У-у», тогда гудит он в мундштук, хочет сказать: «Меняй баллон!»
Только теперь я по-настоящему понял: это мне нехватит кислорода, это я должен умереть. Не могу же я дать ему пустой баллон!
«Вспомнишь, Петя, был такой Сергей… За товарища жизнь положил…»
Сразу мне даже спокойно стало. Все показалась торжественным, новым. Вижу себя, как со стороны. Вот беру баллон с перевязанным два раза вентилем. Будто не я, а кто-то другой это делает. Подхожу к Петьке, поднимаю крышку аппарата на его спине. Что-то жмет мне горло, в сердце врезается острый ножичек. Ставлю баллон в его аппарат, затягиваю накидную гайку, пробую — хорошо ли. Придвигаю лампу, смотрю его финиметр. «Почему нуль? А-а, забыл включить Поворачиваю вентиль. Вот стрелка рванулась на пятнадцать. Теперь он дойдет.
«Он дойдет, а я, значит, не дойду?»
Хочу взять себя в руки, а со щеками совладать нельзя — все прыгает какая-то жилка. Петька заглядывает в лицо; я круто отворачиваюсь. Он понимает по-своему: быстрым движением откидывает на мне крышку аппарата и торопливо меняет баллон.
Я знаю отлично: надеяться не на что, а жадно впиваюсь взглядом в желтый циферблат. Нет, чуда не произошло. Стрелка чуть сдвинулась с нуля, даже до пяти атмосфер не поднялась.
Петька тоже хочет посмотреть мой финиметр. Я отстраняюсь, сразу берусь за борт вагонетки и делаю жест «вперед». Незачем ему знать, что я без кислорода!
Ноги зачем-те еще идут, руки толкают вагонетку. Последние шаги. Все, о чем раньше мечтал, на что надеялся, слилось в один сияющий шар. Точно солнце упало с неба. Душа будто пополам рвется, сопротивляется. Неужели сейчас все потухнет? «Невозможно, не хочу, не хочу… Думай что-нибудь, быстро, побыстрей! В аппарате все равно упаду, задохнусь… А если выбросить изо рта мундштук? Пламя лампы в квершлаге не горело… а вдруг можно дышать? Вдруг можно?»
Выдергиваю мундштук, вдыхаю воздух раз — ничего не понял, вдыхаю два, вдыхаю три…
Что-то черное наклонилось предо мной — круто, круче, еще круче… И больше я не почувствовал ничего.
Помню, точно в глубоком сне: что-то давит, наваливается, потом отпускает. Опять давит, потом отпускает. «Что это со мной? А-а, это мы тренируемся на спасательной! Друг на друге — искусственное дыхание…» И снова черный бархатный платок закрутился перед глазами, закрутился и упал.
Вот будто в небе плывут облака, и не облака, а толпа немецких солдат. Они падают сверху, ныряют в бурую воду, выскакивают из нее, грозятся и ищут меня. Будто я сижу над ними в гезенке, гидрокостюм на мне разорван, и у меня кислорода нет.
— Спит? — спрашивает голос Александра Ивановича.
— Спит.
Тело приятное, свежее, отдохнувшее. Истома такая. Хочется потянуться. Я потягиваюсь, блаженно напрягая все мышцы.
— Подъемные машины взорваны. Все, что под землей, недосягаемо для немцев.
Это Александр Иванович говорит.
Я выглядываю из-под брезента в щелочки прищуренных глаз. Рядом со мной — ящики, на ящиках горит лампа. Тут же сидят Александр Иванович и Петька. Оба смотрят вдоль штрека. Оба небритые, заросшие; у одного борода седая, другой — как в саже. На черной голове вместо грязной тряпки — белоснежный бинт.
— В подземных складах, — опять говорит Александр Иванович. — осталось много взрывчатых веществ. Мы ими на первый случай воспользуемся. К таким крайним мерам, как водолазный поход, пока нет надобности прибегать. Найдутся и сухие пути.
«Кому он говорит так громко?»
Я приподнимаюсь и гляжу из-за ящика. Весь штрек, оказывается, полон людей. Все молчат, слушают. Тут и Захарченко, и Корж, и учитель, и старичок-шахтер. Да все тут, решительно все!
— Как будет с пищей?
Непонятно, кто это спросил.
— Вот, — отвечает Александр Иванович, — Федосеев задал деловой вопрос. Рад за вас!
«Ага, — думаю я, — Федосеев! Вон — лысину руками прикрыл…»
— Первая задача — обеспечить пищу. Федосеев правильно сказал. Уже сейчас надо послать разведчиков. Потом — по обстоятельствам: на склад нападем или повозки с продовольствием захвати на дороге. Пища и оружие — прежде всего.
— Рискованное дело затеяли, — мямлит Федосеев.
«Зачем тебя, — думаю, — толстого, только сюда тащили!»
— Как же без риска хотите? А партизанский отряд особенной смелости требует. Еще такой, как наш отряд. Война предстоит трудная, необычная…
Я насторожился, вслушиваюсь в каждое слово.
— Необычная предстоит война, трудная. Но кто боится — прямо скажу: нам бесполезен. Пусть каждый посоветуется со своей совестью. Не по пути с нами — выведем в степь, и пожалуйте на все четыре стороны! Скатертью дорожка! Только не болтай!
— Хай иде́, щоб ему бис!.. — доносится из глубины штрека голос Захарченко.
Аксенов потер виски.
— И еще одно обстоятельство. Очень важная статья. Мы должны иметь маневренность, двигаться по старым выработкам. Да и в новых выработках тоже не везде можно пройти — вентиляторы на шахтах взорваны. Одним словом, нужен сжатый кислород. Наш кислородный завод разрушен, а на опытном участке остался склад.
— На опытном участке «Подземгаз»?
— Да, «Подземгаз». Я точно помню: там до тысячи кубометров кислорода, двести больших баллонов. Нас примерно двадцать человек… Такой запас позволит каждому из нас дышать в аппарате почти четыреста часов. Дней на сто, а может быть, и больше. Это так же важно, как пища и оружие. Одна из первых операций — захватить склад и спустить кислород под землю. По десять рейсов на человека, если нести груз на себе. Ночи теперь длинные, десять рейсов — пустяк…
— Надо еще каустической соды, — перебил Петька, — патроны делать к аппаратам.
— Ничего, добудем и соды. Вот это все, что я хотел объяснит. Сейчас, Рысев, возьми бумагу и составь список.
Петька идет по штреку, наклоняется, достает из командирского чемодана блокнот, карандаш, становится против большого ящика, вскидывает голову и кричит:
— Товарищи, на нас напал враг! Кто жизнью готов жертвовать… за нашу советскую Родину… Чтобы наши дети были свободными… счастливыми… Кто с полным сознанием идет… Дисциплина будет, значит, заранее предупреждаю. Понятно? Записывайтесь в партизанский отряд товарища Аксенова!
Сначала к нему подошел учитель.
— Первый подземный отряд, — сказал он, и под очками глаза весело блеснули. — Запишите, пожалуйста: Гринько Иван Тарасович.
— Год рождения? Партийность? — спрашивает Петька.
После учителя к Петьке подходят Корж, Захарченко и старичок с перебитой рукой. Потом приближается Федосеев, вытирает пот и еле шевелит белыми губами:
— Пиши… Федосеев Алексей Ильич.
Даже Александр Иванович приподнялся.
— Вы это, — спрашивает, — обдумали?
— На что он нужен! — закричал кто-то.
Федосеев всхлипывает, делает неуверенный шаг вперед и смотрит по сторонам, будто ищет поддержки. Все лица вокруг него суровы.
— Александр Иванович, — говорит он прерывающимся голосом, — тут — смерть, там — смерть… Ну, куда пойдешь? Человек я… не очень военный, я понимаю. Смелость у меня, может, не такая… А выхода же нет. Не к немцам же итти! Александр Иванович, не оттолкните… Я переделаю себя, я стараться буду! У меня и сын в Красной Армии. Александр же Иванович… Я на все готов…
Аксенов ответил не сразу. Только через минуту он перевел взгляд с Федосеева на Петьку:
— Ладно, пиши. Попробуем.
Запись наконец закончена. Петька закрыл блокнот и вытянулся перед Аксеновым:
— Разрешите доложить! Девятнадцать человек в списке, не считая командира отряда.
— Не девятнадцать, а двадцать! — кричу я. — Меня еще не записал!
Сразу все устремляются ко мне.
— Сережа!..
— Чувствуешь себя как?
— Гулявин проснулся!
Я вскакиваю на ноги.
— Спасибо, Александр Иванович! Прекрасно, очень хорошо! Пишите и меня в отряд!
— Ты, Гулявин, не спал? Ты все слышал?
Петька проталкивается вперед, заглядывает мне в лицо, кладет на плечи руки:
— Здоровый? Живой? А страху же я набрался!
— Как было, расскажи.
— На вагонетку тебя, да бегом… Тебе искусственное дыхание, а ты и не дышишь… Что, Сережа, с кислородом произошло? Только по чистой совести! А?
Я краснею и виновато улыбаюсь. Он смотрит так пристально, что я не выдерживаю, отворачиваюсь. Тогда он хватает меня ладонями за затылок.
— Ух ты, Се-режка! — Глаза его и влажны и смеются; руки то толкают меня, то тискают. — Да какой те ты крепкий! Да какой же ты свой!
Улыбка — другая, не виноватая, счастливая — начинает растягивать мое лицо. Мне хочется крикнуть, что и всякий другой так бы на моем месте поступил, что мы всё преодолеем, что никакие враги нас не сломят. Улыбка становится все шире. Говорить я уже не могу. Я хлопаю Петьку по спине — и все предо мной уже двоится от слез. «Друг, — думаю, — брат… Навсегда…» — обхватываю ею за плечи и изо всех сил к себе прижимаю.
