Подвиг отряда

Желтой извилистой лентой тянется дорога по холмистой местности, выжженной за лето солнцем, уходит вдаль, к морю, и там, в зарослях кустарника, теряется из виду. Кругом, куда ни кинь взор, видны воронки от разорвавшихся бомб и снарядов, уже заросшие бурьяном, обломки разбитых танков, орудий, стреляные гильзы — следы жестоких боев за Севастополь. Всюду видна страшная картина разгрома врага.

Вздымая едкую пыль, мчится тяжелый грузовик. На повороте, где дорога разветвляется, машина сбавляет ход, останавливается, и один из моряков, сидевших в кузове, прыгает на землю. Ему подают его вещевой мешок и чемодан.

— Так, значит, к котановцам вот по этой дороге итти? — спрашивает он у матросов.

— По этой, товарищ старшина первой статьи. Они разместились вон в тех домиках, что левее памятника. У меня там друг…

Последние слова заглушаются шумом машины, свернувшей в сторону. А моряк, подхватив вещи, идет прямо — туда, где его часть. Уезжал он в отпуск из одной базы, а возвращается в окрестности другой, куда недавно перебазировался его батальон морской пехоты.

Надо спешить: вечереет. С моря, раскинувшегося за обрывом высокого берега, тянет прохладой. Золотится кромка далекого горизонта: ее коснулся огромный диск солнца; пылает на небе одинокое облако. Море почернело, желтизна берега ещё более сгустилась, и воронки, бугорки, отлогие склоны холмов — все, что возвышалось над землей, казалось теперь освещенным угасающим пожаром.

Обширная панорама глубоких следов сражения становилась все выразительнее. Она уносила мысли моряка к тем боевым дням, трудным, изнурительным, но полным надежд на победу над врагом и насыщенным героическими подвигами наших воинов. Где бы черноморцы ни находились тогда — на кораблях или на суше, на Кавказе или Кубани, — думали только об одном: как бы поскорее очистить море, побережье, родной Севастополь от немецких захватчиков. Каждый рвался в бой с мыслью о Севастополе. И он, старшина первой статьи Николай Щербаков, ныне Герой Советского Союза, как все, уходя в боевые операции, всегда сознавал, что идет сражаться за свой любимый город, за эту вот суглинистую, каменистую землю, обильно политую кровью…

Думка героя вдруг обрывается: впереди, среди незнакомых зданий, до которых не оставалось и полкилометра, зазвенела приятная знакомая песня о кочегаре. И звуки голосов, такие родные и близкие сердцу! Котановцы! Сначала послышался тенор запевалы, потом песню подхватывает несколько голосов, и она, широкая и привольная, вскипает, как волна, и плывет над местностью, окутанной сумерками. Захватывающий мотив ее и ласкает душу, и щемит ее, и будит тоску. Кто-то обрывает песню, прислушивается, как поют другие, и вновь включает свой голос в могучую волну звуков.

«…Огни в моих топках совсем прогорят;

В котлах не сдержать мне уж пару».

Так же проникновенно звучала песня и в жаркие дни войны. И мысли моряка снова перенеслись в блиндажи и окопы. С песней, штыком и автоматом котановцы прошли от Таганрога до Николаева и в марте 1944 года завязали тяжелые бои на левом берегу Бугского лимана. Врагу не давали передышки. Колотили его беспощадно.

Живо вспомнилась одна схватка за село Богоявленск. Утром после упорного боя оно было освобождено от немцев, а вечером на улице уже звенела родная флотская песня. «Кочегара» пели Дитяткин, Очаленко, Семистрок, Вансецкий, Дермановский, Нейшлотов и другие моряки, собравшиеся у домика с верандой, где временно поселился с товарищами любимец всего батальона, старший лейтенант Константин Ольшанский — хороший массовик, незаурядный организатор, прекрасный товарищ и отважный командир. Он запевал сам. Голос у него был не сильный, но мягкий и нежный, брал за сердце, воодушевлял.

Песня победителей лилась ровно и бурно, как поток многоводной реки, как льется она вот сейчас. А когда она стихла, Ольшанский поднялся и исчез за дверью коридора. Вскоре он явился с гитарой, без кителя, в тельняшке, перевязанный через плечо полотенцем, обозначавшим пулеметную ленту, увешанный пистолетами и гранатами, притворно серьезный, со сдвинутой набекрень фуражкой. Очень забавный вид имел Константин. Таким его, обычно подтянутого, дисциплинированного, еще не видели, хотя знали жизнерадостным, веселым, не любившим унывать и грустить. Его появление оживило людей, рассмешило. «Что это он надумал сегодня?» — терялись в догадках бойцы. А надумал он то, что сразу понравилось, запомнилось и впоследствии не раз исполнялось.

— Сейчас вашему вниманию предлагается марш «Автоматчики», — объявил Ольшанский. — Сочинил его автоматчик, исполнят автоматчики, слушать будут тоже автоматчики.

Снова оживление и смех. Хорош командир роты автоматчиков! И впервые небольшой струнный оркестр под руководством автора исполнил первое и последнее его музыкальное произведение, рожденное в боях. С тех пор оно навсегда вошло в репертуар самодеятельного струнного оркестра как память о любимом офицере.

Николай Щербаков приблизился к дому с верандой (какое совпадение!) в тот самый момент, когда закончилась песня и сержант Василий Дитяткин объявил собравшимся о том, что будут исполнены «Автоматчики».

«Этому не удалось передать автора марша: в словах нет чувства», — с досадой подумал старшина и, поднявшись на веранду, усталый, но бодрый, деловито заметил:

— У Ольшанского, помнится, простоты больше было, выдумки и юмора.

Внезапное, появление старшины так удивило и озадачило всех, что наступившее вслед за этим молчание вынужден был прервать он сам:

Тут только послышались теплые, приветливые слова:

— Так это ж наш отпускник! Щербаков Николай! Сколько лет!..

Кто начинает спрашивать, как он отдохнул, кто интересуется его здоровьем…

— Присядьте, товарищ старшина! Поди, устали с дороги.

Польщенный вниманием друзей, он благодарит и садится. Поближе к нему садятся и другие.

Здесь любят бывалых, особенно тех, кто своими подвигами возвеличил славу батальона. А Щербаков — участник николаевского десанта, совершивший не один подвиг во имя Родины.

— Из-за меня прервался концерт? — шутит Николай. — Ну, марш все же надо сыграть: он напоминает нам многое.

— Это верно, — соглашается рядом стоящий матрос и бойко бьет по струнам балалайки. Заговорила гитара, запела мандолина, и воздух наполнился плавными звуками. Матросы так хорошо сыгрались, что, кажется, сам Ольшанский исполняет здесь своих «Автоматчиков». Музыкант он был способный, на каких только ни играл инструментах…

И каждый, кто помнил его, теперь думал о нем, его славных делах, за которые он отдал свою молодую жизнь.

А при мысли о нем вспоминается вся героическая история части: она неразрывно связана с ним, Героем Советского Союза.

В памяти возникают живые картины великих сражений и, прежде всего, те люди, которые руководили ими, выигрывали их, одерживали одну победу за другой.

Разговор заходит о том, что каждому так дорого, для каждого значительно, неповторимо.

ЛЮБИМЕЦ БАТАЛЬОНА

Закончилась великая сталинградская битва, в течение многих месяцев приковывавшая к себе внимание всего советского народа. 330-тысячная группировка противника была разгромлена и полностью ликвидирована. На фронтах Отечественной войны произошел перелом, после которого доблестные воины Красной Армии одержали ряд других крупных побед — на Дону, на Северном Кавказе, под Воронежем, в районе Великих Лук и южнее Ладожского озера.

Побеждали наши! Наши гнали и били немецких захватчиков! Но враг был еще силен и яростно сопротивлялся. Всюду шли жестокие бои. Требовались огромные усилия всего народа, чтобы добиться окончательной победы.

Все для победы! Этой мыслью, зовущей на подвиг, жил каждый, и каждый считал за счастье попасть на фронт. С охотой моряки шли во вновь формирующиеся батальоны морской пехоты, в бой.

К апрелю был сформирован один из батальонов морской пехоты и вверен тогда еще мало известному капитану Федору Котанову — бывшему начальнику штаба батальона майора Куникова.

И сразу этот плотного телосложения, человек, волевой командир, как и все, жаждавший боя, перевел своих подчиненных из глубокого тыла поближе к фронту — в город Ейск. А после тщательной подготовки, потребовавшей немало времени и упорства, впервые повел их в десантную операцию под Таганрог. Внезапным нападением отряд Котанова ошеломил врага, посеял в его стане панику и помог тем самым нашим войскам, наступавшим по суше, взять город.

Вскоре с той же целью, что и под Таганрогом, высадился отряд моряков западнее Мариуполя. Командование этим отрядом Котанов поручил смелому офицеру Константину Ольшанскому — начальнику штаба таганрогского десанта. Провожая десантников, капитан еще раз напомнил:

— Не забывайте, лейтенант, что идете на большое, трудное дело.

Ольшанский, как всегда, был спокоен и твердо верил в победу. Строгие черты его худощавого лица и острый взгляд серых умных глаз, над которыми нависали темные брови, казалось, таили в себе неистощимый источник силы и воли. Он посмотрел на бойцов, крепких и сильных, садившихся на катера, и четко ответил:

— За себя ручаюсь. Надеюсь, что и наши орлы не подведут.

Отряд тайно высадился в тылу врага, пробрался в глубь территории, по пути уничтожил вражеский обоз, поднял среди немцев переполох…

Время близилось к обеду. Двигались вдоль проселочной дороги, ведущей в лощину. В это время дозор донес Ольшанскому о вражеской коннице, скопившейся в лощине, видимо, с намерением внезапного нападения на моряков. Лощина уходила влево, справа стеной стояла кукуруза.

Кукуруза скрыла бойцов, которые засели там и изготовились к бою. А немцы, никого не встретив в лощине, поднялись на пригорок и… попали под ливень ружейно-пулеметного огня.

Мало кому из немецких конников удалось удрать.

Отряд вышел на шоссейную дорогу и, исходя из обстановки, занял шоссе в том месте, где ровными рядами рос высокий зеленый кустарник, служащий для защиты дороги от зимних заносов.

Потерять ее для немцев, отступавших из Мариуполя, означало попасть в ловушку. Это обстоятельство заставило их стянуть к кустарнику большие силы, чтобы освободить дорогу на запад.

У них были и пушки, и минометы, и пулеметы, и автоматы. У моряков — ручные пулеметы, противотанковые ружья, гранаты.

У них — до тысячи солдат и офицеров, не считая тех, что составляли гарнизоны соседних сел и деревень. У нас — немногим больше ста человек.

Гитлеровцы пошли в наступление со всех сторон, пытаясь окружить и уничтожить десантников. Надо было быть опытным командиром, закаленным в боях, чтобы найти правильный выход из создавшегося положения. Ольшанский не успел еще приобрести боевого опыта, но его выручали спокойствие, выдержка, вера в силу и преданность своих подчиненных. Он умел быстро и точно оценивать обстановку, во-время подавать нужные команды, знал, кого куда следовало поставить.

Ему предлагали подняться, решительно контратаковав противника, прорваться и уйти от неминуемой гибели. Такие предложения командир отряда считал неразумными и отвергал.

— Надо держаться до наступления сумерек, — говорил он, — там, под покровом темноты, и двинуть на врага.

Ему предлагали также расставить силы вокруг посадки и особенно укрепить фланги дороги. Посоветовавшись со своим начальником штаба лейтенантом Михайловским, он отказался и от этого предложения. И не ошибся: с двух сторон немцы демонстрировали наступление; основной удар готовился с третьей — из лощины.

По приказанию Ольшанского, туда и направили свое оружие сержанты Виктор Титаренко, Александр Очаленко, старший краснофлотец Константин Липилин, старшины 2 статьи Павел Топчий, Василий Леднев, Алексей Нейшлотов…

Командир роты сам решил проверить позиции бойцов, помочь им, поднять дух. У Нейшлотова капризничал пулемет, то стрелял, то отказывал. Об этом Ольшанский знал и, проходя мимо старшины, весело спросил:

Под этим простым словом «орел» он понимал человека расторопного, смелого, отважного, настоящего русского богатыря; потому оно и воспринималось всеми, как похвала…

— Дай-ка я проверю его, — и лейтенант прилег к пулемету. Он прицелился в тот самый момент, когда из-за пригорка выползали три немца, плавно нажал на спусковой крючок, и длинная очередь сразила всех троих.

— Так я ж его, товарищ лейтенант, накануне похода исправил.

И лейтенант пошел дальше. Он подходил ко многим, говорил с ними, шутил, подбадривал.

Предположение его сбылось: немцы предприняли атаку из лощины. Но их подпустили на близкое расстояние и в упор расстреляли. Атака противника захлебнулась. Титаренко, Липилин, Топчий, Леднев стойко держались дотемна.

Метким выстрелом из противотанкового ружья кто-то отбил ствол пушки противника; кто-то сразил офицера, бегущего впереди; кто-то длинной пулеметной очередью прижал остальных к земле, будто скосил взмахом косы.

По трупам своих немцы лезли к посадке. Пулей выбило глаз пулеметчику Титаренко; истекая кровью, он продолжал вести огонь до последнего вздоха. Тяжело ранило парторга Богдана, но и он, превозмогая боль в ноге, бил из автомата до тех пор, пока не потерял сознания.

Когда над полем боя сгустились сумерки, командир отряда приказал — пробиваться к Мариуполю на соединение со двоими войсками.

Отход совершался под прикрытием своего ружейно-пулеметного огня. Уносили с собой раненых, оружие убитых товарищей, боезапас. Соблюдалась величайшая осторожность: не подавали голоса даже тяжело раненные.

В пути обстановка заставила Ольшанского разбить отряд на две группы. Трое суток десантники подвергались опасностям. Трое суток наводили они ужас на врага, нападая на него там, где он меньше всего этого ожидал. На четвертые — вошли в окутанный дымом город, только что освобожденный нашими частями.

На улицах Мариуполя там и сям валялись подбитые пушки, пулеметы, ящики с боезапасом. Все свидетельствовало о поспешном, вынужденном бегстве немцев. Попадались даже чемоданы и тюки с вещами, брошенные второпях.

В город прибыли также моряки отряда капитан-лейтенанта Немченко, высадившиеся в разгар боя прямо в порту. Встретились победители восторженно: после Таганрога завоевана вторая победа! Десантная операция завершена успешно.

— Ну, теперь можно и отдохнуть, — сказал Константин и лукаво подмигнул подчиненным.

Вместе с ними он разместился в небольшом домике. Когда стал засыпать, за окнами послышался дружный, продолжительный хохот.

— Что это вас разбирает?! — крикнул он сердито.

— Без смеха никак нельзя, товарищ лейтенант, — добродушно проговорил главный старшина Петр Семистрок. — Тут мы нашли фашистский листок. И что бы, вы думали, в нем напечатано? Бот полюбуйтесь: «Банда Ольшанского окружена и полностью уничтожена. Ольшанский взят в плен». Презабавнейшая история!..

Новость, так поразившая всех, послужила поводом для насмешек над врагом:

— Из фрица — дух вон, и все же ерепенится: «Рус капут».

Константин вернулся в комнату в веселом расположении духа. Заснуть он уже не мог, как ни старался: события пережитого не выходили из головы…

Его бойцы лежали на полу, разостлав плащпалатки; некоторые уже спали крепким сном.

Наступила тишина, только время от времени позвякивали стекла от далеких глухих взрывов.

Ольшанский встал с дивана, закурил, достал из кармана гимнастерки фотографию своей жены и снова прилег. Молодая женщина с правильными чертами лица, с незатейливой прической, одетая в черное платье с красивой отделкой, смотрела с портрета выразительными большими глазами на загорелого, небритого, запыленного, усталого мужа. Как она дорога для него! Он смотрел на свою любимую внимательно и долго, будто годы не видел ее. Он вспомнил ее последние слова, сказанные ему так просто и сильно:

— Ну, береги себя, милый… для меня, для Валерика нашего, — и она крепко поцеловала его на прощанье.

Потом он ушел. Решил и ушел. А сколько пришлось ходить, хлопотать, беспокоиться, чтобы выполнить свое решение.

Откинувшись на спинку дивана, он предался размышлениям.

* * *

Дули январские ветры, прерывистые, сухие, холодные, гнали по улицам портового города колючие снежные крупинки, завывали в больших и малых строениях, местами полуразрушенных от вражеских бомб, обжигали людям лица, хватали за руки, пробирали до самых костей. Но по бодрому виду и приподнятому настроению военных, всегда занятых и куда-то спешивших, по счастливым улыбкам жителей, толпившихся у репродукторов, по звонкому смеху ребятишек, направлявшихся в школу, нетрудно было понять, что холода никто не чувствовал, что в жизни каждого свершилось что-то значительное, огромное, что согревало, радовало и воодушевляло всех.

А случилось то, к чему каждый стремился, чего так ждал и за что боролся, — наши выстояли под Сталинградом и разбили врага наголову.

Радостные вести с фронтов приморский город, оказавшийся в глубоком тылу, встречал с воодушевлением и гордостью. Люди смеялись, шутили, поздравляли друг друга с победой и думали только об одном — сегодня сделать больше, чем вчера, чтобы тем самым быстрее победить немца.

В тот памятный день шел к генералу на прием человек среднего роста, стройный, подтянутый, в новой шинели, с нашивками лейтенанта. От волнения у него билось сердце, как семь лет тому назад, когда впервые вступил в семью черноморских моряков — в электромеханическую школу. Тогда нужны были ему знания, теперь, имея их, он горел желанием применить их на практике, в бою. Но удастся ли ему это сделать? Отпустит ли генерал? Все зависело от него. Основания сомневаться лейтенант имел: его как специалиста, одного из лучших офицеров школы, не отпустил на фронт ни начальник строевого отдела, ни начальник школы.

Он предъявил дежурному по соединению удостоверение личности и в сопровождении рассыльного направился через широкий двор к двухэтажному зданию. В следующую минуту он переступил порог кабинета начальника и, вытянувшись, доложил:

— Товарищ генерал-майор, лейтенант Ольшанский!.. С разрешения начальника школы обращаюсь к вам с просьбой…

— Опять по поводу ухода? — перебил генерал, убеленный сединами, и строго посмотрел на офицера. Худощавое лицо последнего, чисто выбритое и раскрасневшееся от холода, приняло озабоченное выражение. В открытом взгляде серых глаз чувствовалось упорство и твердая решимость. По всему видно было, что Ольшанский готов на все, чтобы добиться своего.

— Что же вас заставило проситься на передовую? — смягчился начальник.

— Сейчас на фронте происходят большие события. Меня тянет туда всей душой…

— Вы здесь нужны. События заставляют нас здесь ковать победу над врагом.

— У меня с немцами особый счет, товарищ генерал. Я должен мстить!

Генерал встал из-за стола и подошел к офицеру.

В коротком письме друзья сообщали Косте о страшное трагедии. Немцы убили мать его жены, сестру, брата. В их семье жил и его двухлетний сынишка Валерик, чудесный смышленый ребенок, точная копия отца. Где он сейчас — неизвестно. Быть может, гитлеровцы не пощадили и его?..

— Я должен мстить, — повторил офицер. — У меня нет других мыслей и желаний. Кровь за кровь, смерть за смерть!

— Для этого нужно быть вполне готовым, лейтенант, — заметил начальник.

Готов ли он?.. Ему хотелось сказать, что еще с детства он, сын рабочего из-под Харькова, учился, запоминал все, что считал полезным, что горячая любовь к жизни, окружавшей его, толкала его к знаниям, к упорной работе над собой. Потому отлично и закончил он электромеханическую школу и получил специальность турбиниста. Потому и был оставлен в школе инструктором. И с какой настойчивостью потом передавал он свои знания молодым! Воспитывая других, он не забывал о себе. Отлично изучил винтовку, пулемет, орудия всех калибров. К началу войны закончил курсы младших лейтенантов. Когда началась война, днем и ночью готовился к боям — составлял по карте тактические задачи и успешно их решал. Вдумчиво читал о великих флотоводцах и полководцах; мысли Суворова о войне записывал в отдельную тетрадь. Знания пополнялись, осмысливались, кругозор расширялся.

Сначала его назначили командиром взвода, а вскоре, когда ему сравнялось двадцать семь лет, — командиром учебной роты. Радостные вести с фронтов и печальные от друзей всколыхнули Ольшанского, ожесточили и привели сперва к начальнику школы, потом сюда. Будучи скромным, он не смог сказать всего этого и ограничился лишь словами:

— На меня можете положиться, товарищ генерал-майор! Не подведу.

— Хорошо. Похлопочу, — и генерал опустился в кресло, дав этим понять, что разговор окончен.

Месяца через два после этого лейтенант Ольшанский получил назначение явиться к новому месту службы — во вновь формируемый батальон морской пехоты капитана Котанова.

Матросы и старшины провожали своего командира, как родного брата, полюбив его за заботу и простоту в обращении, за строгость и требовательность. Они видели в нем растущего молодого офицера, организатора, способного, неутомимого человека.

Пожав руки своим друзьям, Ольшанский с волнением сказал.

— До встречи в другой обстановке, друзья! Иду с радостью. Надеюсь, обо мне еще услышите!..

* * *

Да, они услышали. 14 сентября 1943 года о нем услышала вся страна. В этот день Совинформбюро сообщало:

Под Мариуполем лейтенант Ольшанский прославил себя у возвеличил славу батальона, за что был награжден орденом Александра Невского.

Отныне он не знал поражений. Он шел в бой с одним намерением — победить. Он верил в успешный исход дела. Верил потому, что надеялся на себя, на подчиненных, исполнительных и храбрых, с которыми сжился, которых полюбил. Достаточно было ему крикнуть: «А ну, орлы, пойдем!» — и все, как один, поднимались и шли за ним хоть в огонь. В этом он убеждался много раз.

Пройдя сотни километров, к весне 1944 года котановцы очутились на Кинбурнской косе. Гвардейский батальон армейцев, наступавший справа, готовился форсировать Днепровский лиман протяжением в 14 километров, чтобы продолжать наступление затем на Николаев. Для обеспечения высадки гвардейцев Котанов выделил взвод автоматчиков из роты Ольшанского.

К тому времени Ольшанский был старшим лейтенантом. Подробно объяснив задачу, стоящую перед взводом, он испытующе спросил:

— Ну, как, орлы, махнем через лиман? Иль, может, духу у кого не хватает, иль поджилки затряслись?..

13 марта они форсировали лиман и в течение трех дней выбили немцев из девяти населенных пунктов. В районе Лупаревского маяка взвод автоматчиков совершил героический подвиг.

Это было 15 марта. В боях с превосходящими силами противника армейский батальон вместе со штабом попал в окружение. На помощь явились моряки, помнящие о флотском законе — не оставлять в беде братьев по оружию. Командир взвода младший лейтенант Починин правильно расставил огневые средства и сразу поднял людей на прорыв. Но в эту минуту вражеская пуля сразила его.

В самый решительный момент взвод остался без командира. Кое-кто уже заколебался, остановился, залег. Заминкой воспользовался враг и усилил по наступающим огонь. Еще минута — другая, и все бы пропало. «Иль духу у кого нехватает?» — вспомнились краснофлотцу Стрюкову слова Ольшанского. И, не колеблясь, не теряя ни секунды, он крикнул так, будто перед ним стоял не взвод, а целый полк:

— Котановцы, слушай мою команду: за мной, вперед! — и бросился навстречу опасности, увлекая за собой всех.

Стремительная атака ошеломила немцев, смяла их, и кольцо кружения распалось. В прорыв устремились армейцы; батальон был спасен. В жестокой схватке взвод истребил до восьмисот немецких солдат и офицеров. За героизм, проявленный в бою, краснофлотец Андрей Стрюков удостоился звания Героя Советского Союза.

Через неделю проявили в боях героизм многие другие матросы и старшины из роты Ольшанского. Батальон вел бои за селение Широкая Балка в восьми километрах южнее Николаева. Здесь оборона противника была насыщена дотами, дзотами, окопами, проволочными заграждениями и минными полями. Успешному наступлению моряков мешала также весенняя распутица. Липкая грязь, образовавшаяся от дождей и мокрого снега, всасывала ноги, выматывала силы, тормозила передвижение, не позволяла ложиться. Приходилось итти во весь рост, невзирая на сильный ружейно-пулеметный огонь противника.

До траншей оставалось недалеко. Ими надо было овладеть во что бы то ни стало.

— Проволочное заграждение! — доложили Ольшанскому.

Очаленко и Герасимов тотчас же подкрались к проволоке, залегли на спину и спешно занялись делом. В это время в воздух взвилась ракета и повисла, ослепительно яркая; стало светло, как днем. Огонь усилился. Ранило Герасимова, но он не прекратил работы, пока второе ранение не лишило его последних сил.

Проход сделан! И когда в него ринулась группа автоматчиков во главе с Ольшанским, впереди, метрах в тридцати, угрожающе залязгал вражеский пулемет. Трасса пуль, взметнувшись над головами, как удар кнута, опустилась там, где был командир роты. У бойцов сжалось сердце: «Жив ли он?»

«Он должен жить», — пронеслось в голове парторга Буторина в то мгновение, когда смерть мчалась навстречу его командиру. И он, сержант Аркадий Буторин, отважился на героический поступок — рванулся вперед и заслонил собой Ольшанского. Получив восемь ранений, парторг качнулся и упал на руки офицера, который на минуту остановился, прижал своего спасителя к груди, поцеловал и передал его на руки другим.

Опасность, впрочем, не уменьшалась. Враг продолжал бить в упор. Вот уже пали смертью храбрых младший лейтенант Нодия, главный старшина Олейников, матрос Токар…

Надо было немедленно убрать с пути огневую точку противника.

На подвиг пошел другой моряк — сержант Георгий Саченко. Он бросился к траншее, откуда бил пулемет, и швырнул туда гранату. Своей смертью черноморец вырвал у врага до десятка его жизней и спас жизнь многим своим.

На глазах командира подчиненные становились героями. С такими не пропадешь! Шли в самый огонь, на верную гибель, не щадя жизни во имя победы над ненавистным врагом. Взволнованный и гордый за своих матросов, офицер взмахнул гранатой и двинулся к окопам.

Кругом все загудело, застучало и наполнилось криками: «Полундра!». Поднялась вся рота, перемахнула через проволоку с такой быстротой, словно вихрем ее перебросило, и лавиной ворвалась в окопы и траншеи. Завязался рукопашный бой. В ход пошли гранаты и штыки…

Противник был смят и уничтожен. В бою вновь отличились автоматчики.

Первая линия обороны противника перешла к котановцам. За ней лежало село Широкая Балка, а там — город.

К стенам Николаева батальон Котанова подошел сплоченным, закаленным в сражениях, завоевавшим себе славу непобедимого.

ПРОВОДЫ

Ольшанский запечатал письмо-секретку, размашистым почерком написал адрес электромеханической школы и разборчиво вывел слова: Ивану Василенко.

— Младший сержант, — обратился он к Владимиру Очаленко, чистившему автомат, — вот, передай утром нашему почтальону, — и подал ему письмо.

— Есть, товарищ старший лейтенант, — тотчас же отозвался подчиненный. Рослый и статный, с открытым моложавым лицом и зачесанными назад светлыми волосами, этот украинец в последних боях еще сильнее полюбил своего командира и стал очень часто к нему наведываться, чтобы послушать его, получить дельный совет, указание или в чем-либо помочь ему. И вот сейчас, вытирая с жестких рук масло и принимая письмо, он с обидой добавил:

— О том же. Которые сутки глаз не сомкнули и вот снова не спите.

— Некогда, орел! Перед боем хочется с друзьями перекинуться словом.

Младший сержант не договорил: неожиданно распахнулась дверь, и на пороге появился сам Котанов, в ватной фуфайке, крупный, плечистый, с бледножелтым от тусклого света лицом, кажущимся высеченным из камня.

— Никак ссора? — удивился Федор Евгеньевич.

— Очаленко все нападает, — пошутил Константин.

— Не слушается? — перебил комбат. — Он у нас такой: и глаза ввалились, как у старика, и щека от раны распухла, и сам позеленел, а вот крепится, бодрствует. Закалился человек! — и снисходительно посмотрел Ольшанскому прямо в лицо, отчего оно вдруг зарделось и засветилось улыбкой.

На простой, теплый вопрос последовал столь же искренний ответ:

— Еще бы, товарищ майор. Рад, очень рад. Сами понимаете, — добавил Ольшанский, — такое дело начинается и чтоб без моего участия… Нет, этого я бы не перенес…

Майор понимающе улыбнулся: несколько часов тому назад на приеме у генерала сам переживал нечто подобное. Сначала все шло хорошо. Был представлен тщательно разработанный план предстоящего десанта в Николаев, подробно изложены были соображения по поводу этой сложнейшей и трудно выполнимой операции. Все взвесил, все предусмотрел, все до деталей продумал этот опытный командир — верный ученик Героя Советского Союза Куникова, принявший после гибели последнего командование отрядом морской пехоты на «Малой земле» под Новороссийском, руководитель крупных десантов в Таганрог, Мариуполь и Осипенко.

Деловая беседа уже близилась к концу. Генерал согласился с планом, с обстоятельным докладом комбата, внес свои замечания и, откинувшись на спинку стула, вдруг спросил:

— Ну, а кого вы думаете назначить командиром десантного отряда?

— Кого?.. — смутился Котанов. — Думаю сам пойти…

— Понимаете, не участвовать в таком деле для меня… слишком обидно, — упавшим голосом ответил майор.

— Да что у вас нет толкового, волевого офицера, что ли! — возразил генерал.

Комбат сухо попрощался с генералом, по струнке вытянулся, отдал честь и вышел из кабинета недовольный и расстроенный.

У своего штаба встретил командира роты автоматчиков Ольшанского, старавшегося в последние дни как можно чаще попадаться майору на глаза. По умоляющему взгляду подчиненного, робкому, чистому и серьезному, Федор Евгеньевич понял, за чем тот пришел.

— Ведь ты же недавно был ранен! — воскликнул майор.

— Ну, что вы, товарищ майор, — запротестовал старший лейтенант. — Разве это рана? — и он повел по щеке рукой, придавливая опухоль. — Не рана, а так, царапина.

— Все-таки тебе следует подлечиться, — попытался разубедить своего любимца Котанов, хотя в душе уже согласился с его намерением.

— Что вы, что вы! — испугался тот. — Я совершенно здоров! Честно говорю, что смогу…

— Ну, если так, то будем считать, что все в порядке, товарищ… командир десанта.

Решение комбата, произнесенное тихо, но внятно и твердо, сразу преобразило подчиненного, взбудоражило, окрылило.

— Спасибо, товарищ майор! — пробормотал он, все еще не веря тому, что только что услышал…

— Значит, доволен? — повторил Котанов, всматриваясь теперь, при мерцающем свете коптилки, в улыбающееся, перекошенное от опухоли лицо.

— И не только старший лейтенант — многие довольны, — вмешался в разговор офицеров младший сержант Очаленко. — Как только матросы узнали о готовящемся десанте и что командовать им будет старший лейтенант Ольшанский, — торопливо продолжал он, — ну, товарищ майор, прямо отбою нет. То один придет, то другой, а то давеча привалила целая пятерка.

— Всех тянет в бой, — с гордостью прибавил командир десанта.

— Народ у нас хороший, но для десанта все же надо отобрать самых стойких, самых храбрых и проверенных, предостерег Котанов. — Главное, не допустить того, что произошло под Таганрогом.

А под Таганрогом, можно сказать, случился курьез. Когда десантники возвратились с полной победой, их построили, пересчитали и доложили комбату. Цифра удивила его: возвратившихся было больше, чем ушедших в операцию. Последовало новое приказание: проверить состав десанта вторично. Командиры взводов вновь построили людей и каждого окликали по спискам. Подбили итог и снова доложили. Цифра оказалась прежней. После третьей проверки, еще более тщательной, секрет, наконец, разгадали. В строю стояло несколько человек, которые в списках не значились. Они-то и составляли ту разницу, которая так изумляла офицеров. Воспользовавшись темнотой, ночи, эти добровольцы незаметно пробрались на катера и вместе со всеми отправились на противоположный берег бить немецко-фашистских захватчиков.

Больше подобных историй не повторялось: комбат сам занимался отбором людей в десанты и сам руководил посадкой на суда. Сам взялся за общее руководство и этой десантной операцией, по замыслу предполагавшейся быть еще более грудной, смелой и дерзкой, чем все прежние.

Операция была задумана несколько дней тому назад, а план действий утвержден лишь сегодня. Сегодня же и началось осуществление его — с подготовки плавсредств, боезапаса, с проверки вооружения, с отбора людей.

— Да, тут надо смотреть в оба, — охотно согласился с майором Ольшанский. — Строгость, вернее придирчивость нужны при отборе. Необходимо отобрать молодцов один к одному.

В коридоре послышались легкие шаги и робкий стук в дверь. «Кто это в такую пору?» — в недоумении подумал старший лейтенант и разрешил человеку войти.

В избу нерешительно вошел Михаил Хакимов, родом из Буденновского района, Татарской АССР, худощавый, с острым подбородком и поджатыми губами, матрос. Характера он был горячего, в делах напористый, а в жизни обычно скромный и тихий. Автоматчик остановился у порога и, переступая с ноги на ногу, не знал, с чего начать, повидимому, порядком смутившись присутствием комбата или тем, что в поздний час зашел.

— Что скажете, товарищ Хакимов? — прервал молчание Котанов.

— С просьбой… товарищ майор, — волнуясь, заговорил боец. — Не откажите, если можно…

— Может, табачок выдохся — курить захотелось? — нарочно спросил командир десанта, будто не понимая цели посещения подчиненного.

— Что вы, товарищ старший лейтенант! — уже тверже сказал матрос. — Табачок у меня есть, только кури. Не об этом речь…

— Слышал я, вы готовите дело серьезное, — понизил Хакимов свой голос, словно заговорщик. — Так уж меня-то не оставьте. Вы меня знаете…

Его узнал батальон в боях за Мариуполь. Туда он высадился с группой капитан-лейтенанта Немченко. Моряки подверглись обстрелу из орудия, бившего из-за угла, Уничтожить огневую точку и вызвался Хакимов. Незаметно пробравшись к углу дома, он с силой бросил противотанковую гранату точно в цель. В воздух взлетела прислуга вместе с кусками металла.

В жаркой схватке наши заняли порт. Но немцы предприняли несколько попыток, чтобы вернуть его. Их силы превосходили. В разгар боя краснофлотец Хакимов ворвался в дом, и перед ним, как из-под земли выросли, предстали десять немцев, вооруженные автоматами. Потребовалась только одна противотанковая граната, чтобы с ними разделаться. Напротив дома стояла вражеская штабная машина, которую отважный матрос уничтожил из противотанкового ружья.

В бою его ранило. Превозмогая острую боль, автоматчик добрался до одного из домиков, в котором лежали раненые матросы. Перевязал их, поудобнее уложил и, вооружившись автоматом и гранатами, поднялся на чердак, откуда повел точный огонь по наседавшему врагу. Пятнадцать гитлеровцев нашли свою смерть от его метких выстрелов. Атаки противника были сорваны. Так в рядах котановцев отважно дрался матрос Хакимов.

— А храбрости у меня хватит, — с уверенностью добавил автоматчик.

— Что же вы под храбростью понимаете? — неожиданно спросил Федор Евгеньевич.

— Как что?.. — удивился тот слишком простому вопросу, на который, казалось, может и ребенок ответить. — Когда человек идет в бой, у него, знаете, рождается такое чувство… — матрос запнулся, не находя нужных слов, и с досадой закончил: — Словом, храбрый хоть куда пойдет.

— Сунетесь в огонь — с вас голова долой, — резонно заметил Котанов. — Запомните: соваться туда, куда не спрашивают, нельзя. Значит, храбрым можно назвать того, кто драться может, кто не боится врага, хотя бы последний превосходил по силе, кто постарается сохранить свою жизнь и во что бы то ни стало укокошить немца. Вот вы упомянули про чувство. Храбрый идет на подвиг из любви к Родине. Это благородное чувство, Хакимов!

— Ну, если ясно, можете итти отдыхать. Ответ получите утром.

Не успел боец удалиться, еще не стихли его торопливые шаги, как в дверь постучали опять, настойчиво и более смело. Вошедший был сержантом Соловьевым, считавшимся в батальоне «середнячком», ничем особенно не выделявшимся, но, как ни странно, мнившим о себе больше, чем следует. Авторитетом у рядовых он не пользовался.

Свою просьбу он изложил довольно сжато: «Хочу в десант». Майор, хорошо знавший подчиненного, на это ответил:

— Я же сержант, и вдруг рядовым?.. — в его хрипловатом голосе чувствовались и нерешительность, и обида, и возмущение, что не скрылось от внимания офицеров.

Этим было сказано все: считай за счастье итти не кем хочется, а кем посылают. Не желаешь рядовым стрелком — не надо. Всякий бой, в особенности десантная операция, не любит недовольных или колеблющихся…

На утро отбор продолжался — строгий и тщательный. Добровольцы шли и к комбату, и к командиру десанта, и к командирам рот, и к командирам взводов с одной мыслью — в десант. Пришел к Ольшанскому и Никита Гребенюк, у которого раны, полученные под Сталинградом, еще давали о себе знать. Старший лейтенант нахмурился: хорош боец, но куда ж раненому!..

— Не останусь, — запротестовал матрос. — Если не возьмете, все равно уйду с вами.

— Да, уйду, — продолжал тот горячиться. — А как же? Сам я из-под Николаева, там у меня родные томятся — мать, сестры… Там моя родина, и вы хотите, чтоб я остался…

Довод этот показался офицеру вполне убедительным, и он уступил настойчивости бойца.

Были в батальоне и такие, которые не любили и не желали надоедать начальству с разными личными вопросами, выделяться среди других, а предпочитали придерживаться правила: прикажут — пойдем хоть куда. К таким, например, относился скромный, выдержанный молодой краснофлотец Николай Щербаков, недавно прибывший в батальон из флотского экипажа. Первое боевое крещение он получил в битве за Широкую Балку, дрался довольно храбро, чем обратил на себя внимание командиров. К нему-то и подошел теперь офицер с вопросом:

Предстоящая операция казалась Щербакову страшной и в то же время заманчивой.

В то утро были приняты в отряд знатные люди батальона: старшины 1 статьи Кузьма Шпак, Юрий Лисицын, старшины 2 статьи Кирилл Бочкович, Иван Макиенок, младший сержант Владимир Очаленко, старшие краснофлотцы Валентин Ходарев, Василий Миненков, краснофлотцы Владимир Кипенко, Степан Голенев, Георгий Дермановский, Ефим Павлов…

Для удобства и гибкости управления отряд разбили на две основные группы. Командиром одной назначили отважного моряка младшего лейтенанта Василия Корда, командиром другой — младшего лейтенанта Владимира Чумаченко. Начальником штаба отряда подобрали одного из лучших офицеров батальона лейтенанта Григория Волошко. Заместителем командира отряда по политчасти пошел опытный политработник капитан Алексей Головлев.

Отряд был полностью укомплектован к обеду. Он состоял из отборных, проверенных морских пехотинцев. Это были храбрецы, цвет батальона. Почти все числились в рядах большевистской партии или Ленинско-Сталинского комсомола. А кто еще не был комсомольцем, старался немедленно стать им, Уходя в операцию, многие решили связать свою судьбу с партией Ленина — Сталина. В партбюро поступали заявления, которые раскрывали все мысли и чаяния людей. Украинец матрос Владимир Кипенко писал:

В этот день в батальоне чувствовалось необычайное оживление. И в штабе, и в партбюро, и в избах, где находились бойцы, и на причалах, где срочно ремонтировались рыбацкие лодки, — везде можно было видеть радостные лица моряков и наблюдать, с каким подъемом они готовились итти в бой.

Матросы спешно проверяли ружья, автоматы, ручные пулеметы, все разбирали, чистили и вновь собирали, старались больше захватить с собой боезапаса, привели его в порядок и перенесли к берегу. Запаслись и маслом для смазки оружия. Продовольствия взяли немного — больше припасли боезапаса. Всюду спешили, бегали, суетились…

Перед вечером десантники сходились в просторную избу, находившуюся на берегу реки. Радостные и взволнованные, они собирались быстро, организованно; никто не захотел сесть на лавку или подоконник, а счел нужным стоя выслушать напутственную речь комбата.

Майор обычно был скуп на слова. И здесь он сказал лишь то, что нужно для дела. С предельной ясностью он объяснял десантникам боевую задачу, стоящую перед отрядом. По данным разведки, немцы назначили на 26 марта эвакуацию населения Николаева. Кроме того, они намеревались разрушить и поджечь город. Надо было сорвать коварные планы врага и поднять переполох в его стане. Для этого и сформирован десантный отряд. Внезапным броском десантники должны высадиться в николаевском порту, проникнуть в город, создать панику, отвлечь на себя значительные силы немцев, а тем временем части Красной Армии перейдут в решительное наступление. В заключение комбат выразил твердую надежду, что отряд с честью выполнит задание командования.

От имени всех десантников с краткой, но выразительной речью выступил старший лейтенант Константин Ольшанский. В помещении попрежнему стояла глубокая тишина. Простые, волнующие слова, произносимые с чувством, западали в сердце каждого моряка. Да, задача очень трудная и опасная. Враг во много раз превосходит нас по силе. Но наше преимущество — неожиданность удара по немцу. Нож в спину! Надо только суметь пробраться незамеченными. В этом главное. А там моряки не подкачают. Там уж покажут свою молодецкую удаль. Словами офицера десантники заверили командование, Родину, товарища Сталина в том, что задачу выполнят так, как подобает черноморским морякам.

Собрание закончилось. Теперь каждый жил событиями близкого будущего, с нетерпением их ждал и с надеждой смотрел вперед. Сколько уверенности, бодрости и силы вкладывали десантники в слова клятв, которые писали наспех тут же, в помещении, на клочках бумаги! Вот как выразил свои мысли младший сержант Владимир Очаленко:

Высоким патриотическим духом и любовью к своей отчизне проникнута клятва Константина Ольшанского.

Так думал каждый. С такой жгучей беспощадной думкой шли все шестьдесят семь человек: пятьдесят пять котановцев и двенадцать солдат гвардейской части. Их сплотили воедино боевая походная дружба, единая воля и вера в победу. Их сплотила горячая любовь к Родине и великому Сталину.

В точно назначенный час десантники прибыли на отлогий берег Южного Буга — к месту посадки. Проводить товарищей пришли почти все котановцы. Сумерки сгущались очень быстро, и вскоре для погрузки лодок понадобились карманные фонари. Ящики с боезапасом укладывали на дно лодок, в носовой части устанавливали ручные пулеметы, на корме — противотанковые ружья: ПТР. Такое расположение оружия в случае необходимости способствовало успешному ведению огня.

Когда семь лодок были окончательно загружены и люди, простившись с Котановым, который каждому крепко пожал руку и пожелал боевого успеха, уселись на свои места, — старший лейтенант Ольшанский подошел к комбату и попросил разрешение отправиться на выполнение боевой задачи.

— Да, да, отправляйтесь! Желаю удачи! — ответил Федор Евгеньевич и, обняв Ольшанского за шею, трижды его поцеловал.

Затем Ольшанский попрощался с заместителем командира батальона по политчасти майором Аряшевым и с друзьями-офицерами Михайловским, Гончаровым, Стороженко, Федорякиным… Кто из них в эти минуты не завидовал другу, ставшему во главе десантной операции, да какой еще операции!.. Завидовали и от всей души желали ему новой победы над врагом.

В последний раз услышали от него офицеры эти твердые, верные слова.

Одна за другой отходили рыбацкие лодки от берега. Они шли вверх по течению, навстречу хлестким, колючим волнам, порывистому ветру и неизбежным опасностям.

Они давно уже исчезли во мраке ночи, а люди все еще стояли на берегу, молчаливые, грустные и в то же время гордые за своих боевых друзей…

НИКОЛАЕВСКИЙ ДЕСАНТ

ПЕРВЫЕ БОИ

Дул свирепый встречный ветер. Южный Буг, как море, покрылся сплошными, острыми волнами, катившимися по течению. В лицо били колючие брызги, мелкий, въедливый дождь. Кругом все шумело и выло.

Глухо поскрипывали ветхие рыбачьи лодки, шедшие в кильватер. Моряки, словно на гонках, энергично нажимали на весла, размашистыми гребками толкая лодки вперед. Гребцы часто сменяли друг друга: силы надо было беречь.

На многих лодках возникло серьезное затруднение: их корпус пропускал течь. Вода угрожающе просачивалась через прогнившие доски и переливалась по всему дну. Это обстоятельство некоторых озадачило. В первой радиограмме, полученной в штабе Котанова, чувствовалась тревога: «Лодки заливает. Что делать?» В ответной радиограмме указывалось: «Воду отливать головными уборами. Двигаться дальше».

Так и делали. Старший краснофлотец Александр Лютый радировал: «Воду отливаем шапками. Продвигаемся вперед».

Шли посредине реки. Берега от Богоявленска до Широкой Балки занимали наши войска, а дальше, до Николаева, они находились еще в руках противника. До Широкой Балки, где проходила линия фронта, оставалось недалеко; уже видны были яркие ракеты, то и дело поднимавшиеся над рекой. Немцы, повидимому, не спали, несмотря на плохую погоду, встревоженные неудачами последних дней.

Предстояло незаметно пройти под носом у врага. Пройти там, куда были направлены и его внимание, и дула его пулеметов и пушек. Трудное, рискованное дело! Ольшанский, всматриваясь в каждую складку крутых берегов, приказал отряду соблюдать величайшую осторожность.

Мягче стали ложиться на воду весла. Прекратились разговоры. Усилилась бдительность. Каждый изготовился к бою. По временам на берегу лязгали пулеметы — немцы простреливали водный путь.

Десантники шли молчаливо. И когда подошли к линии фронта, в воздух взвилась ракета, осветив местность. Все, как но команде, опустили весла и застыли в одном положении. «Обнаружили», — пронеслось в голове командира десанта, и созрел новый план действий. Но выстрелов не последовало.

Ракета потухла, и темень снова скрыла моряков. Под покровом ночи они повернули поближе к берегу, под защиту обрыва, тянувшегося почти до самого города. Путь вдоль берега был менее опасен, чем посредине открытой реки. Тут, под обрывом, казалось гораздо спокойнее, хотя греблю приходилось прерывать всякий раз, когда кверху поднимались осветительные ракеты.

Волны, гонимые ветром, и здесь захлестывали через борт, обдавая людей холодными брызгами. Матросы отливали воду непрерывно, что способствовало успешному продвижении» вперед.

— Река изгибается на зюйд, — доложили Ольшанскому.

«Значит, подходим к Николаеву», — подумал офицер и почувствовал радостное биение сердца. Первая опасность — пройти линию фронта — миновала! Что ожидало черноморцев при высадке — оставалось неизвестным…

Сильным течением лодки прибивало к берегу. Того и гляди как бы не выбросило кого на отмель. Порывистый ветер вырывал из рук весла. Борьба со стихией, длившаяся почти с вечера, изматывала силы. С великим трудом удалось выбраться на средину реки, чтобы в скором времени поворотом «все вдруг» подойти к берегу для высадки.

Показались неясные силуэты домов, по которым командир десанта определил район нового элеватора — место высадки. Вот и стенка торгового порта…

Лодки устремились к причалу. Но прежде, чем высадиться всем, Ольшанский послал группу разведчиков. Берег был пуст, тих и безмолвен. Немцы, видно, были спокойны за свой тыл. Значит, моряки скрытно пробрались в Николаев.

Отряд высадился, быстро, бесшумно. Этот ответственный момент операции записан в вахтенном журнале батальона еще до рассвета 26 марта 1944 года. Следующая радиопередача из отряда гласила: «Приступаю к выполнению задачи».

Задача состояла в том, как потом выразился Николай Щербаков, чтобы «ударить ножом в спину врага». Нож был уже занесен…

Отряд развернулся цепью. Вперед Ольшанский послал саперов-разведчиков во главе со старшиной первой статьи Василием Бачуриным.

Направились к новому элеватору, который находился западнее места высадки. По сторонам валялось много обломков металла и другого хлама. Чернели руины разрушенных зданий, воронки от снарядов и бомб. В ночной тишине вдруг послышался окрик:

Флотский удар ножом оборвал голос немца. Аккуратно сняли моряки и другого немецкого часового. Больше часовые не попадались.

Саперы проверили дорогу, по которой следовал отряд, почти до самого элеватора. Василий Бачурин уже направился было к зданию, чтобы проверить его помещения. В это время грянул взрыв мины, и старшина, смелый, отважный моряк, упал замертво. За товарища, павшего смертью храбрых, десантники поклялись жестоко отомстить врагу.

Железнодорожная ветка вела их мимо здания элеватора, дальше вдоль берега — к городу. Но добраться до города не позволило время: забрезжил рассвет. Справа Ольшанский заметил лестницу, ведущую на пригорок, к двухэтажному зданию — конторе порта.

Морями поднялись по лестнице и залегли, чтобы осмотреться. Здание казалось прочным, капитальным и вполне приходным для обороны. За ним, в северо-западном направлении, метрах в шестидесяти, виднелся продолговатый приземистый домик, оказавшийся потом свинарником. Значительно правее стояли два других небольших домика; в одном из них размешалась контора элеватора. Неподалеку торчал каменный сарайчик — курятник. Таким образом, с трех сторон здания — запада, севера и востока — разбросаны были постройки, которые для обороны могли бы сыграть важную роль. Да и сама местность, открытая, отлого поднимавшаяся к городу, позволяла обороняющимся поражать противника на значительном расстоянии.

Все это старший лейтенант Ольшанский учел, оценил и пришел к необходимости остановиться именно здесь, в районе порта. Его удачный выбор места для обороны помог потом морякам выдержать и отразить бешеный натиск превосходящих сил противника.

На разведку домов отправилось несколько групп моряков. С одной из групп, состоящей из отделений Кирилла Бочковича и Юрия Лисицына, пошли в здание конторы порта командир десанта и его начальник штаба лейтенант Григорий Волошко, хорошо знавший немецкий язык. Уговорились: немцев снимать бесшумно. Открыли парадную дверь и зашли в полутемный коридор. Волошко окликнул по-немецки:

Внизу никого не было. Поднялись на второй этаж — тоже никого. Пусто было и в остальных домах; помещения были служебными.

Началась расстановка сил. Сам Ольшанский со своим штабом обосновался в подвале конторы порта. Здесь же установили две радиостанции. Отряд разбился на две основные группы. Одна под командованием младшего лейтенанта Василия Корда заняла первый и второй этажи. Другая во главе с младшим лейтенантом Владимиром Чумаченко должна была обеспечить охрану штаба и выделить бойцов для охраны здания снаружи. Свинарник, перегороженный несколькими гранитными переборками, заполнило отделение старшины 2 статьи Бочковича. В контору элеватора и в домик восточнее основного здания послали матросов старшины 1 статьи Юрия Лисицына и старшины 2 статьи Ивана Макиенок. В каменном сарайчике-курятнике устроился матрос Георгий Дермановский. Метрах в тридцати от него, юго-восточнее конторы порта, залегли с противотанковым ружьем матросы Леонид Недогибченко и Ефим Порхомчук, а западнее большого здания окопались с противотанковым ружьем Михаил Абраменко и Владимир Кипенко.

Ольшанский приказал всем надежно окопаться и прочно забаррикадироваться. Укрепление началось тотчас же. В стенах пробивали бойницы. Лишние двери и окна закладывались ящиками с песком и кирпичом.

Подготовка к предстоящим боям шла полным ходом. На первом этаже работали у окон автоматчики старшины 1 статьи Кузьмы Шпака. Подтянули к амбразурам свои пулеметы матросы Павел Осипов, Иван Удод и Акрен Хайрудинов. В кабинетах второго этажа под руководством младшего сержанта Владимира Очаленко устанавливали свои ПТР’ы и ручные пулеметы матросы Николай Щербаков, Николай Казаченко, Валентин Ходарев, Михаил Мевш и другие.

Утром Ольшанский отправился проверять, изготовились ли его подчиненные и каково их настроение. То и другое ему понравилось, укрепление надежное, настроение бодрое.

Все дома моряки превратили в общий неприступный дот.

Командир возвратился к себе в штаб довольный. Все пока шло своим чередом.

Медленно наступило мартовское утро, свежее, сырое и пасмурное. Синяя дымка рассвета окутала прибрежные дома, густо заволокла причалы торгового порта. Хорошо было видно только серое здание нового элеватора, возвышавшееся над местностью, как колокольня. Кто-то ночью предложил остановиться в нем: привлекали его массивные стены. Ольшанский не согласился: слишком оно приметно и одиноко, для обороны не годится.

Константин Федорович долго стоял у окна, молчаливый, серьезный и внимательный, как всегда перед боем. Он настороженно прислушивался к тишине; до слуха доносились первые голоса зимних птиц, воробьев, синиц, снегирей; и казалось странным, что птичьи голоса скоро могут смениться треском автоматов и пулеметов…

Где-то стучали колеса телеги. Стук постепенно усиливался — к зданию приближалась двухконка. На повозке сидели два солдата — очень соблазнительная цель. Командиру отряда захотелось расправиться с ними, не поднимая шума.

У ворот изгороди, обнесенной вокруг здания, подвода остановилась, немцы настороженно переглянулись и стали поспешно поворачивать лошадей. То ли они заметили дула пулеметов, торчащие из бойниц свинарника, то ли испугал их вид окон, заложенных за ночь кирпичами…

Внезапно раздалась короткая очередь автомата — дело рук матроса Дементьева, находившегося в свинарнике. Немец свалился на землю. Лошади бросились вскачь. Вслед ударили автоматчики. Раненым упал с повозки и другой немец, которому все же удалось удрать.

«Эх, упустили», — с досадой подумал Ольшанский, и его лицо помрачнело.

Произошло это мгновенно. Произошло то, что ускорило события дня. Теперь каждый понимал, что немцы с наступлением не замедлят. Из штаба передали: «Всем быть на чеку, усилить наблюдение, приготовиться к бою, без приказания не стрелять».

С этой минуты командир десанта больше не слышал робких голосов птиц, порхающих среди голых деревьев, не видел серых жидких облаков, низко плывущих над портом. Все внимание было приковано к дороге, уходившей в город, к цистернам на горе, к полуразрушенным портовым домикам, из-за которых могли появиться немцы.

И они появились. Стрелки часов в это время показывали четверть девятого. По словам матросов, находившихся в свинарнике, немцев было не более ста. Шли строем во весь рост, не предостерегаясь. Причина их самонадеянности и беспечности стала ясна потом, часа два спустя, когда в жаркой перестрелке гитлеровцы неожиданно заметили, что перед ними моряки-черноморцы, и в панике бросились врассыпную. Теперь же, видимо, им казалось, что в одном из этих домов засела горстка партизан, которая может испугаться только одного бравого вида нагло маршировавших солдат. Такое предположение немцев укреплялось по мере приближения их к зданию конторы порта: никто в них не стрелял, не слышалось ни одного звука, и вообще не чувствовалось ничего такого, чего следовало бы опасаться.

Колонна войск свернула с большой дороги, прошла ворота и уже очутилась между конторой порта и свинарником, готовая рассредоточиться в домах с целью поиска партизан, как вдруг со всех сторон загремели выстрелы пулеметов и винтовок, меткие, точные, без промаха, сея ужас и смерть. Враг попал под кинжальный огонь десантников, которые, допустив его на очень близкое расстояние, вели стрельбу из большого здания, свинарника, из других домов и засад.

В отражении первой атаки противника отличилась небольшая группа моряков, находящихся в свинарнике во главе со старшиной 2 статьи Бочковичем. Когда атакующие повернули назад, моряки встретили их таким ливнем огня, от которого мало кто спасся. Через пять минут снова все стихло, и Корда доложил Ольшанскому:

— Атака противника смята. Площадь перед домом усеяна трупами.

— Вижу, — весело ответил старший лейтенант. — Чистая работа. Вот так и впредь действовать!

Впредь так и действовали — с холодным спокойствием и беспримерной храбростью.

Не прошло после первого боя и четверти часа, как Щербаков, наблюдавший со второго этажа, заметил немецких солдат, бегущих по железнодорожной линии, к вагонам, под прикрытие. Матрос подозвал младшего сержанта Очаленко.

— Быстро усвоили наш урок, — заметил тот и поспешил положить офицеру о появлении противника.

Из-за вагонов солдаты попытались перебежать в окопы, желтевшие на склоне отлогой горы. Прибежал Очаленко с приказанием своего командира: не допускать немцев к окопам. Николай Щербаков припал к ручному пулемету, прицелился и дал длинную очередь. Уложил несколько человек, остальные повернули назад, к вагонам. Откуда-то снизу доносились ружейно-пулеметные выстрелы.

— Это бьет свинарник, — объяснил командир отделения.

— Разве и с той стороны, от города, наступают? — удивились бойцы.

Как и в первый раз, Бочкович выждал, пока наступающие подойдут поближе, и скомандовал:

Скоро стрельба затихла. Отбита и вторая атака. Но немцы не успокаивались, несмотря на значительные потери. Наоборот, не зная точно, с кем имеют дело, они еще более озверели. В следующей атаке, начавшейся, примерно, минут через сорок, участвовало больше войск, чем в первых двух. Наступление началось сразу со всех сторон, и обширный район нового элеватора вскоре оказался в окружении. На подступы к району враг подтянул и в разных местах установил две пушки и два миномета. Под прикрытием артиллерийско-минометного огня гитлеровцы пошли в атаку с твердым намерением покончить с засевшими в домах порта и продолжающими все еще сопротивляться.

С воем пролетали мины, рвались, осыпая стенки осколками, от взрывов дрожала земля и сыпалась с потолков штукатурка, отчего в помещениях поднималась едкая пыль.

Застрочили по стенке свинарника пули — бил немец, подкравшийся на близкое расстояние и укрывшийся за бугорком. Старшина 2 статьи Никита Гребенюк ответил из своего пулемета — не помогло. Тогда за противотанковое ружье прилег отличавшийся меткостью стрельбы матрос Михаил Хакимов и с первого выстрела уничтожил пулемет противника и пулеметчика.

По дороге и с горы наступали немецкие автоматчики. По ним сосредоточили меткий огонь Гребенюк, матросы Ефим Павлов, Тимофей Прокофьев, Василий Миненков, Николай Медведев, вынудившие их залечь и прижаться к земле. Завязалась перестрелка. Умолкла винтовка комсомольца Прокофьева — вражеская пуля попала ему в висок.

Товарищи перенесли его тело в угол, накрыли, плащпалаткой и вновь принялись за стрельбу с еще большим ожесточением. Каждый, выбирая себе цель, поражал ее наверняка. От окна к окну переходил со своим пулеметом Гребенюк, создавая тем самым впечатление о наличии в свинарнике доброго десятка пулеметов.

Наступательный дух врага иссяк, и оставшиеся в живых поспешно отошли к городу. Победило отделение Бочковича. Мстя за смерть своего товарища, моряки истребили десятки вражеских солдат.

Но бой еще продолжался. Немцы стремились проникнуть к зданию с восточной стороны и со стороны реки. Некоторым удалось приблизиться к забору и из гранатомета выпустить несколько гранат. Все гранаты направлены были против второго этажа. Взрывами повредило стенку, разбаррикадировало окно, отбросило прочь Щербакова. Пока он встал и, прихрамывая, подошел к пулемету, чтобы ударить по гранатометчикам, было уже поздно: гранатометчиков уничтожили автоматчики Шпака.

Огонь перевели по тем, что суетились за канавой, чуть заметной в сумрачной дали. От трескотни пулеметов, автоматов и ружейных выстрелов звенело в ушах. Лица людей покрылись потом, становилось душно, как в июне. Настоящее дело! Вытирая мокрое лицо, Очаленко стрелял из окна, обращенного к реке.

— Щербаков и Казаченко, — крикнул он, — переходите вот к этой амбразуре! — и он указал на соседнее окно. — Видите, от реки двигаются немцы.

Группа немецких солдат продвигалась перебежками. Некоторые бежали во весь рост. Судя по упрямству, с каким они шли в атаку, можно было предположить, что это или пьяные, или отъявленные головорезы.

— Действовать самостоятельно! — услышали матросы команду младшего лейтенанта Корда.

— Ну, тезка, развернемся, что ль! — торопливо проговорил Николай Щербаков и нажал на гашетку.

Заряжая новый диск, Казаченко с жаром ответил:

— Конечно!.. Да ты вон того снимай, что взбирается на частокол.

По соседству с ними расположился пулеметчик Валентин Ходарев, горячий моряк, склонный к шуткам и остротам.

— Эй, вы, тезки, не сметь чужого немца бить, — послышался среди треска выстрелов его хрипловатый голос. — Это — мой…

И неизвестно, от чьей пули немец повис на изгороди, огибающей здание. Несмотря на большие потери, гитлеровцы все лезли вперед через трупы своих солдат. У изгороди уже валялось до десятка убитых и раненых. Из-под горы показалось еще несколько человек, спешащих под стены дома. Снаружи донесся дребезжащий крик:

Крик этот приятно поразил моряков: враг еще не знал об их присутствии.

— За весть признательны, мерзавец, — сердито бросил Ходарев, — а глотку твою мы сейчас того…

Спесь была сбита. Остальные, залегшие где-то внизу, не осмелились приподняться и пойти в атаку. Они открыли сильную пулеметную стрельбу. Отвечать огнем моряки не нашли нужным, хотя боезапаса было в достаточном количестве.

ЗА СОВЕТСКУЮ РОДИНУ!

Атаку возобновил враг после двадцатиминутной яростной артитлерийско-минометной подготовки. Теперь стрельба велась из четырех семидесятимиллиметровых орудий и двух шестиствольных минометов, снятых с фронта и спешно установленных в районе нового элеватора. На этот раз были применены термитные снаряды, причинившие постройкам значительные повреждения. Взрывами разрушило домик, в котором находилось отделение Лисицына, отбило угол конторы порта, изрешетило стены и разворотило крышу.

Пока гремели выстрелы орудий и минометов, войска противника силою до двух батальонов снова окружили район боевых действий. Они двигались к двухэтажному зданию со всех сторон, постепенно суживая кольцо окружения.

Несмотря на превосходящие силы неприятеля, никто из моряков не дрогнул, не упал духом, не усомнился в своем успехе. Напротив, дух черноморцев был настолько крепок и закален, что каждый приготовился драться, как подобает героям, мужественно, храбро, с верой в победу.

С приближением немцев напряжение десантников все возрастало. Обычно веселый и разговорчивый Василий Миненков теперь насупился, открытое полное лицо его сделалось серьезным и злым. Он видел перед собой только мушку пулемета да движущиеся зеленоватые фигуры — цели. И стрелял. Фигуры падали, а позади возникали новые. Пулеметчика беспокоила мысль: хватит ли боезапаса? Уже разряжено несколько дисков, отлогий склон горы усеян трупами…

Вблизи свинарника показались автоматчики. Миненков перевел дуло пулемета, прицелился, но выстрелить не успел, от смертельной раны он стал терять сознание. К нему подбежали товарищи, чтобы помочь. Его последние слова глубоко запали я душу матросов:

— Братцы, не тратьте зря времени… у вас его мало… Пока не поздно, бейте проклятых… Они тут… у ворот…

С холодным спокойствием и ненавистью моряки направили огонь в автоматчиков противника. Те повалились на землю, словно подкошенный бурьян. В их поредевших рядах получилась заминка, некоторые повернули к своим исходным позициям.

По свинарнику снова открыла стрельбу пушка, установленная с западной стороны. Прямым попаданием снаряда разрушило часть стены, кирпичами и камнем завалило Павлова и Дементьева. Высвободиться помогли им Бочкович, Гребенюк и Хакимов. Ранило Медведева и Куприянова. В другой обстановке все они считались бы вышедшими из строя. Теперь же, перед лицом смертельной опасности, ни один не пожаловался на боль, полученную от ушибов и ранений. Ни на минуту не ослабляя огня, все они беспощадно били фашистских солдат и офицеров. Только Медведев не мог стрелять. Однако и он нашел себе дело: лежа на боку и превозмогая боль, раненый заряжал товарищам диски автоматов и пулеметов.

Семеро десантников, укрепившихся в свинарнике, стойко отражали натиск целого подразделения, атакующего со сторона города.

Что же происходило в это время в здании конторы порта, которое немцы осаждали и с восточной стороны, и с западной, и со стороны реки? С каким упорством здесь сражались десантники? Рассказы участников этой потрясающей битвы свидетельствуют о том, что именно тогда, во время отражения четвертой атаки, выявились новые волевые, бесстрашные люди, совершившие героические подвиги во имя победы, во славу любимой Родины.

Леонид Недогибченко. Ефим Порхомчук, Георгий Дермановский, Степан Голенев… Их много, проявивших в бою мужество и массовый героизм.

Стрельба не прекращалась. Ухали пушки, трещали пулеметы. Своей мишенью немцы, наступающие вдоль берега, избрали восточную стену здания. Бледные трассы пуль непрерывно тянулись к окнам, оставляя на стене свои неуклюжие следы.

Под прикрытием огня гитлеровцы не раз пытались проникнуть к дому, но все их попытки кончались неудачей: пулеметчик Недогибченко и автоматчик Порхомчук держались стойко, расстреливая наступавших в упор. Засада двух моряков, причинившая противнику большой урон в живой силе, вскоре подверглась жестокому обстрелу. Засвистели над головой пули. Вблизи разорвался снаряд, земля с обломками забора поднялась в воздух и посыпалась на моряков.

Бодрый, энергичный Недогибченко почувствовал вдруг страшную боль в ноге, слабость, и силы покинули его — руки обмякли и опустились…

— Что с тобой, Леня? — встревожился Порхомчук и, заметив дымившуюся рану на ноге товарища, пополз к нему, чтобы оказать помощь.

Раненый приподнял голову и снова прильнул к пулемету.

Ранило и другого. Окровавленные и страшные в своей ненависти к врагу, они продолжали сражаться до тех пор, пока новый взрыв снаряда не оборвал их непрерывной стрельбы…

И тогда пьяные немцы с гиком бросились через забор с намерением ворваться в здание.

— А ну, тезка, ударим по мерзавцам, — нетерпеливо проговорил Щербаков и выпустил длинную очередь. Многие немцы упали замертво. Оставшиеся в живых, быстро отрезвев, метнулись в сторону, к сарайчику, что стоял метрах в двадцати, чтобы там укрыться.

Оборону каменного сарайчика-курятника держал автоматчик Георгий Дермановский. Из-под сдвинувшейся набекрень шапки текли по худощавому, узкому лицу его капельки пота, которые он то и дело смахивал рукавом ватной тужурки. Жаркая пора! Пухлые губы были сжаты, светлые брови сдвинулись, и из-под них в эти минуты опасности уверенно и даже дерзко сверкали огоньки серых глаз. Он остался спокойным даже тогда, когда вдруг увидел, что разрывами снарядов разрушило сначала контору элеватора, затем домик немного восточнее. Стрельба моряков затихла, и Дермановский понял, что людей завалило стенами. Как потом выяснилось, из всего отделения старшины 1 статьи Юрия Лисицына продолжал сопротивляться лишь один Лисицын, которого вскоре Ольшанский отозвал к себе в штаб.

Разрушение двух домов образовало брешь в круговой обороне десантников. В нее-то устремились было немцы, атакующие с горы. Натиск их надо было отразить во что бы, то ни стало. Надеясь на прочность правого фланга, на Недогибченко и Порхомчука, матрос Дермановский перевел огонь на прикрытие левого фланга — той бреши, которая только что образовалась. Его меткие выстрелы разили врага наповал.

В тот самый момент, когда ряды атакующих значительно поредели и залегли, в сарайчик вбежал немецкий обер-лейтенант, чтобы спрятаться здесь от огня десантников. Матрос обернулся, и взгляд его острых глаз упал на коренастую фигуру оторопевшего офицера. Перед ним стоял враг с помутневшими глазами. Лютый, ненавистный враг. Его надлежало истребить немедленно. Только об этом и думал черноморец. Злоба жгла сердце, распирала грудь…

Рука обер-лейтенанта потянулась к пистолету. «Кто кого», — пронеслось в голове матроса. Не теряя ни секунды, он выхватил из кармана нож, взмахнул им и с силой ударил гитлеровца в шею.

Немец захрипел и, как мешок, свалился к ногам Дермановского.

В дверях показались еще два немца с автоматами. Одно мгновение матрос помедлил: пускать ли в ход нож или свой автомат? И тут же решил, что то и другое применить уже поздно. Надо драться другим оружием… Он схватил гранату, но бросить ее не успел: отрывисто и резко звякнул выстрел, и смертельно раненный герой упал…

Не удалось миновать смерти и солдатам противника: пулеметная очередь, метко направленная кем-то из окна здания, уложила их на пороге сарая.

Из неприятельской группы, прорвавшейся через забор и пытавшейся пробиться к зданию, никого не уцелело. Всюду валялись трупы немецких захватчиков. Своих раненых, которых было гораздо больше, чем убитых, немецкое командование старалось поскорее вывезти с поля боя.

— Немцы шли в порт колоннами, а возвращались на машинах лежачими, — так говорили впоследствии многие жители города.

Любуясь результатами последнего боя, усталый и вспотевший Щербаков с удовольствием отмени:

В ответ Казаченко, до того заряжавший диски, сказал:

— Ты поработал толково, теперь дай и мне поработать.

Николай Казаченко выбрал себе подходящую цель — пулеметную точку противника. Он стрелял не хуже своего товарища. Чтобы уничтожить вражеский пулемет, ему не пришлось разрядить и полдиска. Потом краснофлотец взял на прицел другую пулеметную точку, которая тотчас же замолчала.

Точный огонь его, очевидно, заметили немцы. По окну, из которого бил Казаченко, вдруг открылась интенсивная стрельба. И не успел Николай оттащить пулемет, как произошло несчастье: пулями вражеского крупнокалиберного пулемета разворотило подоконник, разбило ручной пулемет и тяжело ранило пулеметчика. К нему подскочил Щербаков.

Казаченко молчал: он потерял сознание. Его обычно бледное лицо пожелтело еще более, осунулось, глаза закрылись… Матрос осторожно поднял товарища, перенес его в сторону, уложил около стены и побежал за санитарами.

В соседних комнатах безумолку стреляли. На полу валялись известка, обломки. Лестницу завалило мусором. В разбитые окна дул ветер. Щербаков кубарем скатился вниз.

Первый, кто попался ему на глаза, был младший лейтенант Корда. Выслушав подчиненного, офицер сказал:

— Раненым помощь окажем. А вы сейчас же вооружайтесь автоматом и идите вон к той двери. Там подмените часового.

Дверь, к которой направился Николай, выходила на западную сторону. Южную сторону обороны держало под огнем отделение Кузьмы Шпака.

У одного из окон Щербаков узнал матроса Степана Голенева. Как и все, он стрелял из своего автомата сосредоточенно и метко. В его глазах небольшие зеленоватые фигуры солдат, в которых он стрелял, превращались в огромных, подвижных, ядовитых чудовищ. Облокотившись на подоконник, он действовал с таким хладнокровием и дерзостью, что среди немцев произошло замешательство. Под огнем противника храбрец держался так, словно его не могли убить. И действительно, в эти минуты он чувствовал, что его убить нельзя. Дело, которое он выполнял, казалось важнее всего. Оно сильнее смерти, и смерть бессильна его побороть. Точными, яростными очередями Голенев нещадно уничтожал атакующих. Ни одному немцу не удалось подняться по лестнице, ведущей из-под горы к зданию. Попытки пройти со стороны реки им обошлись дорого: вся лестница покрылась трупами солдат и офицеров.

Изрядно потрепанные немцы на короткое время отошли за линию железной дороги, чтобы оправиться от ударов и снова пойти в атаку. После короткого затишья, использованною моряками для чистки и заряжания оружия, здание вдруг задрожало, и помещение наполнилось пылью. Взрывы следовали один за другим, поднимая в воздух землю и камни. Оказалось, враг, озлобленный неудачами, подтянул еще две пушки и бил с открытых позиций.

Гитлеровцы вновь поднялись в атаку. Ободренные поддержкой своей артиллерии, они с упорством отъявленных головорезов лезли по лестнице через трупы своих солдат. Пушки стихли, и послышались пьяные выкрики:

— Слышали?! — тихо произнес Шпак. — Отвечать только огнем.

Теперь ударили моряки. Степан Голенев вел огонь из крайнего незабаррикадированного окна. Сгоряча он даже не почувствовал, когда его ранило. Кровь струйкой потекла из раны по щеке на автомат. Стиснув зубы от злости и боли, матрос выпустил целый диск по тем, что поднялись на лестницу и уже ринулись было к входу в дом.

В этот момент Голенева ранило вторично и на этот раз смертельно. У него потемнело в глазах, в ушах зазвенело…

— Товарищи, меня скоро оставят силы… — простонал он. — Дайте мне гранаты… Я уничтожу вон тех фашистских гадов.

Ему подали две гранаты. Он собрал последние силы, поднялся, распахнул ватную тужурку, словно желая показать свою широкую грудь, обтянутую полосатой тельняшкой, и воскликнул:

— Эти гранаты я посылаю за слезы и мучения наших матерей и жен. — Размахнувшись, он швырнул гранаты в немцев.

— Мстите, товарищи, врагу за меня… и за наших боевых друзей. Я свой долг перед Родиной выполнил… Прощайте.

Шпак поцеловал матроса в остывшие губы, взял его автомат и с грустью проговорил:

Старшина рванулся к окну, чтобы с новой яростью разить врага, и тут увидел то, что изумило не только его одного, но и многих других. Два уцелевших немца, оторопевших и окровавленных, повернули к лестнице и, ковыляя, пустились наутек, крича: «Рус матросен!» За ними побежали остальные. Среди них поднялась паника, быстро распространившаяся на соседний левый фланг. «Тельняшка Голенева красноречиво сказала им, кто мы», — догадался Шпак и застрочил по удирающим. А издалека все еще доносился дребезжащий голос, в котором слышался страх и ужас: «Рус матросен!..»

Окружение распалось. И эта атака немцев, понесших огромные потери, сорвалась.

В ДЫМУ И ОГНЕ

Во второй половине дня произошло то, что следовало ожидать и что почти невозможно передать словами. Даже человек с самой богатой фантазией, не побывавший тогда в рядах героических моряков, не в силах представить себе более жестокого по ярости сражения, которое длилось до позднего вечера, гремело и бушевало, как ураган. Только живой свидетель, его непосредственный участник, сможет, пожалуй, вспомнить грозный день 26 марта и поведать обо всем по порядку. Вот что рассказал об этом сражении Герой Советского Союза Николай Щербаков:

«Бой затих, примерно, часов в двенадцать. Меня сменили. Еще на посту беспокоила мысль: «Каково самочувствие раненых?» Ведь моряки — народ дружный, особенно в бою. Всякий, кто дерется плечом к плечу с тобой, становится сердечным другом. И, кажется, все отдал бы тому, кто в тяжелые минуты тебя поддержит. Моряки дорожат боевой дружбой. Вот почему, пока было тихо, я и поспешил на розыск друзей.

Первым встретил Казаченко. Его, забинтованного, несли в подвал. Я бросил на пол шинель, помог уложить на нее раненого и сел около него сам. Видимо, он потерял много крови, отчего лицо его казалось восковым.

— Ничего. На хлеб потянуло, — а сам смеется. — Нет ли у тебя чего подзакусить?

— Кроме хлеба, ничего. — Я полез в вещевой мешок, чтобы поделиться с другом куском хлеба. — Ну, ты ешь, а я схожу на второй этаж…

— Там нечего делать, — перебил меня чей-то голос. Я обернулся — возле стоял Акрен Хайрудинов, матрос, пулеметчик. Жив-здоров. Он принес горестную весть: Ходарев убит. Тот самый Ходарев, который утром кричал мне: «Не бей того немца, это — мой», — и, прицелившись, ухлопал мерзавца. Потом, спустя полчаса, Акрену здорово досталось от нас: к счастью, Ходарев был жив. От тяжелой раны он потерял сознание, что дало Хайрудинову повод думать о смерти товарища.

Разговаривая с друзьями, я услышал знакомые голоса. В главных дверях показался Абраменко Михаил. Его считали уже погибшим: вместе с Владимиром Кипенко он сидел в засаде и сдерживал натиск немцев, атакующих со стороны города А тут, пожалуйста, вот он; правда, раненный в ногу, хромает. К нему поспешил Корда с вопросом, который в равной мере интересовал и нас:

— Дрались здорово, — ответил Михаил. — Уничтожили две пулеметные точки противника и несколько десятков-фрицев. Потом, когда убило Кипенко и разбило пулемет, я схватил диски, переждал, пока утихнет бой, и — сюда.

Он присел к нам. Разговорились. И, как ни странно, говорили не о только что прошедших боях. Разговор шел о том, за что, не щадя жизни, каждый дрался: о далеких, но близких сердцу родных местах, о семье, женах, детях, стариках. Мне живо вспомнились плодородные ростовские поля, хутор Мелеозовка, в котором я родился и вырос. Думки о любимой родине разбередили сердце Коли Казаченко, и он тяжело вздохнул:

— Неужели, тезка, я не доживу до радостных дней победы?..

— Что за глупость, — обиделся я. — Конечно, доживешь. Я, например, решил жить до ста лет. Вот посмотришь…

— Вы нас, раненых, не бросайте, если пойдете на прорыв к своим.

У раненого самочувствие совсем не то, что у здорового. Ему все кажется, что он для других обуза и вообще беспомощный человек. Такого надо успокоить теплым словом. Как и все, я крепко верил в победу, в скорую победу. Я душой чувствовал и предполагал, что раз нас послали в десант, значит, не сегодня — завтра войска Красной Армии пойдут в наступление. Кроме того, я был кандидатом в члены партии, что обязывало меня быть передовым бойцом. И я сказал матросам, что никуда мы не пойдем, а будем биться здесь до прихода войск Красной Армии, перешедших уже в наступление. Так именно и было на деле…

Вскоре меня позвал Корда — время заступать на вахту. Раненых оставил повеселевшими. «Западные» двери, как мы тогда их называли, были пробиты осколками. Выбрав пошире отверстие, я внимательно стал следить за местностью. Земля была изрыта воронками, покрыта трупами немцев. Землю изрыли немцы, а немцев перебили мы.

Минут пятнадцать, а, может, больше, фашисты не показывались. Потом появились на окраинах города и в порту. Враг готовился к новым атакам. Я тотчас же сообщил об этом в штаб.

Подошел к двери командир десанта Константин Ольшанский и прильнул к пробоине. У него созрело какое-то решение. Он вернулся к себе в штаб и, как видно, приказал радисту Александру Лютому вызвать на помощь нашу авиацию.

Где-то заухали пушки — по зданию открылась стрельба. Ну, думаю, снова началось… Среди грохота выстрелов и взрывов послышался гул моторов. Самолеты! Четыре или пять наших бомбардировщиков. Они прилетели, несмотря на плохие метеорологические условия. Но как только они показались, прекратился и обстрел. Самолеты покружились, постреляли, разогнали немцев и улетели.

В стане врага вновь поднялась суета. Опять загремели пушки.

Мы тоже подготовились к бою. Почистили оружие, зарядили диски. Привели в порядок себя, помещения. Перевязали раненых. Ольшанский разрешил вооружиться только тем раненым, которые сравнительно хорошо себя чувствовали.

В это время принесли сверху еще одного раненого. Это был Валентин Ходарев. Ему оторвало левую руку. Так и хотелось броситься к нему, ведь его же считали убитым, но пост покидать — преступление.

Ходарев приподнялся с носилок и, видя, что все готовятся к бою, попытался взяться за гранаты. Ему что-то сказали и уложили снова. Но разве может спокойно улежать человек с нетерпеливым характером и горячим сердцем?! Ходарев вскочил с носилок и хрипло вскрикнул:

— Не удерживайте меня!.. Я — комсомолец; уходя в десант, я дал комсомольское слово, что буду драться до последней капли крови. Я хочу сдержать свое слово!..

— Успокойтесь, товарищ Ходарев, — сказал он. — Вы уже выполнили свое обещание. С вас хватит. Отдохните…

Больше я уже не слышал, что говорил офицер: за стеной взорвалась мина, содрогнулось здание. Взрывы еще и еще… Сильные, оглушительные взрывы мин и снарядов. Враг решил разрушить здание и перебить нас при помощи шестиствольных минометов.

Дом опять тряхнуло: мина разорвалась на втором этаже. Там уже никого не было, все сошли вниз и заняли места у окон и бойниц.

Весь личный состав принял клятву, каждое слово которой запомнилось навсегда:

«Мы, бойцы и офицеры — моряки отряда Ольшанского, клянемся перед Родиной, что задачу, стоящую перед нами, будем выполнять до последней капли крови, не жалея жизни. Подписался весь личный состав».

Клятву передал по радио в штаб майора Котанова старший краснофлотец Лютый. Мы доложили своему комбату о том, что дух у нас попрежнему высок, сознание ясное, что все готовы на великий подвиг ради победы. И когда заместитель командира отряда по политчасти капитан Головлев и парторг Шпак подходили к нам, чтобы простым словом подбодрить, мы отвечали так же просто: «есть» или «ясно». Для всех было ясно, что надо биться так, чтобы победить.

Минут через пять получили ответную радиограмму. Котанов радировал Ольшанскому: «Личный состав гордится вашими боевыми действиями. Вам лично и всему личному составу объявляю благодарность. Слава русскому матросу!»

Меня перебросили к окну, у которого погиб Голенев: к зданию приближались немцы с юга, от реки. Их надо было приостановить метким огнем. Этим делом я и занялся. Но тут грянул взрыв такой силы, что здание задрожало, словно от мощного толчка землетрясения, и с потолка упала последняя штукатурка. Оглянулся — о, ужас! — внутренняя стенка, за которой размещался штаб, с треском и шумом повалилась и рухнула на пол. Я — туда. Прибежал Ходарев и еще кто-то…

Ольшанского не было. Дрогнуло сердце. «Не погиб ли?» Начали раскапывать завал. Ходарев работал только правой рукой: левая была забинтована и привязана к поясу. Приподняли стенку, отвалили ее и высвободили Ольшанского, Головлева, Волошко и радистов. У каждого из них — ушибы и синяки.

Командир отряда встал, отряхнулся и, глядя на нас, ласково сказал:

Штаб перешел в другую комнату, противоположную той, что разрушило. Там, в восточной половине дома, было гораздо спокойнее, так как враг теперь больше атаковал с северо-западной стороны, от города. Ольшанского беспокоило лишь то, что оба радиоаппарата вышли из строя. Мы разделяли его тревогу: потерять связь с батальоном и со всеми — несчастье. Но выручил Саша Лютый: будучи мастером своего дела, он исправил один аппарат и установил его в штабе. (Позже, когда разбило последний аппарат, в штабе решили послать кого-либо из нас через линию фронта с секретным донесением. Выбор пал на Юрия Лисицына, старшину 1 статьи…).

Немцы обрушили на нас всю силу огня. Били пулеметы, автоматы, орудия, минометы. От взрывов то и дело содрогалось здание. Кругом грохотало, гудело, выло, дрожало… Настоящий ад!..

Геройской смертью пали младший лейтенант Чумаченко, капитан Головлев, младший сержант Очаленко и несколько рядовых. Создалось критическое положение. Но моряки не пали духом. Наоборот, хотелось драться еще упорнее и злее.

Меня послали к амбразуре, у которой только что погиб один из автоматчиков. С горы наступали немцы. Их было до двух взводов. Короткими и длинными очередями я сбивал каждого, кто пытался приблизиться к дому. То же самое делали и автоматчики Шпака.

А грохот все продолжался. Грохот и лязг. Лязг гусениц танков. Кто-то крикнул:

В жарких боях бывает: собьешь одного немца — на его месте вырастет другой, чтобы убить тебя. Собьешь и этою — появляется третий с той же целью. И такое зло возьмет, что сказать нельзя. Идешь, гад, убивать, — погибай лучше сам! То же мы почувствовали и тогда при приближении танков. Сколько ни били немцев — на смену приходили другие. А тут еще танки пошли в ход. Нет, моряка не взять на испуг! В груди кипел гнев.

— Щербаков, — услышал я голос Корды, — быстро к главным дверям.

У дверей стояли Ольшанский, Волошко и Корда, наблюдая за приближающимися танками. Раненые подали мне полный пулями диск, который я зарядил и изготовил к стрельбе. Некоторые вооружились противотанковыми гранатами. Все думали о том, как отразить танковую атаку.

Учитывая, что танки отвлекут на себя наше внимание, враг усилил нажим с восточной стороны. Небольшой его группе удалось пробиться к зданию, и в тот момент, когда мы все глядели на танки, идущие с запада, в крайнюю дверь ворвался немец с автоматом. Он дал очередь — мимо. В него выстрелил из пистолета Григорий Волошко — немец упал. Остальные не успели ворваться в помещение: их прикончили матросы.

С гранатой в руке направился к двери Валентин Ходарев. Заметив решительность, с какой он спешил к выходу, я подумал: «Он хочет повторить подвиг пяти черноморцев при обороне Севастополя».

— Куда вы, Ходарев? — закричал Ольшанский и приказал: — Вернитесь!

Танк свернул с дороги, что вела в порт, и пошел прямо к дому, на нас. Ольшанского позвали радисты: что-то важное сообщалось из штаба армейского соединения. Стальная махина приближалась. Лязг гусениц усиливался. Расстояние все уменьшалось, и некоторые уже намеревались бросить гранаты.

— Если его не остановить, он, пожалуй, задушит и нас, — процедил сквозь зубы Шпак.

Валентин Ходарев снова подошел к выходу и, прижавшись к стене, посмотрел вперед. Потом повернул свое угрюмое, сердитое, со сверкающими глазами, лица к нам и с уверенностью сказал:

И с возгласом: «Да здравствует Сталин!» выбежал в дверь, навстречу танку. Больше никто не видел бесстрашного матроса, так как в этот момент с шумом вырвалось пламя огня и, повидимому, сожгло его.

На первый взгляд поступок Валентина покажется, быть может, опрометчивым и безрассудным. Но это не так. Никто из нас не гнался за славой. Никто не думал быть героем. Тогда это и в голову не приходило. Да и некогда было размышлять об этом. Надо было действовать. Когда видишь, что наступает враг, надо его бить немедля, иначе он тебя убьет. Когда видишь, что танк ползет на тебя, значит, надо преградить ему путь, подорвать его. Валентин Ходарев хотел спасти тяжелое положение ценою собственной жизни, как это сделали пять героев-севастопольцев. Он пошел на высокий благородный подвиг. Слава ему, нашему скромному товарищу!

Как только он выбежал, огромная струя огня стала поливать стены и окна. Немец применил огнемет. К грохоту прибавилось шипение огня. Загорелись рамы, полы, ящики. Помещение наполнилось дымом.

Началась борьба с огнем. Пламя сбивали фуфайками и плащ-палатками. Обжигались, рисковали погибнуть, но своего добились — пожар потушили!

Из-за боязни оказаться подбитым танк ушел. Зато остались немцы, проникшие к зданию под прикрытием танка. В главную дверь, из которой выбежал Ходарев, ударила струя густого дыма. В окна полетели дымовые шашки и гранаты. От дыма стало темно, как ночью.

Ольшанский приказал всем перейти в другую половину полуподвального помещения. Перешли. Приготовились к рукопашному бою на случай, если немцы ворвутся в помещение. Но они не пошли на это, держа под огнем каждую дверь и окно. Ад продолжался…

Задыхаясь от дыма, мы подобрались к окну и на гранаты ответили гранатами. Завязался гранатный бой. Бой, на который враг возлагал большие надежды. Преимущество было на его стороне. Немцы видели нас, мы не видели их. Их не душил дым, мы в нем задыхались. Но они не учли одного — нашей беспримерной стойкости. Надо было иметь исключительную выносливость и железные нервы, чтобы перенести все эти тяжкие испытания. Такими мы и были. Опрометью бросившись к окнам, мы выбросили по нескольку гранат, и пыл гитлеровцев сразу остыл. Затем из автоматов чесанули справа налево и наоборот. Гранатный бой прекратился: немцы, не выдержав, отошли…

Но ад все еще продолжался. По зданию били и артиллерия, и минометы, и танки. Группы фашистов появлялись то с одной стороны, то с другой, то с третьей. Ольшанский поставил перед нами задачу — не допускать к зданию ни одного фашиста. Он появлялся там, откуда грозила опасность, и давал подчиненным ценные указания. Он подсказывал, советовал, помогал. Его ровный спокойный голос ободрял и воодушевлял нас. Он образцово руководил боем, и за это его так любили матросы.

Помню, я лежал у амбразуры и стрелял. Слышу, Ольшанский обращается ко мне:

— Щербаков, пойдите вон в ту комнату и отгоните мерзавцев. Да из окна не высовывайтесь. Соблюдайте осторожность!..

Это были последние слова, которые я услышал от нашего любимого командира десанта. Я повторил приказание и пошел. Комната была небольшая, квадратная. Приступил к делу — истреблению фрицев. Но не разрядил и полдиска, как передо мной сверкнула вспышка огня, грянул взрыв, и я потерял сознание…»

Здесь прерывается рассказ Николая Щербакова: будучи контуженным, он пролежал без сознания среди мусора и пыли до утра следующего дня и, следовательно, не мог знать, что происходило потом, после его контузии.

Дополняя картину этой битвы, другой десантник, Герой Советского Союза старшина 2 статьи Никита Гребенюк рассказал следующее:

«От небольшого, продолговатого каменного сарая — свинарника, в котором мы занимали оборону, до здания было не более семидесяти метров. Поскольку свинарник находился на бойком месте — ближе к дороге, ведущей в город, то, разумеется, на нас и обрушивались первые удары.

После ряда безуспешных атак, после многочисленных попыток покончить с нами озлобленный противник предпринял танковую атаку. Это было во второй половине дня. Два средних танка атаковали нашу оборону. Один из них замедлил ход и открыл стрельбу издалека, другой устремился к зданию и ударил из огнемета, чего мы никак не ожидали.

Случилось это очень быстро, и требовалась быстрота действий и от нас. Поскорее отогнать танк и тем самым облегчить очень тяжелое положение, создавшееся в подвале здания, — вот что следовало сделать немедленно, невзирая на стрельбу другого танка. Мы готовы были на все ради спасения товарищей. Правда, и мы находились в таком же положении, но нас защищали прочные стены и переборки. Бочкович, наш командир отделения, я, Хакимов и Павлов открыли прицельный огонь по огнеметному танку. Били точно.

И что же? Не прошло и пяти минут, как машина развернулась и, отстреливаясь, ушла. Танкисты испугались!

Но подлое дело враг сделал. С болью в сердце мы наблюдали, как из окон клубился густой дым и вылетали языки пламени. Здание горело…

Дымом окутало все полуразрушенные дома, в том числе и свинарник. Дышать стало нечем, во рту чувствовалась горечь. Старшина предупредил:

Он оказался прав: немцы под прикрытием дымовом завесы пробрались к стенам свинарника, чтобы забросать нас гранатами.

Гранаты полетели. Впрочем, они больше рвались снаружи — от ударов о стенку. У меня было девять гранат. Восемь бросил, одну оставил для себя. Исход гранатного боя предугадать мы не могли. Дрались, конечно, здорово, но все могло случиться…

Точно целиться мешал дым. Я бросал туда, откуда на нас летели. Снаружи доносились душераздирающие крики и вопли какого-то немца. Значит, цель поражена…

Храбрецом показал себя матрос Николай Медведев. В минуты опасности он забывал о своей ране и, как все, думал о бое. Услышав за стеной торопливые шаги, раненый приподнялся — к окну спешили три немца. Бросок гранаты — и враги пошли на тот свет. Только один вдруг просунул в окошко руку с гранатами, чтобы их бросить. Медведев, заметив это, не растерялся: он вырвал у немца гранаты и швырнул их обратно. Новые взрывы, стоны и крик…

Враг зашел с другой стороны свинарника. Послышались голоса, кричали что-то вроде: «рус, сдавайсь!» В расширенной взрывом снаряда амбразуре зашуршало. Бочкович оглянулся — немец лезет. Ну, конечно, выстрел, и дух из него вон. Труп заслонил амбразуру. Старшина сердито сплюнул и силы толчком ноги выбил убитого немца из отверстия, как пробку.

— Получайте! — произнес Кирилл и бросил в суетившихся гитлеровцев еще несколько гранат.

Мало-помалу дым испарился. Дымились только полуподвальные окна конторы порта, хотя огня уже не было. Видимо, наши его потушили. Мы стрельбу прекратили, решив приберечь боезапас.

На окраинах города и в порту скапливались войска противника, но стрелять по ним не имело смысла. Вблизи, кроме мертвецов, никого не было.

Я стоял с автоматом и гранатой у бокового окна, наблюдая за движением немцев. Артиллерийская канонада не утихала. Чувствовалось, что враг готовит новое наступление. Собственно, оно продолжалось, следовало лишь ожидать с его стороны какой-либо новой авантюры. Ведь немец способен был на все, лишь бы сломить наше сопротивление.

Что мы предполагали, то и случилось. Со стороны города шли те же два средних танка. Рокоча и прыгая по разбитой дороге, они неслись к порту, на моряков. Сомнения не было: это огнеметные танки.

Головной, как и в первый раз, направился к центральному зданию, второй приблизился к свинарнику. Брызнула струя горючей смеси, обливая стены и крышу. «Задумали сжечь, подлецы!» — мелькнуло в голове.

— Ложись! — крикнул Бочкович, и мы все растянулись на каменном полу и прижались к гранитным перегородкам.

Среди лязга гусениц и выстрелов я услыхал шум и треск — загорелась толевая крыша; я почувствовал жар, сильный, невыносимый. Горючая смесь через прогоревшую крышу капала на пол, на меня, воспламенились тужурка и брюки. Чтобы не обгореть, приходилось перекатываться с боку на бок. Так поступал каждый, на ком загоралась одежда.

Крыша сгорела быстро. Уже были охвачены огнем ящики и двери. Кроме того, угрожала опасность вражеского нападения. Это заставило нас подняться и взяться за оружие, тем более, что танки, сделав свое коварное дело, стали удаляться. За тушение пожара принялись только Медведев и Хакимов, остальные, выпачканные и черные, открыли стрельбу по наступавшей пехоте.

Немцы бежали к зданию с разных сторон. Их было много… рота, две или больше… Они стремились прорваться к горящему зданию. А мы старались не пропустить их туда. Били, не зная усталости. Били безжалостно, с холодным расчетом.

Эта битва была самая тяжелая, самая жестокая. Напряжения достигло предела. Мы понимали, что раз нам трудно, то и немцу невмоготу, хотя у него несравненно больше сил. Откуда я него столько войск здесь? Ясно, что он снял их с фронта и перебросил сюда, против моряков. Значит, мы не только нанесли удар в спину врага, но и отвлекли на себя его многие части, технику. Значит, тем самым моряки способствовали успеху наступающей Красной Армии. Эта мысль придавала нам силу и бодрость.

К вечеру их натиск ослаб, атаки прекратились. Даже стрельба стала реже. Не затишье ли это перед новой бурей?..

Медленно наступали сумерки. Здание молчало, не подавая никаких признаков жизни. Живы ли товарищи и какова их судьба?.. Это нас очень беспокоило.

Часов в девять вечера, когда стало темно, Кирилл Бочкович решил разузнать обстановку.

— Ну, кто со мной пойдет на разведку? — обратился он ко всем.

Итти пожелал каждый. Старшина приказал собираться матросу Дементьеву.

Разведчики вышли из свинарника, оставив нас в беспокойстве и тревоге. Они пробежали расстояние, которое днем мы назвали «мертвым».

Кругом валялись глыбы земли, камни, кирпичи. Дверь завалило хламом. Бочкович и Дементьев направились к окну и прежде, чем проникнуть в помещение, остановились и прислушались. Ни говора, ни смеха, ни стука — никаких звуков не доносилось изнутри. Тишина, стоявшая в доме, опечалила их. Очутившись в темноте помещения, старшина осторожно прошел дальше. Пахло гарью. Не рассеялся еще дым, от которого становилось трудно дышать. Несколько раз Кирилл окликнул друзей, но никто ему не ответил на это. Постоял и снова стал называть пароль — ответа не последовало. Он прошел дальше, спотыкаясь и падая, и в тяжелом раздумьи вышел из полуподвала…

— Ну, что, как, живы? — наперебой спрашивали мы разведчиков, когда те возвратились в сарай.

— Товарищи, собирайтесь все вот в этот отсек на собрание, — и, помолчав, добавил: — на партийно-комсомольское собрание.

Здоровые пришли, раненые приползли. Павлов, я, Медведев, Хакимов, Дементьев и Куприянов окружили старшину Бочковича, расположились на холодном полу.

Впервые за весь грозный день мы собрались вместе, чтобы подумать, поговорить и сообща что-то решить. Собрание под носом у врага! Вряд ли когда-либо в такой именно обстановке партийные или комсомольские организации проводили подобные собрания. Нас было мало, но обсуждали мы очень важный, возникший в ходе боя, вопрос — оставаться ли здесь и ждать прихода частей Красной Армии или пробиваться к своим через линию фронта.

Бочкович подробно рассказал, что видел в здании конторы порта. Сообщение его о гибели всех, кто там находился, огорчило нас, взволновало и потрясло до глубины души. Тяжелым камнем легла на сердце потеря боевых друзей, в том числе нашего любимца Константина Ольшанского. Не хотелось слушать и верить в то ужасное, что случилось. Кулаки сжимались, горечь обиды и ненависти подступила к горлу. Кто всхлипывал, бормоча: «Их сожгли, о, какие мерзавцы!..» Да, не справившись с ними, моряками Ольшанского, гитлеровцы пошли на преступление — задушили их дымом и сожгли. Без применения дыма и огня им ни за что не удалось бы уничтожить гарнизон конторы порта, так геройски сражавшимся почти до самого вечера.

— Надеяться на гарнизон здания теперь уж мы не можем, — печальным голосом говорил старшина. — Сами должны решить, что делать: итти или оставаться. Не будь у нас раненых, мы бы пошли через линию фронта. С ними же быстро и незаметно не пройдешь, нас могут обнаружить и задержать. Об оставлении раненых нечего и говорить. Стало быть, надо ждать. Драться и поджидать своих. Надо полагать, что наши войска перешли в наступление и должны скоро быть здесь. Ну, а если погибнуть придется — погибнем, как герои. Есть ли у кого другие предложения?..

Признаюсь, меня тянуло в путь, причем немедленно. Не потому, конечно, что пугал завтрашний день; нет, этого я не боялся; имелась другая причина: деревня Марьяновка в тридцати пяти километрах от Николаева — моя родина, там я родился, там, уходя на войну, оставил свою мать, сестру, тетю и дядю. Живы ли они остались, угнаны ли в плен, погибли ли от руки врага — я не знал. А узнать так хотелось! Однако с обстановкой нельзя было не считаться и с доводами старшины нельзя не согласиться, тем более, что свои ожидались со дня на день, с часу на час.

Говорили мало; и так было ясно, что делать. Решили ждать. Приступили к составлению резолюции. Притащили догорающее бревно, и при тусклом свете его под нашу диктовку Кирилл написал короткую, но точную, как устав, резолюцию:

Проголосовали все. Все дали слово стоять, биться, продолжая отвлекать на себя большое количество войск противника. Тем самым мы, моряки, оказывали конкретную помощь войскам Красной Армии в изгнании немецких захватчиков с нашей родной земли.

И мы стали ждать. По приказанию Бочковича всю ночь готовились к новым, тяжелым боям…»

НАШИ ПРИШЛИ

На востоке забрезжил рассвет. Как и в прошлое утро, по небу низко плыли жидкие, серые облака. Плыли с востока на запад. Движение облаков так привлекло внимание Кирилла Бочковича, будто перед глазами его стремительно двигались массы наступающих войск Красной Армии. Он стоял у окна, утомленный боями и бессонными ночами, следил за местностью, прислушивался к далекой глухой орудийной стрельбе и с радостью думал: «Верно, тронулись наши!»

— Товарищ старшина, — обратился к нему Дементьев, дежуривший у соседнего окна, — отдохните, вы же устали, я разбужу Гребенюка или Хакимова.

— Нет, нет, пусть спят, я не устал, — наотрез отказался командир отделения. Он, действительно, чувствовал себя бодро, точно только что заступил на вахту. — А знаешь, Ваня, мне кажется, что наши уже перешли в наступление, — в его голосе чувствовалась уверенность.

— Факт, перешли, — согласился матрос, — я сам слышу, как наша артиллерия громит врага.

— Раз так, — продолжал Кирилл, — значит, немцам сегодня не до нас, они поспешат драпануть отсюда.

Он оказался прав: немцы активных действий не предпринимали. Ночь и день прошли сравнительно спокойно. Лишь изредка раздавались артиллерийские выстрелы, дающие знать о присутствии врага.

Только перед обедом небольшая группа немцев попыталась было приблизиться к зданию. «Разведчики, — определил старшина. — В здание их допустить нельзя, иначе…» — и строго скомандовал:

И снова моряки дали бой немцам, сражая их наповал. Дементьев повернул автомат и прицелился в немца, бегущего к дому, но каково же было его удивление, когда вдруг заметил, что солдат упал от выстрела из окна здания. «Не почудилось ли?» — мысленно спросил себя автоматчик и внимательно посмотрел на окна конторы порта. Из одного кто-то стрелял.

— Товарищ старшина, из окна здания стреляют! — доложил матрос.

Сколько Бочкович, пораженный радостной вестью, ни смотрел на окна, — ничего не видел. Жив ли кто был там, или матросу просто померещилось?..

Дементьев не ошибся — в здании жизнь теплилась. Сначала очнулся от долгого беспамятства Николай Щербаков, потом пришли в себя Кузьма Шпак и Иван Удод. Все были контужены и ранены. Ватную фуфайку и брюки на Щербакове мелкие осколки превратили в клочья.

Раненые сошлись вместе, говорили, кричали, но друг друга не слышали. Пришлось «говорить» при помощи рук, как глухонемым.

Со второго этажа было видно, что на окраинах города идут бои. Щербаков с силой дернул за рукав Шпака и указал рукой туда, где сверкали вспышки огня и плыл дым над землей. По выражению его лица, по тому, как судорожно шевелились его губы, Кузьма понял, что Щербаков кричал: «Наши идут!»

Наши войска подходили к Николаеву, громя и сокрушая вражеские укрепления. И раненые решили продолжать обороняться, ждать своих. С этой мыслью они и улеглись с оружием у окон. И, когда разведка немцев стала приближаться к дому, открыли огонь, который был замечен матросов Дементьевым.

Враг больше не возобновлял атак, ограничиваясь лишь обстрелом.

Поздно вечером немцы в бессильной злобе обрушили на обороняющихся всю силу своего огня. Взрывной волной Щербакова отбросило от окна, ударило о стенку, и он снова потерял сознание.

Наконец, все замолкло — немцы начали отступление.

Ночью с 27 на 28 марта ворвались в город войска Красной Армии. Рано утром к зданию конторы порта пришла группа наших разведчиков.

Произошла радостная, волнующая встреча. Солдаты и матросы бросались друг к другу в объятия, целовались. Усталых, изнемогших, раненых героев-моряков подхватили на руки спасители-солдаты и, стараясь не причинить им беспокойства или боли, понесли в город, в уютные квартиры, охотно предоставленные им жителями.

Сколько простых, теплых слов было сказано друг другу! Солдаты, пожимая почерневшие от крови руки матросов, благодарили их за помощь в изгнании из города немцев. Матросы отвечали друзьям: спасибо за спасение. Солдаты с величайшим интересом расспрашивали, как те сражались, как били немцев. Матросам же хотелось узнать о дне и часе наступления армейских частей, о прорыве вражеских укреплений, об уличных боях…

Схема боевых действий отряда К. Ольшанского в Николаевском порту.

1. Каменный сарай-свинарник, который обороняло отделение старшины 2 статьи Бочковича. 2. Двухэтажное здание конторы порта. Здесь находились штаб отряда и основная группа десантников. 3. Гараж. 4. Каменный сарайчик-курятник, где краснофлотец Дермановский ножом убил гитлеровского офицера. 5. Наблюдательный пункт. 6. Новый элеватор.

Никита Гребенюк, лежа на кровати, у которой сидели бойцы, приподнялся и, облокотившись на правую руку, с любопытством спросил:

— Знали ли армейцы о тяжелом положении десанта?

Один из солдат, сидевший на кровати, отрицательно покачал головой.

— Нет, — сказал он, — до прихода к нам вашего моряка мы ничего не знали; мы только предполагали, что вам не легко.

— До прихода какого моряка? — удивился матрос Павлов и привстал с дивана, что стоял у другой стены.

— Кажется, Лисицына, — неуверенно ответил боец и после короткого раздумья добавил более твердо: — Да, Лисицына, старшины 1 статьи. Это настоящий герой!

Матросы услышали от солдат простой рассказ о героическом подвиге своего товарища.

…В самый тяжелый момент сражения старший лейтенант Ольшанский послал с секретным донесением через линию фронта Юрия Лисицына. Что ждало старшину впереди? Ясно было одно — несмотря ни на какие трудности, на смертельную опасность, надо было проникнуть к своим во что бы то ни стало.

Надвигалась темная ночь; это способствовало выполнению ответственной задачи. Старшина осторожно переходил от одного дома к другому, с одной улицы на другую.

Пройдены улицы и переулки. Город остался позади. Предстояло повернуть вправо, по направлению к селу Широкая Балка. Юрий постоял, осмотрелся и побежал: дорога была каждая секунда. Необходимо было быстрее сообщить своим об обстановке в районе порта.

Вот и линия фронта. Здесь враг, а там подальше свои. Попадаются окопы, блиндажи, дзоты. Их Лисицын обходит. Где-то вблизи залязгал пулемет. Раздаются выстрелы пушек. В воздухе висят ракеты, освещая изрытое снарядами и бомбами поле.

Совсем вблизи взвилась ракета. Когда моряк приподнялся и тронулся дальше, раздался оглушительный взрыв мины, и Лисицын от невыносимой боли упал на землю. Ему оторвало ногу. Он лежал навзничь около свежей воронки. Звезды, казалось, стали ярче и бросали свои бледные лучи прямо на землю. Во всем теле чувствовалась слабость и кружилась голова. Лежал на минном поле, на которое попал, не зная о нем.

«Лежать некогда», — спохватился старшина и, перевязав бинтами тяжелую рану, пополз вперед. Он полз со стиснутыми зубами километра два или три, пока не напал на своих…

В ту же ночь началось наступление на немцев. Сломав немецкую оборону, наши войска стремительным броском вступили в город.

* * *

В ночь с 25 на 26 марта 1944 года отряд моряков под командованием старшего лейтенанта Константина Ольшанского высадился в Николаевском порту, чтобы помочь войскам Красной Армии быстрее освободить крупнейший центр судостроительной промышленности на Черном море — город Николаев — от немецко-фашистских захватчиков.

Умудренные богатым боевым опытом, накопившимся в десантных операциях под Таганрогом, Мариуполем, Осипенко, закаленные в многочисленных боях, матросы, старшины и офицеры из батальона морской пехоты майора Котанова и в николаевском десанте проявили богатырскую стойкость, исключительную силу воли и чудеса героизма.

Десант моряков сыграл очень важную роль в освобождении Николаева. Неожиданное появление его позади боевых порядков противника, смелые и дерзкие действия черноморцев внесли сумятицу и переполох во вражеском стане. Немцы вынуждены были оттянуть с фронта для борьбы с отрядом три батальона пехоты, четыре 75 мм орудия, два шестиствольных миномета, два танка.

Высадка и боевые действия десантников расстроили оборону противника, ускорили изгнание его из Николаева и перед отступлением не дали ему возможности произвести опустошительное разрушение города.

«Командование николаевского гарнизона, — показал обер-лейтенант Рудольф Шварц, впоследствии взятый в плен нашими войсками, — было весьма обеспокоено тем, что за столь короткий срок был разгромлен целый наш батальон. Нам казалось непонятным, каким образом такие большие силы русских проникли на территорию порта».

Таково признание врага, так и не узнавшего ни о времени высадки, ни о числе высадившихся. А высадилось всего лишь 67 человек — смелых, хладнокровных, отважных воинов. Майор Федор Котанов командование десантом возложил на любимца всего батальона, заботливого и требовательного офицера — старшего лейтенанта Константина Федоровича Ольшанского. Этот моряк отлично знал свое дело, подчиненных, знал, на кого можно положиться, всегда стремился к учебе, к знаниям, умел самостоятельно решать сложные боевые задачи, в его действиях всегда чувствовались упорство и твердая решимость. Уж если что он задумал или сказал, можно не беспокоиться, — сделает обязательно.

С верой в победу, с жгучей, беспощадной мыслью о мести Ольшанский повел своих подчиненных в бой. Во много раз превосходящим силам врага черноморцы противопоставили свою железную волю, выдержку, упорство и меткость огня, которым наверняка истребляли атакующих. Высокая выучка, опытность, ответственность за выполнение боевой задачи, горячая любовь к Родине, к товарищу Сталину и жгучая злоба к гитлеровским захватчикам помогли десантникам выстоять, отразить восемнадцать вражеских атак, следовавших одна за другой, и перебить свыше семисот солдат и офицеров противника. После этой операции из героического отряда Ольшанского осталось в живых только семь человек: Щербаков, Гребенюк, Павлов, Лисицын, Хакимов, Куприянов и Медведев.

За храбрость и геройство, проявленные в этой жестокой битве, все шестьдесят семь участников десанта удостоились высшей правительственной награды — звания Героя Советского Союза; шестьдесят из них получили это звание посмертно.

Отряд Константина Ольшанского совершил такой подвиг, который навсегда останется в памяти советского народа светлым воспоминанием о мужественных, отважных, героических моряках.

* * *

После этого грозного сражения прошло более двух с половиной лет. Народ с благодарностью вспоминает доблестных воинов Ольшанского, выполнивших великое, благородное дело во славу любимой Родины.

Не проходит и дня, чтобы не вспомнили о своих героях в батальоне, которым командовал в годы войны Федор Евгеньевич Котанов. Излюбленным местом для воспоминаний считается веранда: на веранде в свое время под руководством Ольшанского струнный оркестр исполнял его музыкальное произведение «Автоматчики». Сюда приходят ветераны батальона, в том числе и Николай Щербаков.

Бывалых окружают молодые, наперебой расспрашивая о героическом прошлом своей части. И всякий раз завязывается задушевная беседа о минувших сражениях, из которых моряки выходили победителями. Отвагой моряков восторгаются их товарищи по оружию на кораблях, в частях, в армии. О них пишутся книги и слагаются песни. Вот одна из них:

«По приморским по взгорьям и высям

Батальон моряков проходил.

Моряки за отчизну дралися,

Их Ольшанский в атаки водил.

Шли матросы вперед за героем,

Шли повсюду, и в дым, и в огонь,

Грозной лавой, развернутым строем

Пробивая фашистскую бронь.

Захотелося немцам нажиться,

Разорив наши села-сады,

Но пришлося им вдоволь напиться

Черноморской соленой воды.

Сметены всенародной волною

К нам пришедшие горе и зло,

И над крымской цветущей землею

Обновленное солнце взошло.

Ходит слава от моря до моря,

Будет жить эта слава в веках,

О Котанове — русском герое,

О его боевых моряках».

Так по всему Черноморью ходит слава о героическом отряде морских пехотинцев.

ШЕЛ МОРЯК В ЧАСТЬ…

ЛЮБИМЕЦ БАТАЛЬОНА

* * *

* * *

ПРОВОДЫ

НИКОЛАЕВСКИЙ ДЕСАНТ

ПЕРВЫЕ БОИ

ЗА СОВЕТСКУЮ РОДИНУ!

В ДЫМУ И ОГНЕ

НАШИ ПРИШЛИ

* * *

* * *

Оглавление