Стихотворения (1970–1980)

Мне еще в начале жизни повезло,

На свою не обижаюсь я звезду.

В сорок первом меня бросило в седло,

В сорок первом, на семнадцатом году.

Жизнь солдата, ты — отчаянный аллюр:

Марш,

Атака,

Трехминутный перекур.

Как мне в юности когда-то повезло,

Так и в зрелости по-прежнему везет —

Наше чертово святое ремесло

Распускать поводья снова не дает.

Жизнь поэта, ты — отчаянный аллюр:

Марш,

Атака,

Трехминутный перекур.

И, ей-богу, просто некогда стареть,

Хоть мелькают полустанками года…

Допускаю, что меня догонит смерть,

Ну, а старость не догонит никогда!

Не под силу ей отчаянный аллюр:

Марш,

Атака,

Трехминутный перекур.

И с каждым годом

Все дальше, дальше,

И с каждым годом

Все ближе, ближе

Отполыхавшая

Юность наша,

Друзья,

Которых я не увижу.

Не говорите,

Что это тени, —

Я помню прошлое

Каждым нервом.

Живу, как будто

В двух измереньях:

В семидесятых

И в сорок первом.

Живу я жизнью

Обыкновенной,

Живу невидимой

Жизнью странной —

Война гудит

В напряженных венах,

Война таится во мне,

Как рана.

Во мне пожары ее

Не меркнут,

Живут законы

Солдатской чести.

Я дружбу мерю

Окопной меркой —

Тот друг,

С кем можно

В разведку вместе.

Мы лежали и смерти ждали —

Не люблю я равнин с тех пор…

Заслужили свои медали

Те, кто били по нас в упор, —

Били с «мессеров», как в мишени.

До сих пор меня мучит сон:

Каруселью заходят звенья

На беспомощный батальон.

От отчаянья мы палили

(Всё же легче, чем так лежать)

По кабинам, в кресты на крыльях,

Просто в господа бога мать.

Было летнее небо чисто,

В ржи запутались васильки…

И молились мы, атеисты,

Чтоб нагрянули ястребки.

Отрешенным был взгляд комбата,

Он, прищурясь, смотрел вперед.

Может, видел он сорок пятый

Сквозь пожары твои,

Проклятый,

Дорогой —

Сорок первый год…

Шли девчонки домой

Из победных полков.

Двадцать лет за спиной

Или двадцать веков?

Орденов на груди

Все же меньше, чем ран.

Вроде жизнь впереди,

А зовут «ветеран»…

Шли девчонки домой,

Вместо дома — зола.

Ни отцов, ни братьев,

Ни двора ни кола.

Значит, заново жизнь,

Словно глину, месить,

В сапожищах худых

На гулянках форсить.

Да и не с кем гулять

В сорок пятом году…

(Нашим детям понять

Трудно эту беду.)

По России гремел

Костылей перестук…

Эх, пускай бы без ног,

Эх, пускай бы без рук!

Горько… В черных полях

Спит родная братва.

А в соседних дворах

Подрастает плотва.

И нескладный малец

В парня вымахал вдруг.

Он сестренку твою

Приглашает на круг.

Ты ее поцелуй,

Ты ему улыбнись —

Повторяется май,

Продолжается жизнь!

И опять мы поднимаем чарки

За невозвратившихся назад…

Пусть Могила Неизвестной Санитарки

Есть пока лишь в памяти солдат.

Тех солдат, которых выносили

(Помнишь взрывы, деревень костры?)

С поля боя девушки России, —

Где ж Могила Неизвестной Медсестры?

Бывает жизнь забавною

Вначале:

— Ах, первое свиданье!

Первый бал!..—

У юных девушек

Свои печали:

— Не позвонил!

С другою танцевал!

У юных девушек

Свои печали…

Рыдают женщины —

Одни в дому.

Их

«Похоронки» с милыми венчали,

Не в дымке

Молодость их скрылась,

А в дыму —

В дыму войны…

В их душах обожженных

Тоскливый вой сирены

Не затих.

Их никогда не величали

«Жены»

И вдовами

Не называли их:

Невестами

С любимыми расстались,

Чтобы одним

Весь век провековать.

Ссутулясь,

Подбирается к ним

Старость,

И вот уже их величают

«Мать».

Мать —

Но они детишек

Не качали,

Они одни

Встречают Новый год…

А ваши, девочки,

Светлы печали.

Хотя, бывает, плачете ночами.

Клянусь вам —

Все

До свадьбы заживет!

Пусть только вновь

Сирена не взревет,

Пусть не утонут

Города во мгле:

Хватает одиноких

На земле!

В самый грустный

И радостный праздник в году —

В День Победы —

Я к старому другу иду.

Дряхлый лифт

На четвертый вползает с трудом.

Тишиною

Всегда привечал этот дом.

Но сегодня

На всех четырех этажах

Здесь от яростной пляски

Паркеты дрожат.

Смех похож здесь на слезы,

А слезы на смех.

Здесь сегодня

Не выпить с соседями —

Грех…

Открывает мне женщина —

Под пятьдесят.

Две медальки

На праздничной кофте висят,

Те трагичные, горькие —

«За оборону»…

Улыбаясь,

Косы поправляет корону.

Я смотрю на нее:

До сих пор хороша!

Знать, стареть не дает

Молодая душа.

Те медальки —

Не слишком большие награды,

Не прикованы к ним

Восхищенные взгляды.

В делегациях

Нету ее за границей.

Лишь, как прежде,

Ее величают «сестрицей»

Те, которых она волокла

На горбу,

Проклиная судьбу,

Сквозь пожар и пальбу.

— Сколько было

Спасенных тобою в бою?

— Кто считал их тогда

На переднем краю?.. —

Молча пьем за друзей,

Не пришедших назад.

Две, натертые мелом,

Медали горят.

Две медали

На память о черных годах

И об отданных с кровью

Родных городах…

Со слезами девушкам военным

Повторяли мамы, что умней

Им — козявкам — вкалывать три смены,

Чем из боя выносить парней.

Возразить «козявки» не умели,

Да и правда — что ответишь тут?..

Только порыжевшие шинели

До сих пор зачем-то берегут…

Я, наверное, не много стою,

Я, должно быть, мало что могу.

Лишь в душе, как самое святое,

Как шинель, то время берегу.

Был строг безусый батальонный,

Не по-мальчишески суров.

…Ах, как тогда горели клены! —

Не в переносном смысле слов.

Измученный, седой от пыли,

Он к нам, хромая, подошел.

(Мы под Москвой окопы рыли —

Девчонки из столичных школ.)

Сказал впрямую:

— В ротах жарко.

И много раненых…

Так вот —

Необходима санитарка.

Необходима!

Кто пойдет?

И все мы:

— Я! —

Сказали сразу,

Как по команде, в унисон.

…Был строг комбат — студент Иняза,

А тут вдруг улыбнулся он:

— Пожалуй, новым батальоном

Командовать придется мне!

…Ах, как тогда горели клены! —

Как в страшном сне, как в страшном сне!

Нет, это не заслуга,

А удача —

Стать девушке

Солдатом на войне.

Когда б сложилась жизнь моя

Иначе, —

Как в День Победы

Стыдно было б мне!..

С восторгом

Нас, девчонок,

Не встречали:

Нас гнал домой

Охрипший военком.

Так было в сорок первом.

А медали

И прочие регалии —

Потом…

Смотрю назад,

В продымленные дали:

Нет, не заслугой

В тот зловещий год,

А высшим счастьем

Школьницы считали

Возможность умереть

За свой народ.

Я родом не из детства —

Из войны.

И потому, наверное,

Дороже,

Чем ты,

Ценю и счастье тишины,

И каждый новый день,

Что мною прожит.

Я родом не из детства —

Из войны.

Раз, пробираясь партизанской тропкой,

Я поняла навек,

Что мы должны

Быть добрыми

К любой травинке робкой.

Я родом не из детства —

Из войны.

И может, потому —

Незащищенней:

Сердца фронтовиков обожжены,

А у тебя — шершавые ладони.

Я родом не из детства —

Из войны.

Прости меня —

В том нет моей вины…

Не плакала, не голосила —

Спасала других из огня.

— Как звать тебя? Может, Россия?

— Я — Лида. Так кличут меня…

Ах, Лидочки, Настеньки, Тани,

Сиянье доверчивых глаз!

Откуда в часы испытаний

Вдруг силы берутся у вас?

Так хочется счастья и мира!

Но ежели… нам не впервой…

Припала вдова командира

К планшетке его полевой.

Припала, губу закусила,

А плакать нельзя — ребятня…

— Как звать тебя? Может, Россия?

— Я — Лида. Так кличут меня.

Сквозь трудные слезы, сурово,

Любовью и гневом полны,

Вдове улыбаются вдовы

Великой священной войны…

Земля позабудет не скоро,

А мы не забудем вовек,

Как русские парламентеры,

Сраженные, падали в снег.

Забыть ли, как раненых наших

Чужой добивает солдат —

Тот самый, которого раньше

Мы звали «товарищ» и «брат»?

Мне сон одинаковый снится —

В тяжелом кошмаре, в бреду

Я вижу на шапке убийцы

Распятую нашу звезду…

Он строен, хотя седоват, —

Мальчишкой прошел по войне,

Прошел как окопный солдат,

Но только… на той стороне.

Он выучил русский в плену.

На память читает стихи.

С себя не снимает вину

За те — фронтовые — грехи.

Да, много воды утекло!

Он вроде другой человек…

Сверкает неон и стекло,

Блистателен атомный век.

Мой спутник галантен и мил,

Внимательность в умных глазах…

Так вот кто едва не убил

Меня в подмосковных лесах!

Молчим. У рейхстага стоим,

Не знаю, минуту иль час.

Не знаю, туман или дым

Сгущается около нас.

Не знаю я — если опять

Рванется лавина огня,

Откажется, нет ли стрелять

Галантный филолог в меня.

Помнишь нашу детскую игру?

Полотенце бьется на ветру,

Полотенце — парус,

Стол — корвет,

Нам одиннадцать веселых лет.

Помнишь нашу детскую игру?

Помнишь, друг мой,

Наш отважный кэп,

Как свистели мачты,

Ветер креп?

Я стою спокойно у руля,

Крысы удирают с корабля.

(Вечно роль крысиную играл

Парень по прозванию «Фискал».)

Крысы удирают с корабля.

Крысы удирают с корабля,

Прыгая в кипящую волну.

Рифами ощерилась земля,

И, похоже, нам идти ко дну…

Крысы удирают с корабля.

Шквальный ветер мне кричит:

— Держись! —

Я держусь за руль,

Держусь за жизнь.

Жизнь, похоже, у меня одна,

И вода морская солона…

Крысы удирают с корабля.

Если захлебнуться суждено,

Если все равно идти на дно,

Веселей на пару с кораблем,

За рулем, ребята, за рулем!..

Крысы, удирайте с корабля!

…С той поры прошло немало лет,

Много бурь трепало мой корвет,

Крысы удирали с корабля,

Но не покидала я руля,

Потому что помню —

С той поры! —

Правила мальчишеской игры:

Если захлебнуться суждено,

Если все равно идти на дно,

Веселей на пару с кораблем,

За рулем, ребята, за рулем!

Крысы, удирайте с корабля!

Изба лесничего.

Медвежье царство.

Как хорошо,

Что есть на свете глушь!..

Дорога и работа —

Вот лекарство

Для потерпевших катастрофу душ.

Нет, громких слов

Произносить негоже.

При чем тут «катастрофа»,

Если ты

Жива, здорова

И смеяться можешь,

И за собою подожгла мосты?

Разорван круг привычек и инерции,

Он мне удался —

От себя побег.

И ничего,

Что холодно на сердце, —

Должно быть, выпал там

Забвенья снег…

Есть праздники, что навсегда с тобой, —

Красивый человек,

Любимый город.

Иль где-нибудь на Севере — собор,

Иль, может, где-нибудь на Юге — горы.

К ним прикипела намертво душа,

К ним рвешься из житейской суматохи.

И пусть дела мои сегодня плохи,

Жизнь все равно — я знаю! — хороша.

Не говорите:

— Далеко до гор! —

Они со мною на одной планете.

И где-то смотрит в озеро собор.

И есть красивый человек на свете.

Сознанье этого острей, чем боль.

Спасибо праздникам, что навсегда с тобой!

Подмосковное лето

Ослепляло сияющей синью.

Птицы пели о юге,

И пчелы жужжали про юг.

В дерзкой стайке скворцов,

Разоряющей дружно малинник,

Я, не веря глазам…

Попугая увидела вдруг.

Он застыл — чудо тропиков —

Вниз головою, на ветке.

Перед ним, как во сне,

Я безмолвно застыла сама.

Видно, стало невмочь

Кувыркаться на жердочке

В клетке,

Видно, горькими сладкие

Стали казаться корма.

Он, наверное, жил

У какой-нибудь доброй старухи,

Был ее утешеньем,

Единственным светом в окне.

А на воле плясали

Холодные белые мухи,

И веселые ливни

Стучали в стекло по весне.

А за окнами — птицы

В кипении листьев зеленом.

Всюду посвист синичек

И дятлов уверенный стук…

Он завидовал всем,

Даже старым облезлым воронам,

Но особенно тем,

Кто к зиме улетает на юг.

Снились пальмы ему,

Становилось тревожно на сердце.

Слышал крик обезьян,

Океана тропический гул…

И однажды, когда

Позабыла старуха про дверцу,

Он из клетки в окно,

В подмосковное лето впорхнул.

Подмосковное лето

Ослепляло сияющей синью.

Птицы пели о юге,

И пчелы жужжали про юг.

В дерзкой стайке скворцов,

Разоряющих жадно малинник,

Я, не веря глазам,

Попугая увидела вдруг.

Не вспугнуть бы его!

Я пошла, осторожно ступая,

Я хотела спасти

Эту глупую нежную жизнь.

Вот он рядом, беглец!

Но была подозрительной стая,

И скворцы с попугаем,

Галдя, в высоту поднялись.

Я смотрела им вслед.

Попугаю теперь не поможешь —

Первый легкий морозец

Заморского гостя убьет.

Не бывает чудес, не бывает…

И все же

Я ищу его взглядом,

На птичий смотря перелет.

Зима, зима нагрянет скоро,

Все чаще плачут небеса.

Пошли на приступ мухоморы —

Горит разбойная краса.

С ножом — как тать! — под дождик мелкий

Бреду на поиски опят.

Свернувшись, в дуплах дремлют белки,

Лисицы в норах сладко спят.

Стал молчаливым бор отныне,

И грусть разлита в тишине.

Бреду одна в лесной пустыне,

Кипенья лета жалко мне…

Но вот другое обаянье

Меня в другой берет полон.

То обаянье увяданья —

Осенний сон, осенний сон…

Не считаю, что слишком быстро

Мы заканчиваем игру:

Жизнь ползет.

Но ползет, как искра

По бикфордову по шнуру.

Нет для искры другой дороги,

Ближе к взрыву мы каждый час…

Но хотя вы бессмертны, боги,

Все же люди сильнее вас —

Потому что живут на свете,

Героически позабыв

Про мгновенье,

Когда осветит,

А потом все погасит

Взрыв…

Эко дело!

Всего на минуту

Стало больше короткого дня.

Эка разница!..

Но почему-то

Посветлело в душе у меня.

Знаю,

Силы зимы не иссякли,

И еще за морями грачи.

Ну, а все же

Минуты, что капли,

Станут снежные доты точить.

И грачи

Устремятся в дорогу,

И ручьи

В наступленье пойдут…

Эх, минута!

И мало, и много:

Вся-то жизнь

Состоит из минут.

Когда над космической бездной

К звену прикипело звено,

И слились два сердца железных

В железное сердце одно,

И каждый у телеэкрана

Застыл, пригвожденный, без слов,

Тогда же

(Как странно! Как странно!)

Неслись по волнам капитаны

На древних крылах парусов…

Одни в разъяренной пустыне,

Эпохе ракет вопреки,

Крепят паруса и поныне

На хрупких плотах чудаки.

Прекрасно, что можем, как боги,

Мы, смертные дети Земли,

Меж звезд протаранить дороги

И к Солнцу вести корабли.

Прекрасно и в бурях соленых

Сражаться один на один

Без помощи рук электронных,

Железного сердца машин…

Каленые стрелы косили

Дружинников в далях глухих.

И трепетно жены России

Мужей ожидали своих.

— Любимый мой, Игорь мой славный!

Бескрайни тревожные дни!.. —

Вновь милых зовут Ярославны,

Но смотрят на небо они.

Не в поле, меж звездами где-то

Двадцатого века маршрут!

Послушные кони — ракеты —

Своих властелинов несут.

А ежели «всадник» задремлет,

Слетают счастливые сны:

Все видит желанную Землю

Он в облике милой жены.

Последние шутки, объятья —

У нового старта опять

Прощаются звездные братья.

Не просто им руки разнять.

— Счастливо! Мы встретимся скоро!

Венере и Марсу привет! —

И чуть грустновато дублеры

Глядят улетающим вслед.

И снова им жить в ожиданье,

Им снова не вышел черед…

Но время придет: на заданье

Дублеров Россия пошлет.

И новые звездные братья

У новой ракеты опять

Почувствуют вдруг, что объятья

У старта не просто разнять.

Притихнут родные просторы,

Ударит немыслимый свет,

И будут другие дублеры

Глядеть улетающим вслед…

Жизнь, скажи, разве я виновата,

Что на черный, запекшийся снег,

Как подкошенный рухнул когда-то,

Уронив пистолет, человек?

Жизнь, куда мне от памяти деться,

Кто, скажи, мне сумеет помочь?

И мое помертвевшее сердце

Погребли в ту далекую ночь…

Но сквозь лед пробиваются реки,

Половодье взрывает мосты:

Временами в другом человеке

Вдруг увижу родные черты.

Побледнею от чьей-то улыбки,

Обожжет чей-то медленный взгляд.

Загремят исступленные скрипки,

Загремит исступленный набат.

Но промчится он — ливень весенний.

С новой болью я снова пойму,

Что тебя мне никто не заменит,

Что верна я тебе одному.

Не бывает любви несчастливой.

Не бывает… Не бойтесь попасть

В эпицентр сверхмощного взрыва,

Что зовут «безнадежная страсть».

Если в души врывается пламя,

Очищаются души в огне.

И за это сухими губами

«Благодарствуй!» шепните Весне.

Капели, капели

Звенят в январе,

И птицы запели

На зимней заре.

На раме оконной,

Поверив в апрель,

От одури сонной

Опомнился шмель:

Гудит обалдело,

Тяжелый от сна.

Хорошее дело —

Зимою весна!

О солнце тоскуя,

Устав от зимы,

Ошибку такую

Приветствуем мы.

Помедли немножко,

Январский апрель!

…Трет ножку о ножку

И крутится шмель.

И нам ошибаться

Порою дано —

Сегодня мне двадцать

И кровь как вино.

В ней бродит несмело

Разбуженный хмель.

Хорошее дело —

Зимою апрель!

Три дня и четыре ночи —

Много ли это, мало?..

Были они короче

Грозных секунд обвала,

Когда никуда не скрыться,

Когда никуда не деться,

От каменного убийцы,

Что вот-вот раздавит сердце.

Три дня и четыре…

Вспомни —

Много ли это, мало?..

Были они объемней

Жизни иной, пожалуй.

Замешано было круто

В них счастье

С приправой боли.

Неполных четверо суток

Наедине с тобою…

Опять лежишь в ночи, глаза открыв,

И старый спор сама с собой ведешь.

Ты говоришь:

— Не так уж он красив!

А сердце отвечает:

— Ну и что ж!

Все не идет к тебе проклятый сон,

Все думаешь, где истина, где ложь…

Ты говоришь:

— Не так уж он умен!

А сердце отвечает:

— Ну и что ж!

Тогда в тебе рождается испуг,

Все падает, все рушится вокруг.

И говоришь ты сердцу:

— Пропадешь!

А сердце отвечает:

— Ну и что ж?

Мне дома сейчас не сидится,

Любые хоромы тесны.

На крошечных флейтах синицы

Торопят походку весны.

А ей уже некуда деться,

Пускай с опозданьем — придет!

…Сегодня на речке и в сердце

Вдруг медленно тронулся лед.

Ко всему привыкают люди —

Так заведено на земле.

Уж не думаешь как о чуде

О космическом корабле.

Наши души сильны и гибки —

Привыкаешь к беде, к войне.

Только к чуду твоей улыбки

Невозможно привыкнуть мне…

Осветилось лицо

Безразличное мне, —

Словно лампочку кто-то

Зажег в глубине.

Этот промельк

Скрываемого огня,

Эта старая песня

Волнует меня,

Потому что сама я

Пыталась не раз

От любимого скрыть

Полыхание глаз.

А теперь,

На тебя посмотрев,

Не пойму,

Для чего я гасила себя,

Почему?

Нет прекрасней,

Чем робкой влюбленности свет,

Если даже глаза

Не зажгутся в ответ…

Искры солнца и снега,

Спуск извилист и крут.

Темп, что надо, с разбега

Наши лыжи берут.

Вновь судьба мне послала

Страсть, сиянье, полет.

А не поздно ли — слалом?

А не страшно — о лед?..

Напружинено тело,

Каждый мускул — стальной.

И плевать я хотела,

Что стрясется со мной!

Теперь не умирают от любви —

Насмешливая трезвая эпоха.

Лишь падает гемоглобин в крови,

Лишь без причины человеку плохо.

Теперь не умирают от любви —

Лишь сердце что-то барахлит ночами.

Но «неотложку», мама, не зови,

Врачи пожмут беспомощно плечами:

«Теперь не умирают от любви»…

Бывает в людях качество одно,

Оно дано им или не дано —

Когда в горячке бьется пулемет,

Один лежит, другой бежит вперед.

И так во всем, и всюду, и всегда —

Когда на плечи свалится беда,

Когда за горло жизнь тебя возьмет,

Один лежит, другой бежит вперед.

Что делать? Видно, так заведено…

Давайте в рюмки разольем вино,

Мой первый тост и мой последний тост

За тех, кто в полный поднимался рост!

Снег на пальмах. Пирсы побелели.

На ступеньках набережной лед.

Капитан в негнущейся шинели

У причала, как мальчишка, ждет.

Утром в рейс. И надо бы, пожалуй,

Капитану отдохнуть сейчас.

Но, быть может, подойдет к причалу

Женщина с морщинками у глаз.

Только это сбудется едва ли…

Поздно. Зажигаются огни.

И вздыхают девочки в курзале —

Ждут героев гриновских они.

А герою никого не надо,

Он не может думать ни о ком,

Кроме женщины с несмелым взглядом

И московским милым говорком.

Гуще снег. Гудят суда в тумане.

На ступеньках нарастает лед.

Девочки грустят о капитане,

Капитан о той, что не придет…

Отчего взгрустнулось, в самом деле?

Непонятно это ей самой…

Женщина с тетрадками в портфеле

Едет на троллейбусе домой.

В магазине делает покупки —

Дети, муж, забот полным-полно.

Капитан в качающейся рубке

Все забыл, наверное, давно.

Да и помнить что? Ночные доки,

Рев прибоя, мокрый парапет,

Поцелуй, как обморок, глубокий,

Да ее испуганное «нет!»…

Спросит сын: — С тобою все в порядке?

Скажет дочь: — Ты странная у нас! —

…Проверяет школьные тетрадки

Женщина с морщинками у глаз.

Улыбнется детям через силу,

А морщинки возле глаз видней…

Неужели это вправду было,

Неужели это было с ней?

Прощай, командир.

Уходи из вагона.

— Пора! — говорит проводник.

Я ласково руку кладу на погоны:

— Чего головою поник?

Целую холодные сжатые губы

Да ежик колючих волос.

…Заплачут ветров исступленные трубы,

«Прощай!» — закричит тепловоз.

Прощай же! Я жизни ничьей не разрушу…

(Как сложно устроен наш мир!)

Ты — сильный.

О слабых подумаем душах…

Пора уходить, командир!

Ну, вот и конец…

Вот и сдвинута глыба.

Боль позже очнется в груди…

Прощай, командир, и скажи мне «спасибо»

За этот приказ «уходи».

И тембр, и интонацию храня,

На фоне учащенного дыханья

Мой голос, отсеченный от меня,

Отдельное начнет существованье.

Уйду… Но, на вращающийся круг

Поставив говорящую пластмассу,

Меня помянет добрым словом друг,

А недруг… недруг сделает гримасу.

Прекрасно, если слово будет жить,

Но мне, признаться, больше греет душу

Надежда робкая, что, может быть,

И ты меня надумаешь послушать…

Это было в Руси былинной,

В домотканый сермяжный век:

Новорожденного Дружиной

Светлоглазый отец нарек.

В этом имени — звон кольчуги,

В этом имени — храп коня,

В этом имени слышно:

— Други!

Я вас вынесу из огня!

Пахло сеном в ночах июня,

Уносила венки река.

И смешливо и нежно

«Друня»

Звали девицы паренька.

Расставанье у перелаза,

Ликование соловья…

Светлорусы и светлоглазы

Были Друнины сыновья.

Пролетали, как миг, столетья,

Царства таяли, словно лед…

Звали девочку Друней дети —

Шел тогда сорок первый год.

В этом прозвище, данном в школе,

Вдруг воскресла святая Русь,

Посвист молодца в чистом поле,

Хмурь лесов, деревенек грусть.

В этом прозвище — звон кольчуги,

В этом прозвище — храп коня,

В этом прозвище слышно:

— Други!

Я вас вынесу из огня!

Пахло гарью в ночах июня,

Кровь и слезы несла река,

И смешливо, и нежно «Друня»

Звали парни сестру полка.

Точно эхо далекой песни,

Как видения, словно сны,

В этом прозвище вновь воскресли

Вдруг предания старины.

В этом прозвище — звон кольчуги,

В этом прозвище — храп коня,

В этом прозвище слышно:

— Други!

Я вас вынесу из огня!

Шелестят осины надо мною,

Желтый лист приклеился к плечу…

Знаю, что высокою ценою

За любую радость заплачу.

Паучок спланировал на платье,

Оборвалась паутинки нить…

Что цена мне? Я из тех, кто платит —

Только было бы за что платить…

Да, в итоге по высшему счету

Лишь за труд воздается сполна,

И работа, одна лишь работа

В книге жизни тебе зачтена.

Ты в простое — безделица ранит,

Ты в простое — беспомощна ты…

От душевной усталости ранней,

От тщеславия и суеты,

От тоски, настоящей и ложной,

От наветов и прочего зла

Защити меня, бруствер надежный

Бруствер письменного стола.

Мне сегодня, бессонной ночью,

Показалось, что жизнь прошла…

Мой товарищ, памирский летчик,

Как идут у тебя дела?

Не суди меня слишком строго,

Что давно не пишу тебе:

Не забыта она — дорога

От Хорога до Душанбе.

Не забыто, как крупной тряской

Било крошечный самолет,

Как одной кислородной маской

Мы дышали с тобой в черед,

Как накрыл нас туман в ущелье —

Узком, длинном, как коридор,

Как отчаянно, на пределе,

Барахливший тянул мотор.

Не пищу. Только помни прочно —

Не оборваны провода…

Неожиданно, поздней ночью,

Позвоню и скажу: «Беда,

Заупрямилась непогода,

Все труднее дышать, браток.

Мне бы чистого кислорода,

Мне бы дружбы твоей глоток!»

Закрутила меня, завертела Москва,

Отступила лесов и озер синева,

И опять, и опять я живу на бегу,

И с друзьями опять посидеть не могу.

И опять это страшное слово «потом»…

Я и вправду до слез сожалею о том,

Что сама обрываю за ниткою нить,

То теряю, чего невозможно купить…

Есть скромность паче гордости —

Я знаю.

Ты скромен или горд? —

Не разберусь.

В твоих глазах прищуренных — сквозная

Осенняя изменчивая Русь.

Того гляди, пахнет колючим снегом,

Того гляди, метелью заметет…

Себе порой кажусь я печенегом,

Страшащимся отправиться в поход.

Боюсь попасть к морозам в окруженье,

Боюсь в твоем обуглиться огне,

Еще боюсь, что ужас пораженья

Победой может показаться мне…

Днем еще командую собою,

А ночами, в беспокойном сне,

Сердце, дезертир на поле боя,

Не желает подчиняться мне.

Сколько можно, сколько можно сниться!..

Просыпаюсь, зажигаю свет.

За день отвоеванных позиций

Утром словно не было и нет.

Вновь тревога, снова боль тупая.

А считала, это за спиной.

Как татуировка, проступает

Все, что было вытравлено мной…

Пусть больно, пусть очень больно —

И все же круши, кроши:

Стучит молоток отбойный

В запутанных шахтах души.

Стучит он и днем и ночью —

Хватает тревог и бед.

Проверка идет на прочность,

Конца той проверке нет.

И что же здесь скажешь, кроме

Того, что твержу весь век? —

Надежней всего в изломе

Обязан быть человек…

Чем тяжелей, тем легче:

Если плохо,

Все, что возможно, на себя навьючь.

Работа — вот лекарство.

И не охай.

Справляйся сам, своих друзей не мучь.

Чем больше ноша, тем сильнее плечи.

К тому же через месяц или год

Боль в сердце станет, вероятно, легче —

Конечно, если очень повезет…

Только грусть. Даже ревности нету.

Нет тоски, лихорадки, тревог.

Для меня ты — чужая планета,

И к тебе не ищу я дорог.

Холод звезд меж тобою и мною

И, должно быть, совсем не беда

То, что я притяженье земное

Не смогу одолеть никогда…

И когда я изверилась, сникла, устала

И на чудо надеяться перестала,

Позвонил человек из далекой страны,

И сказал человек:

— Вы мне очень нужны. —

И сказал человек:

— Я без вас не могу… —

За окном закружились дома на снегу,

Дрогнул пол, покачнулись четыре стены.

Человек повторил:

— Вы мне очень нужны…

— Этот голос с акцентом —

Замедленный, низкий!

А потом бормотание телефонистки:

— Почему вы молчите, Москва, почему?

Отвечайте, алло! —

Что ответить ему?

Что давно я изверилась, сникла, устала,

Что на чудо надеяться перестала,

Ничего не хочу, никого не виню,

Что в остывшей золе не воскреснуть огню?

Только вслух разве вымолвишь эти слова?

И молчала, молчала, молчала Москва…

Все зачеркнуть. И все начать сначала,

Как будто это первая весна.

Весна, когда на гребне нас качала

Хмельная океанская волна.

Когда все было праздником и новью —

Улыбка, жест, прикосновенье, взгляд…

Ах, океан, зовущийся Любовью,

Не отступай, прихлынь, вернись назад!

Воздух влажен и жарок,

Смог за горло берет.

Вдруг, как сон, как подарок —

Конный взвод, конный взвод.

Отрешенно и гордо

Он идет на рыси —

Лошадиная морда

Рядом с мордой такси!

Человек современный

Я до мозга костей —

Знаю времени цену,

Славлю век скоростей.

Так живу, будто кто-то

Вечно гонит вперед:

Нынче — борт самолета,

Через день — вертолет.

Что ж тревожит и манит,

Что же душу томит

Приглушенное ржанье,

Древний цокот копыт?..

В слепом неистовстве металла,

Под артналетами, в бою

Себя бессмертной я считала

И в смерть не верила свою.

А вот теперь — какая жалость! —

В спокойных буднях бытия

Во мне вдруг что-то надломалось,

Бессмертье потеряла я…

О, вера юности в бессмертье —

Надежды мудрое вино!..

Друзья, до самой смерти верьте,

Что умереть вам не дано!

К ним сердца прикованы и взоры.

Им дарят улыбки, слезы, смех.

Словно в детстве, снова мушкетеры

На экране покоряют всех.

Да и в жизни (вот какое дело!)

Я тянулась и тянусь всегда

К мушкетерам, преданным и смелым,

Тем, с кем вместе брали города.

После были солнце и туманы,

Но в беде и радости верны

Мне навек остались д'Артаньяны —

Лейтенанты мировой войны.

Ни кустика, ни селенья,

Снега, лишь одни снега.

Пастух да его олени —

Подпиленные рога.

Смирны, как любое стадо:

Под палкой не первый год.

И много ли стаду надо?

Потуже набить живот.

Век тундру долбят копытцем

И учат тому телят…

Свободные дикие птицы

Над ними летят, летят.

Куда перелетных тянет

Из тихих обжитых мест?

На северное сиянье?

А может, на Южный Крест?..

Забывшие вкус свободы,

Покорные, как рабы,

Пасутся олени годы,

Не зная иной судьбы.

Возможно, оно и лучше

О воле забыть навек?

Спокойней. Хранит их чукча —

Могущественный человек.

Он к ним не подпустит волка,

Им ягель всегда найдет.

А много ль в свободе толка?

Важнее набить живот.

Ни кустика, ни селенья.

Сменяет пургу пурга.

Пастух да его олени —

Подпиленные рога.

И вдруг не понять откуда,

И вдруг неизвестно как,

Возникло из снега чудо —

Красавец, дикарь, чужак.

Дремучих рогов корону

Откинув легко назад,

Стоял он, застыв с разгону,

В собратьев нацелив взгляд.

Свободный, седой и гордый,

В упор он смотрел на них.

Жевать перестали морды,

Стук жадных копыт затих.

И что-то в глазах мелькнуло

У замерших оленух,

И как под ружейным дулом

Бледнел и бледнел пастух.

Он понял: олени, годы

Прожившие, как рабы,

Почуяли дух свободы,

Дыханье иной судьбы…

Высокую выгнув шею,

Откинув назад рога,

Приблизился к ним пришелец

На два или три шага.

Сжал крепче винтовку чукча

И крикнул: «Назад иди!»

Но вырвался рев могучий

Из мужественной груди.

Трубил он о счастье трудном —

О жизни без пастуха,

О том, как прекрасна тундра,

Хоть нет в ней порою мха.

О птицах, которых тянет

Из тихих обжитых мест

На северное сиянье,

На призрачный Южный Крест.

Потом, повернувшись круто,

Рванулся чужак вперед.

Олени за ним. Минута,

И стадо совсем уйдет.

Уйдет навсегда, на волю…

Пастух повторил: «Назад!»

И, сморщившись, как от боли,

К плечу приложил приклад…

Споткнувшись и удивленно

Пытаясь поднять рога,

Чужак с еле слышным стоном

Пошел было на врага.

Но, медленно оседая,

На снег повалился он.

Впервой голова седая

Врагу отдала поклон.

Не в рыцарском поединке,

Не в битве он рухнул ниц…

А маленький чукча льдинки

С белесых снимал ресниц.

И думал: «Однако плохо.

Пастух я, а не палач…»

Голодной лисицы хохот,

Срывающийся на плач.

Сползает на тундру туча.

А где-то светло, тепло…

Завьюжило. Душу чукчи

Сугробами замело…

Назад возвратилось стадо

И снова жует, жует.

И снова олешкам надо

Одно лишь — набить живот…

Ни кустика, ни селенья,

Снега, лишь одни снега.

Пастух да его олени —

Подпиленные рога.

Кто видал енисейские дали,

Тот о них не забудет нигде…

А деревья вокруг умирали,

Умирали по пояс в воде.

Почернели, листва облетела.

Запах тлена и мертвый плеск…

Кто-то трезвый, могучий, смелый

Порешил затопить здесь лес.

И боролись за жизнь великаны,

Хоть была неизбежной смерть.

Было больно, и страшно, и странно

На агонию эту смотреть.

Было больно. И все-таки взгляда

Я от них не могла отвести,

Мне твердили: «Так нужно, так надо.

Жаль, но нету другого пути.

Что поделаешь? — Жизнь жестока,

И погибнуть деревья должны,

Чтоб кровинки веселого тока

Побежали по венам страны.

Чтоб заводы в тайге загудели,

Чтоб в глуши прозревали дома».

Я кивала: «Да, да, в самом деле,

Это я понимаю сама».

… А деревья вокруг умирали,

Умирали по пояс в воде.

И забудешь о них едва ли —

Никогда, ни за что, нигде…

Сидели у костра, гудели кедры.

Метались то ли искры, то ли снег.

И был со мною рядом злой и щедрый,

Простой и очень сложный человек.

В который раз я всматривалась снова

В глаза с прищуром, в резкие черты.

Да, было что-то в нем от Пугачева,

От разинской тревожной широты.

Такой, пожалуй, может за борт бросить,

А может бросить все к твоим ногам…

Не зря мне часто снится эта проседь,

И хриплый голос, и над бровью шрам.

Плывут, качаясь, разинские струги —

Что ж, сон как сон: не много смысла в нем.

Но в том беда, что потайные струны

Порой заноют в сердце ясным днем.

И загудят в ответ с угрозой кедры,

Взметнутся то ли искры, то ли снег.

Сквозь время улыбнется зло и щедро

Простой и очень сложный человек.

Нет, мой отец погиб не на войне —

Был слишком стар он, чтобы стать солдатом.

В эвакуации, в сибирской стороне,

Преподавал он физику ребятам.

Он жил как все. Как все, недоедал.

Как все, вздыхал над невеселой сводкой.

Как все, порою горе заливал

На пайку хлеба выменянной водкой.

Ждал вести с фронта — писем от меня,

А почтальоны проходили мимо…

И вдалеке от дыма и огня

Был обожжен войной неизлечимо.

Вообще-то слыл он крепким стариком —

Подтянутым, живым, молодцеватым.

И говорят, что от жены тайком

Все обивал порог военкомата.

В Сибири он легко переносил

Тяжелый быт, недосыпанье, голод.

Но было для него превыше сил

Смиряться с тем, что вновь мы сдали город.

Чернел, а в сердце ниточка рвалась

Одна из тех, что связывают с жизнью.

(Мы до конца лишь в испытанья час

Осознаем свою любовь к Отчизне.)

За нитью — нить. К разрыву сердце шло.

(Теперь инфарктом называют это…)

В сибирское таежное село

Вползло военное второе лето.

Старались сводки скрыть от старика,

Старались — только удавалось редко.

Информбюро тревожная строка

В больное сердце ударяла метко.

Он задыхался в дыме и огне,

Хоть жил в Сибири — в самом центре тыла.

Нет, мой отец погиб не на войне,

И все-таки война его убила…

Ах, если бы он ведать мог тогда

В глухом селе, в час отступленья горький,

Что дочь в чужие будет города

Врываться на броне «тридцатьчетверки»!

Патефон сменяла на пимы —

Ноги в них болтаются как спички.

…Обжигает стужа той зимы,

Той — невыносимой для москвички.

Я бегу вприпрыжку через лес,

Я почти что счастлива сегодня:

Мальчик из спецшколы ВВС

Пригласил на вечер новогодний!

Навести бы надо марафет,

Только это трудновато ныне —

Никаких нарядов, ясно, нет,

Никакой косметики в помине.

Нету краски для бровей? Пустяк! —

Можно развести водою сажу.

Пудры нету? Обойдусь и так!

Порошком зубным свой нос намажу.

…Вот уже мелодии река

Повела, качнула, завертела.

Мальчугана в кителе рука

Мне легла на кофточку несмело.

Я кружусь, беспечна и светла,

Вальс уносит от войны куда-то.

Я молчу, что наконец пришла

Мне повестка из военкомата…

Это после он будет оплакан страной

И планета им станет гордиться.

А покуда спецшколу проклятой войной

Под Тюмень занесло из столицы.

Лишь потом это имя в анналы войдет,

Больно каждого в сердце ударит.

А пока Комарова спецшкольников взвод

Величает «Володька-комарик».

Комсомольский билет, да четырнадцать лет,

Да пожар, полыхающий в мире.

У «спецов» горячее желания нет,

Чем на фронт драпануть из Сибири.

Малолетство они почитали бедой,

Ратным подвигом бредили дети.

И откуда им знать, что падучей звездой

Их «комарик» умчится в бессмертье?

Это будет потом — звездный час, звездный свет,

После — весть, леденящая душу…

А пока только тыл, да четырнадцать лет,

Да мороз, обжигающий уши.

У пилотки бы надо края отогнуть,

Подпоясать шинелишку туго.

Но задумался мальчик. Быть может, свой путь

Видит он сквозь сибирскую вьюгу…

Я навек поняла отныне,

Стало в Шушенском ясно мне:

Людям надобно со святыней

Оставаться наедине.

Помолчать, грохот сердца слыша,

Не умом, а душой понять:

Здесь Он жил, вот под этой крышей,

Эта койка — его кровать.

Здесь невесте писал про Шушу,

Здесь морщинки легли у рта…

Я хочу тишину послушать,

А при людях она не та.

И когда все уйдут отсюда

И затихнет людской прибой,

Я немного одна побуду,

Я побуду, Ильич, с тобой…

И вижу я

Внутренним взором

Церковную узкую дверь.

Мне жаль этой церкви,

Которой

Нет в Шушенском больше теперь.

Двух ссыльных

В той церкви венчали —

Давно это было,

Давно.

Царапались мыши,

Стучали

Кедровые лапы

В окно.

И вижу я

Внутренним зреньем,

Как пристально,

Из-под очков,

В потрепанной рясе

Священник

Взирает на еретиков —

Веселых,

Не верящих в бога,

Бунтующих против царя!

…Так пусто,

Темно и убого,

Так холодно

У алтаря.

Мигают оплывшие свечи,

Свисает с иконы паук.

Мерцание

Медных колечек,

Застенчивость девичьих рук…

Я много

Бродила по свету,

Все, может быть,

Только затем,

Чтоб встретить на Севере

Эту

Песнь песен,

Поэму поэм.

И все-таки

Встречи не будет —

Ту церковь сожгли,

Говорят…

Чего не придумают люди —

Не ведают, знать,

Что творят…

За лесом

Туманятся горы,

Синеет

Саянский хребет.

Вхожу я в ту церковь,

Которой

В сегодняшнем Шушенском

Нет…

А такое

И вправду было,

Хоть и верится мне

С трудом:

Кто-то начал

Со страшной силой

Украшать этот бедный дом.

«Что, мол,

Нам экскурсанты скажут?

Все должно быть

На высоте!»

И повесили люстру даже

Расторопные люди те.

И портьеры

(Что подороже!)

Стали здесь

«Создавать уют»,

И слоны из пластмассы —

Боже! —

Протоптали дорожку тут.

И центральное отопленье

Провели за рекордный срок —

«Как, простите,

Товарищ Ленин

В ссылке

Жить без комфорта мог?..»

Штукатурили

В доме бревна,

У крыльца

Развели цветник…

И тогда,

Оскорбившись кровно,

Правда

Свой отвернула лик.

Стало в доме

Фальшивым что-то,

Сразу свой потеряло вес…

Годы шли,

Как на приступ роты —

Соскребали мы

Позолоту,

Бутафорский

Снимали блеск.

Нынче в доме,

Где ссыльный Ленин

Прожил несколько

Долгих лет,

Нет центрального отопления,

И сверкающей люстры нет.

Пахнут бревна

Смолою снова,

Никаких нет

На окнах штор…

Запах времени!

Дух былого!

Как волнует он

До сих пор…

Нас изба

Привечает скромно,

Ветры времени

В ней сквозят.

Так мала она!

Так огромна —

Даже в сердце

Вместить нельзя.

Я это слово грозное вчера

В «Паэзе сера» встретила впервые —

Я, женщина, которую «сестра»

Звала Россия в годы фронтовые.

Я дочь войны, я крови не боюсь —

Веками кровью умывалась Русь…

Сицилия! Тревожные костры

И беженцев измученные лица.

Стон раненых… И сердце медсестры

Во мне больнее начинает биться.

Стон раненых. Он всем понятен сразу,

Все стонут на едином языке —

В горах Сицилии, в горах Кавказа,

С винтовкой иль с мотыгою в руке.

Сицилия! Прекрасен и суров

Твой лик, преображенный терромото.

А в небе — шпаги двух прожекторов,

А на земле — карабинеров роты.

Как на войне… И нет лимонных рощ,

И гаснет южное великолепье.

И кажется, что наш, расейский, дождь

По кактусам и мандаринам лепит…

Опять приснилось мне Кастельветрано…

Пишу, читаю ли, сижу ль в кино,

Болит во мне Сицилия, как рана,

Которой затянуться не дано.

Ознобными туманами повиты,

Сединами снегов убелены,

Руины скорбной Санта-Маргериты,

Дымясь, мои заполонили сны.

И снова пальм полузамерзших гривы

На леденящем мечутся ветру.

Оборваны последние оливы —

Что будут есть детишки поутру?..

Вот Санта-Нинфа. Под открытым небом

Здесь городок отчаянья возник.

И вдруг сюда с палатками и хлебом

Ворвался наш, советский, грузовик.

За ним — другой. Через минуту — третий.

Влетели, как архангелы, трубя.

Кричали женщины, плясали дети,

Меня за полу шубы теребя.

«Твой самолет к нам прилетел в Палермо!» —

Твердили люди, слезы не тая.

А я? Я тоже плакала, наверно…

О, Русия, о, Русия моя!

Палатки расправляли торопливо

Над лагерем упругие крыла.

Делили хлеб. И я была счастлива,

Как никогда, быть может, не была…

Что же это за наважденье:

Мало памяти фронта мне?

Терромото — землетрясенье

Вижу каждую ночь во сне!

Снова горы, тумана вата,

Визг резины да ветра свист.

За баранкою вы — сенатор,

Сын Сицилии, коммунист.

«Коммунисты — на терромото!» —

Этот лозунг гремел везде.

…Нереальное было что-то

В краткой встрече, в ночной езде.

Будто вновь, сквозь тумана вату,

По дорожке по фронтовой,

Я на «виллисе» мчусь с комбатом

К раскаленной передовой…

Я принесла домой с фронтов России

Веселое презрение к тряпью —

Как норковую шубку, я носила

Шинельку обгоревшую свою.

Пусть на локтях топорщились заплаты,

Пусть сапоги протерлись — не беда!

Такой нарядной и такой богатой

Я позже не бывала никогда…

Четверть роты уже скосило…

Распростертая на снегу,

Плачет девочка от бессилья,

Задыхается: «Не могу!»

Тяжеленный попался малый,

Сил тащить его больше нет…

(Санитарочке той усталой

Восемнадцать сровнялось лет.)

Отлежишься. Обдует ветром.

Станет легче дышать чуть-чуть.

Сантиметр за сантиметром

Ты продолжишь свой крестный путь.

Между жизнью и смертью грани —

До чего же хрупки они…

Так приди же, солдат, в сознанье,

На сестренку хоть раз взгляни!

Если вас не найдут снаряды,

Не добьет диверсанта нож,

Ты получишь, сестра, награду —

Человека опять спасешь.

Он вернется из лазарета,

Снова ты обманула смерть,

И одно лишь сознанье это

Всю-то жизнь тебя будет греть.

Тот осколок, ржавый и щербатый,

Мне прислала, как повестку, смерть.

Только б дотащили до санбата,

Не терять сознание, не сметь!

А с носилок свешивались косы —

Для чего их, дура, берегла!..

Вот багровый дождь ударил косо,

Подступила, затопила мгла.

Ничего. Мне только девятнадцать.

Я еще не кончила войну.

Мне еще к победе пробиваться

Сквозь снегов и марли белизну.

Дотянул, хоть его подбили,

До своих командир звена.

А пробоин не счесть на крыльях,

Да в груди у него — одна…

Эскадрилья к нему бежала

Через поле, не чуя ног.

Руки летчика от штурвала

Долго друг оторвать не мог.

И сказал комэск хрипловато,

Сняв потрепанный шлемофон:

— Вместе с нами он жил, ребята,

Прилетел умереть к нам он…

Были слезы в первую атаку,

После тоже плакать довелось.

А потом я разучилась плакать —

Видно, кончились запасы слез…

Так в пустынях, так в песках горючих

Не бывает ливней искони,

Потому что в раскаленных тучах

Тут же испаряются они…

Глаза бойца слезами налиты,

Лежит он, напружиненный и белый.

А я должна присохшие бинты

С него сорвать одним движеньем смелым.

Одним движеньем —

Так учили нас,

Одним движеньем —

Только в этом жалость…

Но, встретившись

Со взглядом страшных глаз,

Я на движенье это не решалась,

На бинт я щедро перекись лила,

Пытаясь отмочить его без боли.

А фельдшерица становилась зла

И повторяла: «Горе мне с тобою!

Так с каждым церемониться — беда,

Да и ему лишь прибавляешь муки».

…Но раненые метили всегда

Попасть в мои медлительные руки.

Не нужно рвать приросшие бинты,

Когда их можно снять почти без боли…

Я это поняла, поймешь и ты…

Как жалко, что науке доброты

Нельзя по книжкам научиться в школе!

За утратою — утрата,

Гаснут сверстники мои.

Бьют по нашему квадрату,

Хоть давно прошли бои.

Что же делать? —

Вжавшись в землю,

Тело бренное беречь?..

Нет, такого не приемлю,

Не об этом вовсе речь.

Кто осилил сорок первый,

Будет драться до конца.

Ах, обугленные нервы,

Обожженные сердца!..

Где торфяники зноем пышут,

Средь чадящих слепых равнин,

Укрощают огонь мальчишки,

Посвященье идет в мужчин.

Вновь война, хоть не свищут пули,

Вновь в атаку пошла броня.

Вот, ребята, и вы взглянули,

Вы взглянули в глаза огня.

В дымной грозной неразберихе

Быть героями ваш черед.

Принял бой первогодок тихий,

Принял бой комсомольский взвод.

И опять — обожженный, в саже,

Забинтована голова —

Командир, как когда-то, скажет:

— За спиною у нас — Москва!..

Это правда,

Что лучшими годами

Заплатила я дань войне.

Но долги

Мне с лихвою отданы,

Все сторицей воздалось мне.

Пролетали деньки

Не пылью —

Злыми искорками огня.

Как любила я!

Как любили,

Ненавидели как меня!

Я за счастье свое боролась,

Как дерутся за жизнь в бою…

Пусть срывался порой мой голос —

Я и плача

Всегда пою.

Это значит —

Долги мне отданы,

Все сторицей воздалось мне.

Нет, недаром

Лучшими годами

Заплатила я дань войне!

За тридцать лет я сделала так мало,

А так хотелось много сделать мне!

Задачей, целью, смыслом жизни стало

Вас воскресить — погибших на войне.

А время новые просило песни,

Я понимала это, но опять

Домой не возвратившийся ровесник

Моей рукою продолжал писать.

Опять, во сне, ползла, давясь от дыма,

Я к тем, кто молча замер на снегу…

Мои однополчане, побратимы,

До самой смерти я у вас в долгу!

И знаю, что склонитесь надо мною,

Когда ударит сердце, как набат,

Вы — мальчики, убитые войною,

Ты — мною похороненный комбат.

Как все это случилось,

Как лавиной обрушилось горе?

Жизнь рванулась,

Как «виллис»,

Изогнулась вдруг

Курской дугою,

Обожгла,

Как осколок,

Словно взрывом

Тряхнула.

Нет ни дома, ни школы,

Сводит судорога скулы.

Все, что было, —

То сплыло,

Все, что не было, —

Стало…

Я в окопе постылом

Прикорнула устало.

Где взялось столько силы

В детском худеньком теле?..

Надо мной и Россией

Небо цвета шинели…

А я вспоминаю снова:

В горячей густой пыли

Измученные коровы

По улице Маркса шли.

Откуда такое чудо —

Коровы в столице?

Бред!

Бессильно жрецы ОРУДа

Жезлы простирали вслед.

Буренка в тоске косила

На стадо машин глаза.

Деваха с кнутом спросила:

— Далече отсель вокзал? —

Застыл на момент угрюмо

Рогатый, брюхатый строй.

Я ляпнула, не подумав:

— Вам лучше бы на метро! —

И, взглядом окинув хмуро

Меня с головы до ног,

— Чего ты болтаешь, дура? —

Усталый старик изрек.

…Шли беженцы сквозь столицу,

Гоня истомленный скот.

Тревожно в худые лица

Смотрел сорок первый год.

Была казарма на вокзал похожа,

И не беда, что тесно, —

Так теплей.

Одну каморку выделили все же

Нам, выписанным из госпиталей:

Нам, школьницам, еще почти что детям,

Нам, ветеранам из стрелковых рот, —

Не сорок первый шел,

А сорок третий,

Шел умудренный, как сверхсрочник, год…

В два этажа незастланные нары,

На них девчушек в гимнастерках рать.

Звон котелков,

Да перезвон гитары,

Да ропот:

— Сколько назначенья ждать?.. —

Мы все умели ненавидеть люто,

Хоть полюбить едва ли кто успел…

Смешно,

Но грохот первого салюта

Мы приняли тогда за артобстрел!

Потом к стеклу приклеились носами,

Следя за ликованием ракет —

Не теми, что зловеще повисали

Над полем боя,

Мертвый сея свет…

Мы плакали:

Совсем не в дальней дали,

В прекрасный этот,

Выстраданный час,

Нас, санитарок, раненые ждали,

На помощь звали раненые нас…

Могла ли я, простая санитарка,

Я, для которой бытом стала смерть,

Понять в бою, что никогда так ярко

Уже не будет жизнь моя гореть?

Могла ли знать в бреду окопных буден,

Что с той поры, как отгремит война,

Я никогда уже не буду людям

Необходима так и так нужна?..

А я сорок третий встречала

В теплушке, несущейся в ад.

Войной или спиртом качало

В ночи добровольцев-солдат?

Мы выпили, может быть, лишку —

Все громче взрывался наш смех.

Подстриженная «под мальчишку»,

Была я похожа на всех.

Похожа на школьников тощих,

Что стали бойцами в тот час.

…Дымились деревни и рощи,

Огонь в нашей печке погас.

Взгрустнулось. Понятное дело —

Ведь все-таки рядышком смерть…

Я мальчиков этих жалела,

Как могут лишь сестры жалеть.

Декретом времени, эпохи властью

У ветеранов мировой войны

Жизнь — красным — на две разделило части,

Как некогда погоны старшины.

Цвет пламени, цвет знамени, цвет крови!

Четыре долгих, тридцать быстрых лет…

Не стали мы ни суше, ни суровей —

И только в сердце от ожога след.

Как на войне, чужой болеем болью,

Как на войне, чужого горя нет…

Две разных жизни — две неравных доли:

Четыре года, после тридцать лет.

Наш первый тост

Мы стоя молча пьем

За тех, кто навсегда

Остался юным…

Наш первый тост! —

И грусть, и гордость в нем,

Чистейшие он задевает струны.

Те струны

Никогда не замолчат —

Натянуты они

Не потому ли,

Что не забудешь,

Как другой солдат

Тебя собою

Заслонил от пули?..

Из последних траншей

Сорок пятого года

Я в грядущие

Вдруг загляделась года —

Кто из юных пророков

Стрелкового взвода

Мог представить,

Какими мы будем тогда?..

А теперь,

Из космических семидесятых,

Я, смотря в раскаленную

Юность свою,

Говорю удивленно и гордо:

— Ребята!

Мы деремся

Еще на переднем краю!

Вновь прошлого кинолента

Раскручена предо мной —

Всего только три процента

Мальчишек пришло домой…

Да, раны врачует время,

Любой затухает взрыв.

Но все-таки как же с теми —

Невестами сороковых?

Им было к победе двадцать,

Сегодня им пятьдесят.

Украдкой они косятся

На чьих-то чужих внучат…

Я в году родилась том самом,

Что и Клара.

Сто лет назад

Нас возили на санках мамы

В скромный Баумановский сад.

От вокзалов тянуло чадом,

Вдаль гудок паровозный звал.

Мы и жили почти что рядом,

Разделял нас один квартал.

В том московском районе старом

Каждый домик мне был знаком.

На Басманную часто, Клара,

Я ходила за молоком.

Ты напротив жила молочной,

Мы встречались не раз, не пять.

Если б знала я! Если б!..

Впрочем,

Что тогда я могла бы знать?..

Застенчивость. Тургеневские косы.

Влюбленность в книги, звезды, тишину.

Но отрочество поездом с откоса

Вдруг покатилось с грохотом в войну.

Напрасно дочек умоляют дома,

Уже не властен материнский взгляд —

У райвоенкоматов и райкомов

Тургеневские девушки стоят.

Какие удивительные лица

Военкоматы видели тогда!

Текла красавиц юных череда —

Казалось, выпал жребий им родиться

В пуховиках «дворянского гнезда».

Казалось, благородство им столетья

Вложили в поступь, в жесты, в легкий стан.

Где взяли эту стать

Рабочих дети,

И крепостных

Праправнучки крестьян?..

Все шли и шли они —

Из средней школы,

С филфаков,

Из МЭИ и из МАИ —

Цвет юности,

Элита комсомола,

Тургеневские девушки мои!

И там тебя я видела, наверно,

Да вот запомнить было ни к чему.

Крутился времени жестокий жернов,

Шла школьница к бессмертью своему.

На нежных скулах отсветы пожара,

Одно желанье —

Поскорее в бой!..

Вошла к секретарю райкома Клара

И принесла шестнадцать лет с собой.

И секретарь глядит,

Скрывая жалость:

«Ребенок.

И веснушки на носу…»

Москва.

Райком.

Так это начиналось,

А в партизанском

Кончилось лесу…

Предсказывая близкую победу,

Уже салюты над Москвой гремят,

А здесь идут каратели по следу,

Вот-вот в ловушку попадет отряд.

Такое было много раз и ране —

Не первый день в лесу товарищ Ким.

Но он сейчас шальною пулей ранен,

Ему не встать с ранением таким.

«Всем уходить!» — приказ исполнят Кима.

И только ты не выполнишь приказ,

И будешь в первый раз неумолима,

И будешь ты такой в последний раз.

Ким все поймет, но, зажимая рану,

Еще попросит: «Клара, уходи!»

Сжав зубы, девушка с пустым наганом,

Бледнея, припадет к его груди.

Потом, уже нездешними глазами

Взглянув в его нездешнее лицо,

Пошлет в эфир: «Мы следуем программе…»

И у гранаты выдернет кольцо…

Никогда и никто

Разлучить нас

Друг с другом

Не сможет.

Нас война повенчала

В солдатской могиле одной.

Кто за право быть вместе

Платил в этом мире дороже? —

За него заплатили мы

Самой высокой ценой.

Каждый год по весне

К нам сбегаются маки, алея,

Полыхают тюльпаны,

Пионы сгорают дотла.

…Ни о чем не жалею,

Нет, я ни о чем не жалею —

Я счастливой была,

Я счастливою, мама, была!

Уже смягчили боль десятилетья,

Лишь на Басманной так же плачет мать.

Шумят за окнами чужие дети.

Фронтовики приходят помолчать.

Еще доски мемориальной нету…

И все ж, пробившись через толщу лет,

Вдруг вспыхнуло звездою имя это

И в душах яркий прочертило след.

А я бессонной вспоминаю ночью,

Что мы встречались — и не раз, не пять.

Когда бы знала я тогда!..

Но, впрочем,

Что я тогда могла о Кларе знать?

Вначале, случалось, пели,

Шалили, во тьме мелькая,

Вы, звездочки подземелий,

Гавроши Аджимушкая,

Вы, красные дьяволята,

Вы, боль и надежда старших…

И верили дети свято,

Что скоро вернутся наши.

— В каком же ты классе?

— В пятом.

Мне скоро уже двенадцать! —

…При этих мальцах солдату

Отчаянью можно ль сдаться?

Да, стали вы светлячками

Подземного гарнизона.

…Мрак. Жажда. Холодный камень.

Обвалы. Проклятья. Стоны.

И меньше живых, чем мертвых,

Осталось уже в забоях…

«Эх, если бы возле порта

Послышался грохот боя!

Мы наших сумели б встретить,

Ударили б в спину фрицам!»

Об этом мечтали дети,

Еще о глотке водицы,

О черном кусочке хлеба,

О синем кусочке неба.

Спасти их мы не успели…

Но слушайте сами, сами:

Наполнены подземелья

Их слабыми голосами.

Мелькают они по штольням

Чуть видными светлячками.

И кажется, что от боли

Бесстрастные плачут камни…

Что разум? Здесь любой бессилен разум…

Жил, как всегда, подземный гарнизон.

И вдруг тревога, крики:

— Газы! Газы! —

И первый вопль, последний стон.

Еще такого не было на свете —

Забыть, забыть бы сердцу поскорей.

Как задыхались маленькие дети,

За мертвых уцепившись матерей…

Но не слабела яростная вера

И разум возмущенный закипал —

Уже хрипя, четыре офицера,

Обнявшись, пели «Интернационал».

Полз газ. И раненые сбились тесно,

И сестры не могли спасти им жизнь.

Но повторял радист открытым текстом:

— Всем! Всем!

Аджимушкайцы не сдались!

Землянин этот

Был рожден для неба,

В курносом мальчике

Икара кровь текла.

Страсть к высоте! —

Неизлечимый недуг,

Два дерзких,

К солнцу рвущихся крыла.

Аэроклуб.

Вторая мировая.

Под Керчью сбили —

Прыгал, как в бреду.

Потом в подземный ад

Аджимушкая

Ушел, отстреливаясь

На ходу.

И потянулась то ли быль,

То ль небыль.

Шли дни, а может,

И столетья шли.

Над ним сомкнулось

Каменное небо,

Икар стал вечным пленником

Земли.

Но в смертный час,

В последнюю минуту,

Он так

Свои худые руки сжал,

Так вывернул,

Уверенно и круто,

Как будто в них,

И вправду, был штурвал…

…И когда остались единицы

(Пусть уже скорее душ, чем тел),

Сладкий женский голос хитрой птицей

Вдруг над катакомбами взлетел:

— Русские! Мы вашу храбрость ценим,

Вы отчизны верные сыны,

Но к чему теперь сопротивленье?

Все равно же вы обречены.

Лишней крови проливать не нужно,

Сдайтесь, сделайте разумный шаг.

В знак, что вами сложено оружье,

Выставить должны вы белый флаг. —

Обещало пение сирены

Людям жизнь, залитый солнцем мир…

Почему нащупывает вены

На худых запястьях командир?

Почему вокруг он взглядом шарит,

Странным взглядом воспаленных глаз?

— Отыщите в лазарете марлю,

Слушайте последний мой приказ! —

Тихо-тихо в катакомбах стало,

В ожиданье тоже замер враг…

И пополз он к небу — алый-алый,

Свежей кровью обагренный стяг.

Задрав свои техасы до колен,

На кромке пляжа девочки хохочут.

Но вижу я курортной этой ночью

Здесь «Огненную землю» — Эльтиген.

И снова слышу: «На прорыв, к Керчи!»

…А как же с теми, кто не может — ранен?..

(Пришел за ними тендер из Тамани,

Но был потоплен в дьявольской ночи.)

И значит, все: закон войны суров…

Десант прорваться должен к Митридату!

…Из компасов погибших катеров

Сливает спирт девчушка из санбата,

Хоть раненым теперь он ни к чему,

Хоть в этот час им ничего не надо.

В плену бинтов, в земляночную тьму

Они глядят настороженным взглядом:

Как это будет — стук сапог и «хальт!»?..

(Пробились ли ребята к Митридату?)

И, как всегда, спокойна и тиха,

Берет сестра последнюю гранату…

О горе Митридата

Слагали легенды и оды —

Усыпальницы, храмы, дворцы,

Хороводы владык…

Я рассеянно слушаю

Бойкого экскурсовода,

А в ушах у меня

Нарастающий яростный крик.

Это грозной «полундрой»

Матросов на штурм Митридата

Молодой политрук

Поднимает опять и опять,

Это с хриплым «ура!»

К ним бегут на подмогу солдаты

Лишь молчат катакомбы —

Не могут погибшие встать.

Не дождались они…

Только мрак да тяжелые своды,

Только в каждом углу

Притаилась угрюмо война…

Я рассеянно слушаю

Бойкого экскурсовода,

А в ушах у меня

Тех святых катакомб тишина.

Подтянутый, смуглый, в шрамах,

В глазах затаенный смех,

Держался на редкость прямо,

Казался моложе всех.

Казался юнее юных,

Хоть стали белеть виски.

…Норд-ост завихрял буруны,

Норд-ост разметал пески.

Смотрел человек на скалы,

И смех уходил из глаз —

Одна я, быть может, знала,

Что он далеко сейчас.

На пляже, где для печали,

Казалось бы, места нет,

Не волны его качали,

А память сгоревших лет.

В кипящие волны эти

Он тело свое бросал

Так, словно свежел не ветер —

Крепчал пулеметный шквал.

Как будто навстречу трассам,

С десантниками, впервой

Он прыгал опять с баркаса

С винтовкой над головой…

Здесь в скалы вцепились оливы.

Здесь залпы прибоя гремят…

— Вы живы, ребята? —

— Мы живы,

Прости нас за это, комбат!

Вот здесь, под оливой, когда-то

Упал ты у самой волны…

— Себя не вините, солдаты:

Не всем возвращаться с войны…

Оно, вероятно, и так-то.

Но только опять и опять

Вдруг сердце сбивается с такта,

И долго его не унять,

Когда про десантные ночи

Напомнит ревущий бора.

Забудешь ли, если и хочешь,

Как тонут, горя, катера?

Еще и сегодня патроны

Выносит порою прибой…

Прости, что тебя, батальонный,

Прикрыть не сумели собой!

…Да, мир под оливами ныне,

Играет дельфиний народ,

С динамиком в синей пустыне

Прогулочный катер плывет.

Рыбачьи сушатся сети,

У солнца сияющий взгляд…

Здесь целое тридцатилетье

Лишь залпы прибоя гремят!

Нет, раненым ты учета

Конечно же не вела,

Когда в наступленье рота

По зыбким понтонам шла.

И все-таки писарь вправе

Был в лист наградной внести,

Что двадцать на переправе

Сестре удалось спасти.

Возможно, их было боле,

А может, и меньше — что ж?

Хлебнувший солдатской доли

Поймет ту святую ложь…

Пока по инстанциям долгим

Ползли наградные листы,

На Припяти или Волге

Падала, охнув, ты.

И писарь тогда был вправе

В твой лист наградной внести,

Что сорок на переправе

Тебе удалось спасти.

Возможно, их было меньше,

А может, и больше — что ж?

Помянем тех юных женщин,

Простим писарям их «ложь»…

На носилках, около сарая,

На краю отбитого села,

Санитарка шепчет, умирая:

— Я еще, ребята, не жила…

И бойцы вокруг нее толпятся

И не могут ей в глаза смотреть:

Восемнадцать — это восемнадцать,

Но ко всем неумолима смерть…

Через много лет в глазах любимой,

Что в его глаза устремлены,

Отблеск зарев, колыханье дыма

Вдруг увидит ветеран войны.

Вздрогнет он и отойдет к окошку,

Закурить пытаясь на ходу.

Подожди его, жена, немножко —

В сорок первом он сейчас году.

Там, где возле черного сарая,

На краю отбитого села,

Девочка лепечет, умирая:

— Я еще, ребята, не жила…

«Отползать!» —

Пошло по цепи слово.

Роты оставляли высоту,

А связной забыл про часового,

Вросшего с винтовкой в темноту…

Что случилось, понял тот не сразу,

Но еще сумел бы отойти —

Только у солдата

Без приказа

Отступать заказаны пути…

Рассвело.

Согнулся он в траншее —

Хорошо, что ростом невысок.

От движенья каждого по шее

Тек за ворот медленный песок.

Поползли шинели на нейтралку —

Странного нерусского сукна.

Значит, точка…

Ребятишек жалко —

Как поднимет четверых жена?

Старшему исполнилось пятнадцать,

Младшему сровняется пять лет…

Есть еще, есть время попытаться

Ускользнуть,

Да вот приказа нет!

И вот она —

Родного дома дверь.

Придя с войны,

В свои неполных двадцать

Я верила железно,

Что теперь

Мне, фронтовичке, нечего бояться.

Я превзошла солдатский курс наук —

Спать на снегу,

Окопчик рыть мгновенно,

Ценить всего превыше слово

«Друг»

И слову «враг»,

Понятно, знала цену.

Изведала санбатов маету…

Одно не знала —

Никому не надо

Теперь

Мое уменье на лету,

По звуку различать калибр снаряда,

Ужом на минном поле проползать,

А если нужно —

В рост идти под пули.

(В хвосте за хлебом у меня опять —

В который раз! —

Все карточки стянули…)

Меня соседки ели поедом:

— Раззява, растеряха, неумеха! —

Меня в свой черный список управдом

Занес, как неплательщицу, со вздохом.

Но главное,

Что сеяло испуг

Во мне самой

И подрывало силы, —

Неясность,

Кто же враг тебе,

Кто друг;

На фронте

Это невозможно было…

И все-таки

Сейчас, через года,

Я поняла, солдаты, слава богу, —

Окопная кристальная звезда

В то время

Освещала нам дорогу.

И все-таки

Она нам помогла

Там, где житейские

Бушуют войны,

Не вылететь

Из тряского седла

И натиск будней

Выдержать достойно,

Уметь спокойно презирать иуд,

Быть выше

Злости, зависти, наживы,

Любить любовь,

Благословлять свой труд

И удивляться,

Что остались живы.

Окончился семьдесят третий —

В какую я даль забрела!

На яростной этой планете

Еще мне ворочать дела.

И сердце пока не устало,

И щеки, как прежде, горят.

И надо для счастья так мало —

Работу да любящий взгляд.

И снова уводит дорога

Туда, где стихов целина.

И надо для счастья так много —

Сознанье, что людям нужна.

Рентген. Антибиотики. Микстуры.

Как Травиата, кашляю всю ночь.

И сокрушается профессор хмурый,

Что он ничем не может мне помочь.

Совсем обескуражен столп науки,

Мне даже где-то жаль его чуть-чуть.

Острей овал лица, прозрачней руки,

И куролесит в градуснике ртуть.

А если вдруг полночною порою

В беспамятство ныряю, как под лед,

Опять военной становлюсь сестрою

И раненого волоку в санвзвод.

Пороховой захлебываюсь пылью,

Рывок, бросок — спасительный кювет.

Еще одно, последнее усилье,

И… жалко мне, что отступает бред.

И опять ликованье птичье,

Все о жизни твердит вокруг.

Тешит зябликов перекличка,

Дятлов радостный перестук.

Поднимусь, соберу все силы

Пусть еще неверны шаги.

Подмосковье мое, Россия —

Душу вылечить помоги!

Когда железо

Плавилось в огне,

Когда стальными

Становились люди,

Могла ли думать,

Что навеки мне

Щитом

Воспоминанье это будет?

И впрямь,

Чего бояться мне теперь,

Когда пережила

Такое лихо?

Ну, не поймут.

Ну, не откроют дверь,

А после скажут,

Что стучалась тихо.

Пускай посмотрят косо на меня,

Пускай недодадут чего-то где-то:

Подумаешь!..

Колючая стерня —

Обыкновенная тропа поэта.

Страшна лишь боль разлук

Да боль утрат —

Куда от них

И в мирной жизни деться?

А от уколов

Защищен солдат:

Рубцы и шрамы —

Прочный щит для сердца.

Он много лет

Сидит в одной сберкассе,

Возможно — двадцать,

Может — двадцать пять.

Он хром.

И лысина его не красит.

Ему рукой до пенсии подать.

Сидит всегда

В сатиновом халате,

Пиджак и брюки

Истово храня.

Полтинник без раздумий

Не истратит,

Свою жену боится, как огня.

Но в День Победы,

Пробудясь до света,

Он достает,

Торжественен и строг,

Из старого потертого планшета

С отбитою эмалью орденок.

Потом стоит он

В театральном сквере

Часами, с непокрытой головой —

Стоит комбат,

И веря и не веря

Во встречу с молодостью фронтовой.

Солдаты! В скорбный час России

Вы рвали за собой мосты,

О снисхожденье не просили,

Со смертью перешли на «ты».

Вы затихали в лазаретах,

Вы застывали на снегу —

Но женщину представить эту

В шинели тоже я могу.

Она с болезнью так боролась,

Как в окружении дрались.

…Спокойный взгляд, веселый голос —

А знала, что уходит жизнь.

В редакционной круговерти,

В газетной доброй кутерьме

Страшней пустые очи смерти,

Чем в злой блиндажной полутьме…

Работать, не поддаться боли —

Ох, как дается каждый шаг!..

Редакция — не поле боя,

Машинки пулемет в ушах…

И суетным, и мелковатым

Иной дружок вдруг мнится мне,

Когда припомню о солдатах

На той войне, на той войне.

О тех, что так умели просто

Богами стать в твоей судьбе

Все —

От последней корки черствой

До жизни —

подарив тебе…

Расходится в сумерках серых

Со смены фабричный народ.

Веселая девушка Вера

С толпою подружек идет.

Смеется, хотя и устала,

Хоть горек смеющийся взгляд,

Пылает цветной полушалок,

Упругие щеки горят.

Нет имени лучше, чем «Вера»,

И это я всем повторю.

Не Вера ли в сумерках серых

Напомнила мне про зарю?

Любое несчастье осилю,

Пробьюсь сквозь пожары и лед —

Мне только бы знать, что в России

Веселая Вера живет.

В окопах, землянках, теплушках

Не годы я прожил — века…

Ах, если бы знали, как сушит

Солдатское сердце тоска!

От пули спасения нету,

Спасения нет от огня.

Я б, может, не выдержал это —

Надежда хранила меня.

Пусть землю бьет крупною дрожью,

Пускай пулеметы стучат —

Надежду убить невозможно,

А значит, бессмертен солдат!

На запад нас ненависть гонит,

Но даже в смертельном бою

Я чувствую вдруг на погоне,

Любовь моя, руку твою.

Ты вновь мне приснилась сегодня —

Подходишь, платок теребя…

Нет, в прорези мушка не дрогнет —

Ведь я защищаю тебя.

Но только иссякли бы силы

И прочности вышел запас,

Когда бы на родине милой

Не ждали любимые нас…

Мы бы рады мечи на орала —

Но пока только снится покой…

Новобранцу платком помахала

Мать, а после закрылась рукой.

У девчонок глаза покраснели…

Не пора еще танкам на слом,

Не пришло еще время — шинели

Под музейным храниться стеклом.

Я курила недолго, давно —

На войне.

(Мал кусочек той жизни,

Да дорог!)

До сих пор

Почему-то вдруг слышится мне:

«Друг!

Оставь «пятьдесят»

Или «сорок»!»

И нельзя отказаться —

Даешь докурить,

Улыбаясь, болтаешь с бойцами.

И какая-то новая

Крепкая нить

Возникала тогда меж сердцами.

А за тем, кто дымит,

Уже жадно следят,

Не сумеет и он отказаться,

Если кто-нибудь скажет:

«Будь другом, солдат…» —

И оставит не «сорок»,

Так «двадцать».

Было что-то

Берущее за душу в том,

Как делились махрой

На привале.

Так делились потом

И последним бинтом,

За товарища

Жизнь отдавали.

И в житейских боях

Я смогла устоять,

Хоть бывало и больно, и тяжко,

Потому что со мною

Делились опять,

Как на фронте,

Последней затяжкой.

Мы не трусы.

За жизнь

Заплатили хорошую цену.

А стоим за кулисами

Робки, строги и тихи.

Так волнуемся, будто

Впервые выходим на сцену

Мы, солдаты, читаем

Ушедшего друга стихи.

Я и впрямь разреветься

На этой трибуне готова.

Только слышу твой голос:

— Не надо, сестренка,

Держись! —

Был ты весел и смел,

Кареглазый наш правофланговый,

По тебе мы равнялись

Всю юность, всю зрелость, всю жизнь.

И в житейских боях

Мы, ей-богу,

Не прятались в щели,

Молча шли напролом,

Стиснув зубы, сжигали мосты,

Нас не нужно жалеть,

Ведь и мы никого б не жалели,

Мы пред нашей Россией

Во всякое время чисты.

Удар! Еще удар!

Нокаут!

Да, поражение.

Опять.

А после драки

Кулаками,

Известно, незачем махать…

Стою на краешке припая,

К ночной воде

Прикован взгляд…

Но сердце помнит —

Отступая,

Мы знали,

Что придем назад.

И в горький час,

И в час веселый,

И у несчастья на краю,

Спасибо,

Фронтовая школа,

Тебе за выучку твою!

Когда стояла

У подножья

Горы, что называют

«Жизнь»,

Не очень верилось,

Что можно

К ее вершине вознестись.

Но пройдено

Уже две трети,

И если доберусь туда,

Где путникам усталым

Светит

В лицо

Вечерняя звезда,

То с этой высоты

Спокойно

И грустно

Оглянусь назад:

— Ну вот и кончились

Все войны,

Готовься к отдыху,

Солдат!..

Пусть певичка смешна и жеманна,

Пусть манерны у песни слова, —

В полуночном чаду ресторана

Так блаженно плывет голова.

Винограда тяжелые гроздья

Превратились в густое вино,

И теперь по артериям бродит,

Колобродит, бунтует оно.

А за маленьким столиком рядом

Трое бывших окопных солдат

Невеселым хмелеющим взглядом

На оркестр и певичку глядят.

Я, наверное, их понимаю:

Ветераны остались одни —

В том победном ликующем мае,

В том проклятом июне они…

А смешная певичка тем часом

Продолжает шептать о весне,

А парнишка в потертых техасах

Чуть не сверстницу видит во мне!

В этом спутник мой искренен вроде,

Лестно мне и немного смешно.

По артериям весело бродит,

Колобродит густое вино.

А за маленьким столиком рядом

Двое бывших окопных солдат

Немигающим пристальным взглядом

За товарищем вставшим следят.

Ну а тот у застывшей певицы

Отодвинул молчком микрофон

И, гранатой, в блаженные лица

Бросил песню забытую он —

О кострах на снегу, о шинели

Да о тех, кто назад не пришел…

И глаза за глазами трезвели,

И смолкал вслед за столиком стол.

Замер смех, и не хлопали пробки.

Тут оркестр очнулся, и вот

Поначалу чуть слышно и робко

Подхватил эту песню фагот,

Поддержал его голос кларнета,

Осторожно вступил контрабас…

Ах, нехитрая песенка эта,

Почему будоражишь ты нас?

Почему стали строгими парни

И никто уже больше не пьян?..

Не без горечи вспомнил ударник,

Что ведь, в сущности, он — барабан,

Тот, кто резкою дробью в атаку

Поднимает залегших бойцов.

…Кто-то в зале беззвучно заплакал,

Закрывая салфеткой лицо.

И певица в ту песню вступила,

И уже не казалась смешной…

Ах, какая же все-таки сила

Скрыта в тех, кто испытан войной!

Вот мелодия, вздрогнув, погасла,

Словно чистая вспышка огня.

Знаешь, парень в модерных техасах,

Эта песенка и про меня.

Ты — грядущим, я прошлым богата,

Юность — юным, дружок, наше — нам.

Сердце тянется к этим солдатам,

К их осколкам и к их орденам.

Уже давно

Предельно ясно мне,

Ни от себя,

Ни от других

Не скрою:

Была я рядовою

На войне,

В поэзии

Осталась рядовою.

Но на судьбу

Не сетую свою,

Я вовсе не довольствовалась

Малым:

Не знаю,

Кем труднее быть в бою —

Простым солдатом

Или генералом?..

Не в войну, не в бою,

Не в землянке санвзвода —

В наши мирные дни,

В наши мирные годы

Умирал комиссар…

Что я сделать могла?..

То кричал он в бреду:

— Поднимайтесь, ребята! —

То, в сознанье придя,

Бормотал виновато:

— Вот какие, сестренка, дела…

До сих пор он во мне

Еще видел сестренку —

Ту, что в первом бою

Схоронилась в воронку,

А потом стала «справным бойцом»,

Потому что всегда впереди,

Словно знамя,

Был седой человек

С молодыми глазами

И отмеченным шрамом лицом.

След гражданской войны —

Шрам от сабли над бровью…

Может быть, в сорок первом,

В снегах Подмосковья

Снова видел он юность свою

В угловатой девчонке —

Ершистом подростке,

За которым тревожно,

Внимательно, жестко

Все следил краем глаза в бою…

Не в эпохе,

Военным пожаром объятой,

Не от раны в бою —

От болезни проклятой

Умирал комиссар…

Что я сделать могла?..

То кричал он, забывшись:

— За мною, ребята! —

То, в себя приходя,

Бормотал виновато:

— Вот какие, сестренка, дела…

Да, солдаты!

Нам выпала трудная участь —

Провожать командиров,

Бессилием мучась:

Может, это больней, чем в бою?..

Если б родину вновь

Охватили пожары,

Попросила б направить меня

В комиссары,

Попросилась бы в юность свою!

«Война!» —

То слово,

Словно пропуск в душу…

Тесней

Редеющий солдатский строй!

Я верности окопной

Не нарушу,

Навек останусь

Фронтовой сестрой.

А если все же

Струшу ненароком,

Зазнаюсь,

Друга не замечу боль,

Ты повтори мне

Тихо и жестоко

То слово —

Поколения пароль…

Хорошо молодое лицо —

Жизнь еще не писала на нем,

И своим не пахала резцом,

И своим не дышала огнем.

Больно время его обожжет,

Так же, как обжигало и нас.

Пусть упрямым останется рот,

Не погаснет сияние глаз,

Но добавится что-то еще —

Станут тоньше, духовней черты.

С этой грани начнется отсчет

Настоящей мужской красоты.

Да, тогда лишь придет Красота,

И теперь навсегда, до конца:

Красота не пустого холста —

Обожженного жизнью лица.

Человек всемогущ, словно бог,

Вечно в поиске, вечно в движенье.

Он боязнь высоты превозмог

И планеты родной притяженье.

До чего человек уязвим! —

Балансирует вечно на грани:

Каждый камень, нависший над ним,

Может сдвинуться, грохнуться, грянуть.

Человек изворотлив, как черт,

Впрямь владеет он дьявольской силой —

Улыбаясь, к немилой идет,

Улыбаясь, уходит от милой.

Как же слаб этот черт, этот бог! —

Сколько раз от единого слова

Стать несчастным мгновенно он мог

И счастливым мог сделаться снова…

Все относительно на свете —

От истины недалеки,

Считают старыми нас дети

И молодыми старики.

Ох, это, право же, недаром —

Стоим на трудном рубеже,

Когда еще совсем не стары,

Но и не молоды уже…

Уверенней становится резец

У скульптора,

Когда приходит зрелость.

Но все же главное —

Чтоб сердцу пелось,

Когда резцом владеешь наконец.

Не сетую,

Что так же боль больна,

Как в юности, —

Она за песню плата…

Когда плачу,

Когда плачу сполна,

Тогда лишь

Чувствую себя богатой.

Вновь потуже натянем шлемы,

Вновь проверим ремни —

Держись!..

Да, Великие Гонщики все мы,

Наше вечное ралли — жизнь.

Гонишь так — не рассмотришь лица,

И куда уж в глаза смотреть!

А настанет черед разбиться —

Не успеешь увидеть смерть…

Мир до невозможности запутан.

И когда дела мои плохи,

В самые тяжелые минуты

Я пишу веселые стихи.

Ты прочтешь и скажешь: —

Очень мило.

Жизнеутверждающе притом. —

И не будешь знать,

Как больно было

Улыбаться обожженным ртом.

Я музу бедную безбожно

Все время дергаю:

— Постой!

Так просто

Показаться «сложной»,

Так сложно, муза,

Быть «простой».

Ах, простота!

Она дается

Отнюдь не всем и не всегда…

Чем глубже вырыты колодцы,

Тем в них прозрачнее вода.

Не страшно,

Что похож на битла

Уже седеющий пиит, —

Беда,

Что слишком деловит он,

Локтями друга оттеснит.

Талант и деловитость? —

Странно!

О том историю спроси:

Лишь зарабатывали раны

Себе поэты

На Руси…

И снова спорт

По трем программам:

Хоккей, гимнастика —

Хоть плачь.

Вновь голову мою

Упрямо

В футбольный превращают мяч.

Щелчок.

Погас экран.

А где-то

Еще болельщики вопят.

…Глотаю Тютчева и Фета,

Как антияд, как антияд.

Сражаться насмерть

С суетой,

Не опускать

Пред нею знамя,

С лукавой, ненасытной —

Той,

Что разлучает нас

С друзьями.

Что славословит,

Льстит подчас:

Президиум, вниманье зала.

Что от стола

Уводит нас

В те — свадебные —

Генералы…

Мой стол, мой бруствер!

Только ты

Меня обезопасить можешь

От артналета суеты,

Ее обстрелов и бомбежек…

Во все века,

Всегда, везде и всюду

Он повторяется,

Жестокий сон, —

Необъяснимый поцелуй Иуды

И тех проклятых сребреников звон.

Сие понять —

Напрасная задача.

Гадает человечество опять:

Пусть предал бы

(Когда не мог иначе!),

Но для чего же

В губы целовать?..

Плесень трусости,

Ржа измены,

Вещевой лихорадки чушь —

Что там черные дыры Вселенной

Перед черными дырами душ!..

Но и взлеты души —

Не басни:

Во Вселенной во всей навряд

Ты разыщешь звезду

Прекрасней

Тех,

Что в наших глазах горят.

Объяснений мне не нужно,

Зря душою не криви.

Для меня неверность в дружбе

Побольнее, чем в любви.

Хоть не просто это было,

Все же с юношеских лет

Я прощать умела милым,

А друзьям, признаться, нет.

Потому что мы не дети,

Наваждений знаем власть.

Потому что есть на свете

Увлечение и страсть…

Но какое оправданье

Для товарища найдешь,

Если он тебя обманет,

Если он продаст за грош?

Ах, за грош ли, за мильоны,

За высокие чины!..

По неписаным законам

Тяжелее нет вины…

Не признаю

Охоты с вертолета.

Она мужчинам

Не приносит честь.

В ней, право, есть

Безнравственное что-то,

Нечеловеческое что-то есть.

Вот замер лось.

Куда бедняге скрыться?

Над ним, смеясь,

Нависли палачи.

И в полной безопасности

Убийца

Из автомата

Весело строчит.

В том, право, есть

Безнравственное что-то.

Нечеловеческое что-то есть…

Не признаю

Охоты с вертолета —

Она мужчинам

Не приносит честь.

Вы слепы. Вы учитесь даром.

Твержу вам, безграмотным, снова:

Земля наша — щедрый подарок,

Но он хорошо упакован.

Сумеешь раскрыть упаковку —

Проникнешь в суть вещи ты.

Но люди смешны, неловки,

И слепы они, как кроты.

Все бродят в потемках где-то.

Дар зрения им не дан.

Не видят, что капля — это

Уменьшенный океан.

Что верх совершенства — птица,

Что в мире уродства нет,

Что девушка может рядиться,

Как в мантию, в лунный свет.

О боже, как слепы люди!

И грустно мне и смешно.

Мечтают они о чуде,

Не видя, что — вот оно!

Не чудо ль, что солнце всходит,

Не чудо ль — его закат?

Не чудо ли — половодье?

Не чудо ль — цветущий сад?

Ах, сколько чудес повсюду! —

Дождь, радуга, волк, медведь.

А чтобы увидеть чудо,

Лишь надо уметь смотреть.

В лесу свирепеет стужа,

Доносится крик совы…

Ах, мне ничего не нужно,

Лишь будьте счастливы вы.

Я пела у колыбели,

Я снова пою сейчас:

Пусть горести и метели

Сторонкой обходят вас.

А если и будет плохо,

Останьтесь смелы, верны.

…Рыданье совы и хохот,

Ей-богу же, не страшны.

И что б ни случилось с вами,

И кто б ни обидел вас,

Подумайте лишь о маме —

На помощь приду тотчас.

Спасу из любого плена,

Спасу от беды любой!

На страже детей бессменно

Стоит матерей любовь.

Ни вторников, ни четвергов

У нас, внучата, нет.

Одно лишь воскресенье,

Что длится много лет.

На рынок даже никогда

Уже не сходишь — вот беда…

Нет понедельников, нет сред,

И пятниц тоже нет.

Уже не вымоешь полы,

Не сделаешь обед.

Один лишь день — воскресный день,

А отдыхать все время лень…

Уже четыре сотни лет

Я на земле стою.

Немало горестей и бед

Видал в родном краю.

Я слышал пилы, топоры,

Деревьев долгий стон

Еще, сынок, до той поры,

Как твой отец,

отец,

отец

Был на земле рожден.

Четыре сотни лет и зим

Я задыхался, мерз.

Лесным товарищам моим

Что человек принес?

Погибли лоси и бобры,

Был выловлен лосось

Еще, сынок, до той поры,

Когда твой дед,

твой дед,

твой дед

В наш мир пришел, как гость.

Четыре сотни лет меня

Рубили, жгли — и пусть!

Я ни железа, ни огня,

Как видишь, не боюсь.

Я искалечен, нет коры,

Но крепок и высок.

Таким я был до той поры,

Когда твой пра,

твой пра,

прадед

Еще ходить не мог!

Тильтиль:

Влажны у Митиль ресницы,

Мне нечего ей сказать…

Прошу вас, очнитесь, птицы,

И синими станьте опять.

Митиль:

Не слышите вы Тильтиля,

Не бьются у вас сердца.

Застыли, навек застыли,

И черными стали тельца.

Тильтиль:

А я вас руками трогал —

Прекрасные дети сна.

Но птиц было слишком много,

А Синяя Птица одна…

Митиль:

Ох, если б я раньше знала,

Как трудно ее поймать!

Я очень, Тильтиль, устала,

Неужто идти опять?

Тильтиль:

Конечно, пойдем, трусиха,

Дорога у нас одна.

Прислушайся — тихо-тихо

В пространстве звучит струна.

То Синяя наша птица

Отважных к себе зовет.

Так вытри, Митиль, ресницы —

Нам снова идти вперед.

Первая:

Ах, лето недолго длится,

Завьюжат снега зимы.

Так будем же веселиться,

Покуда возможно, мы.

Хочу, чтобы каждый жажду

Со мной утолить бы мог…

Нам молодость лишь однажды

Дана и на краткий срок.

Вторая:

Да, быстро проходит лето,

Кончается благодать…

Но было бы скучно это —

Всегда мотыльком порхать.

Люблю я веселье тоже,

Пою и смеюсь сама.

Но вечно смеяться? Боже!

От скуки сойдешь с ума.

Первая:

Когда в хрустале налито

Различных сортов вино,

Один смаковать напиток,

Ей-богу, мой друг, грешно.

Живем только раз на свете,

Ах, жизней не будет двух.

По-моему, добродетель —

Лишь выдумка злых старух.

Вторая:

Нет, есть в чистоте награда,

И в верности красота…

Я каждой травинке рада —

Прекрасна травинка та.

И мне бормотанье речки

Милей, чем бокалов звон.

Покрою туманом плечи

И в утро войду, как в сон…

Говорят, кричат и пишут

О проблемах бытия.

Пусть кричат — всего превыше

Ставлю свой желудок я.

Есть хотят цари и принцы,

И бродяг бездомных рать,

Разве что-нибудь сравнится

С удовольствием Пожрать?

Не поверю, что другое

Представляет интерес,

Всех сильней на свете Голод…

Я ценю людей на вес.

Сам я толще всех на свете —

Не дадут друзья соврать.

Что сравниться может, дети,

С удовольствием Пожрать?..

Я уверен совершенно,

Я пари держать готов —

В мире все имеет цену,

Кроме кошек и котов.

Все свои играют роли,

Роль бывает нелегка —

Дарит людям шапку кролик,

А цыпленок — табака.

И овца живет недаром,

Лошадь трудится весь век,

Но зачем себе котяру

Вдруг заводит человек?

И доить кота не будешь,

И не взденешь удила.

Разве ты с котом обсудишь,

Как с товарищем, дела?

Объясните, объясните,

Для чего он ест и пьет?

Если в дом проник грабитель,

Разве вам поможет кот?

При коте тебя разденут,

При коте тебя убьют.

Он — отъявленный бездельник,

Да еще в придачу плут!

Мерзки мне кошачьи рожи,

Их терплю с большим трудом!

Люди, будьте осторожны —

Не берите кошек в дом!

Ох, деревья, я устала,

Просто с лап валюсь сейчас.

Так бежала, так бежала,

Чтоб спасти, несчастных, вас.

Милый клен, тебе на корни

Наступила я, прости…

Да, беда нагрянет скоро —

Ваши недруги в пути.

Птица Синяя нужна им,

Чтобы взять над вами власть.

…Липа, как живешь, родная?

Ива, пьешь ли воду всласть?

Дуб, прими мое почтенье,

Выздоравливай скорей…

Не теряйте ни мгновенья,

Созывайте в бой зверей!

Ваши недруги в дороге,

Им алмаз волшебный дан,

Поднимайтесь по тревоге.

Бей же, кролик, в барабан!

Сжимала птицу я в руках

Все крепче и нежней

И даже чувствовала, как

Стучало сердце в ней.

О, как была она хрупка!

А песня — легче ветерка…

И тут, похолодев, как лед,

Я испугалась вдруг,

Что птица в небо упорхнет —

Лишь выпусти из рук.

И чтобы чудо сохранить,

Решила клетку я купить…

Но птица вырвалась из рук,

Свободна и вольна,

И, надо мною сделав круг,

Растаяла она.

И только иногда во сне

С тех пор является ко мне.

И в том была моя вина,

А поточней — беда.

Та птица Синяя должна

Быть вольною всегда…

Да что об этом вспоминать —

Не повернешь былое вспять.

Среди звезд заблудился

Ночной самолет.

Полетели запросы

В кабину пилота.

И тогда услыхали,

Как летчик… поет,

Что спускаться на землю

Ему неохота.

И схватился за голову

Бедный комэск —

Не поможешь безумцу,

Бензин на исходе…

Только взрыв.

Только звезд

Торжествующий блеск,

Только горло товарищей

Судорога сводит…

Да, конечно,

Был попросту

Болен пилот,

Допустили напрасно

Его до полета…

Снова крутится пленка

И летчик поет,

Что спускаться на землю

Ему неохота.

Отдадут, как положено,

Пленку в архив,

Сослуживцы уйдут

«На заслуженный отдых»

И забудут со временем

Странный мотив —

Песню летчика,

Вдруг заплутавшего в звездах.

Ни от себя,

Ни от других не прячу

Отчаянной живучести секрет:

Меня подстегивают неудачи,

А в них, спасибо, недостатка нет…

Когда выносят раненой из боя,

Когда в глазах темнеет от тоски,

Не опускаю руки,

А до боли

Сжимаю зубы я

И кулаки.

Ах, просто ли

Испить такую чашу —

Подругой гения

Вдруг стать в осьмнадцать лет…

Наталья Николаевна,

Наташа,

И после смерти

Вам покоя нет.

Была прекрасна —

Виновата, значит:

Такое ясно каждому,

Как день.

И негодуют, сетуют, судачат

И судят-рядят

Все, кому не лень.

А просто ли

Испить такую чашу?

И так ли весело и гладко

Шли

Дела у той,

Что сестры звали

«Таша»,

А мы великосветски! —

«Натали»?

…Поэта носит

По степям и хатам,

Он у Емельки Пугача

«В плену».

Лишь спрашивает в письмах

Грубовато,

По-русски, по-расейски:

«Ты брюхата?» —

Свою великосветскую жену.

И на дворе на постоялом где-то

Строчит ей снова:

«Не зови, постой».

И тянутся прелестницы

К поэту,

И сам он, как известно,

Не святой…

Да, торопила —

Скоро роды снова.

Да, ревновала

И звала домой.

Что этой девочке

До Пугачева,

Когда порой

Хоть в петлю лезть самой?

Коль не любила бы —

Не ревновала.

В нее влюблялись? —

В том дурного нет.

А если льстило

Быть царицей бала —

Вот криминал

В осьмнадцать, двадцать лет!

Бледна, тонка, застенчива —

Мадонна,

Как будто бы сошедшая с холста.

А сплетни, анонимки —

Все законно:

Всегда их привлекала

Красота.

Но повторять наветы

Нам негоже.

Забыли мы,

Что, уходя с земли,

Поэт просил

Наташу не тревожить —

Оставим же в покое…

Натали.

Я никого

С войны не ожидала —

Сама была

Солдатом на войне.

А вот теперь

Так жду

Хоть вести малой!

Хоть пару строк.

Жду жадно и устало.

За что

Такое наказанье мне?

Не из санбата жду

И не из плена.

Жду час за часом

И за годом год.

Жду без надежды,

Жду с надеждой бренной.

Срок ожиданья

Перерос военный —

Когда же лед

На сердце нарастет?..

Я тобою горжусь —

Напрямик шагая,

Ты нигде

Не свернул с пути.

Пусть с тобою по жизни

Идет другая —

Только в ногу бы

Вам идти.

Лишь всегда бы

Влюбленной была

И смелой,

А когда покачнешься ты,

Поддержать бы тебя,

Дорогой, сумела,

Как сестра,

Наложить бинты.

Чтоб умела прощать,

Принимать потери —

Сколько их

В суматохе дней!

…Знаешь что,

Все равно

Я не слишком верю,

Что меня ты забудешь

С ней…

Была от солнца и от счастья шалой,

С улыбкой засыпала на снегу,

Высокогорным воздухом дышала —

Теперь дышать бензином не могу.

Привыкну. Привыкала не к такому…

Лишь кровь порою бросится в виски,

Лишь поздним вечером уйду из дома,

Пытаясь вырваться из лап тоски.

Среди машин, среди высотных башен

Останусь я наедине с собой…

Вернусь спокойная к своим домашним

И, может, в строчки переплавлю боль.

Я тебе примерно по плечу —

И в прямом, и в переносном смысле.

Наклонись, погладить я хочу

Волосы, что надо лбом нависли.

Вот стоишь ты, голову склоня

(Так к земле склоняются знамена),

И хоть во сто раз сильней меня,

Кажешься сейчас незащищенным…

Было сказано мало и много,

Гулко бились сердца в тишине.

Я казалась, наверное, строгой —

Просто страшно вдруг сделалось мне…

Я глазами тебя попросила:

«Все оставим, как есть, не спеши.

Нету гибкости прежней и силы,

Прежней смелости нет у души…»

И тень надежды,

Словно тень крыла,

Вдруг на меня

Рассеянно легла.

И тут же

Перестал давить рюкзак

И стал упругим

Мой усталый шаг.

Но тень надежды.

Словно тень крыла.

Уже через мгновенье

Уплыла.

Рюкзак тяжел.

Дороге нет конца,

Не видно ни воды,

Ни деревца.

Бредешь, бредешь

Сквозь раскаленный день

И безнадежно

Призываешь тень,

Чтоб на мгновенье,

Словно тень крыла,

На душу обожженную

Легла…

Двери настежь, сердце настежь,

Прочь замки, долой засовы!

Я тебе желаю счастья —

Настоящего, большого!

Исцеляя и врачуя,

Пусть шагнет оно навстречу.

Так мучительно хочу я,

Чтобы ты расправил плечи!

Чтоб запели в сердце струны —

Те, что заглушили годы,

Чтобы снова стал ты юным

И уверенным и гордым:

Дерзкоглазым, бесшабашным

Лейтенантом желторотым.

Тем, кто бросил в рукопашный

Батальон морской пехоты!

Кто потом, в парад Победы,

На брусчатке шаг печатал…

А еще могу поведать,

Как ты нравился девчатам!

…Пусть идут в атаку годы,

Пусть испытано немало —

Не пора еще на отдых

Тем, кто вышел в генералы!

Для меня ты бесшабашный

Помкомроты желторотый,

Тот, кто бросил в рукопашный

Батальон морской пехоты!

Распахни же сердце настежь,

Стань самим собою снова:

Ты ли недостоин счастья? —

Настоящего, большого!

Что любят единожды —

Бредни:

Внимательней в судьбы всмотрись…

От первой любви

До последней

У каждого целая жизнь.

И может быть, юность —

Лишь плата

За эту последнюю треть:

За алые краски заката,

Которым недолго гореть…

И опять

Мне смотреть в окно,

Вновь

Звонка, как девчонке, ждать,

И немного самой смешно,

Что как в юности

Все опять.

А в Москве

Зацвели тополя,

Снова снег

Превратился в пух,

Снова

Крутишься ты, земля,

Лишь для хрупкого счастья двух.

В полутьме городских небес

Городская заря зажглась.

Что мне космос,

Что мне прогресс

Без твоих азиатских глаз?

Станут голыми тополя,

Снова в снег

Превратится пух.

Покачнется опять земля

От короткого счастья двух.

Ты — выдумка моя,

Мне ясно это,

Но оттого

Еще дороже ты,

Обычнейшее дело

Для поэта:

Вдохнуть свое

В любимые черты.

В черты лица,

А что важнее —

В душу.

Влюбиться в мрамор,

Как Пигмалион…

Пусть ты другой —

Грубей, обычней, суше,

Пусть оборвется

Мой короткий сон.

Пусть оборвется —

Разве в этом дело?

Я счастлива,

Что ты сейчас со мной!

Да, самый добрый,

Самый-самый смелый —

Вот только

Что без крыльев за спиной!

…И когда я бежать

Попыталась из плена

Глаз твоих,

Губ твоих

И волос,

Обернулся ты ливнем

И запахом сена,

Птичьим щебетом,

Стуком колес.

Все закрыты пути,

Все заказаны тропы —

Так за годом

Уносится год…

Я лечу в пустоту,

Перепутаны стропы

Только дольше бы

Длился полет!

Нельзя привыкнуть

К дьявольскому зною…

Все вытерпеть,

Сжать зубы,

Не упасть, —

Мы каждый раз

Бредем, как целиною,

По той стране,

Что называют «Страсть»

Где невозможно

Досыта напиться,

Где ветер

Пыль горячую кружит,

Где падают

Измученные птицы,

Где манят и морочат

Миражи…

А может, разойтись

На повороте?

Не только, милый,

Что в окошке, свет.

Любовь у нас

Как пуля на излете:

Уже в ней силы настоящей нет.

Нам встретиться бы

Лет на десять ране.

Да что об этом

Толковать сейчас!..

А пуля на излете

Тоже ранит —

На фронте это

Видела не раз…

Молчу,

Перчатки теребя,

Смиряю сердца перебои:

Мне отрываться

От тебя —

Как от земли

Во время боя.

Да, отрывалась —

Шла война,

Стать мужественной

Было легче…

Ты думаешь,

Что я сильна,

А я — обычный человечек.

Мне руку к сердцу приложи,

Послушай —

Там бьется кровь,

Как штормовой прибой…

Но почему так часто

Грустно душам

И даже в счастье

Притаилась боль?

Не потому ли,

Что мы знаем:

Где-то

О нас тоскуют

Он или Она —

Недостижимые,

Как та планета,

Что даже в телескопы

Не видна?..

Молчим — и каждый о своем,

И пустоту заполнить нечем…

Как одиночество вдвоем

Сутулит души нам и плечи!

Не важно, кто тому виной, —

В таких раздумьях мало проку…

Остаться снова бы одной,

Чтоб перестать быть одинокой!

Я с улыбкой

Махну вам рукой

И уйду,

Чтобы больше не встретить.

Не сержусь я,

Что вы не такой,

Как мне виделось

В месяцы эти.

Пусть вы были

Калифом на час,

Пусть я приняла

Позу за смелость —

Из-за вас,

Из-за вас

Так легко мне

Дышалось и пелось!

Бывает так —

Почти смертельно ранит,

Но выживешь:

Вынослив человек.

И лишь осколок —

Боль воспоминанья —

В тебе уже останется навек.

Навек…

Нас друг от друга оторвало,

Кто знает,

Для чего и почему?..

В груди осколок острого металла —

Скажи,

Привыкнуть можно ли к нему?

Не знаю,

Путь мой короток иль долог,

Не знаю,

Счастлив ли, несчастлив ты…

Болит осколок,

Так болит осколок,

Кровь снова проступает сквозь бинты.

Все делаю, что надо,

Видит бог:

Служу, творю и мельтешу по дому.

Но вдруг воспоминанье,

Как ожог,

И вот тогда —

Хоть головою в омут.

Я с наважденьем справлюсь —

Не впервой.

А нет,

Так правда —

В омут головой…

Наконец ты перестал мне сниться —

После стольких, после стольких лет

Ликовать бы выпущенной птице,

Только что-то ликованья нет.

Сядет неуверенно на ветку —

На привычной жердочке верней…

Неужели можно даже клетку

Полюбить и тосковать о ней?

Вновь от тебя нет писем,

Тревогам нет конца.

От милых мы зависим,

Как песня от певца.

От милых мы зависим,

Как парус от ветров.

Вновь от тебя нет писем —

Здоров ли, не здоров?..

Уходит поколенье,

Уходит навсегда.

Уже не в отдаленье

Грохочут поезда —

Они увозят в вечность

Моих однополчан…

Платком укутав плечи,

Шагаю по ночам

Я от стола к постели

И от дверей к окну.

Пиши мне раз в неделю

Хотя б строку одну!

Ах, в серенькую птаху

Влюбился вдруг… орел!

Но ахай иль не ахай,

Он счастье в ней обрел.

Глядит не наглядится,

Не сводит круглых глаз

И, гордые орлицы,

Не замечает вас!

Не сводит глаз и тает…

Что в этой птахе есть?

Сия велика тайна,

Велика тайна есть…

Он.

Она.

Муж в далеком рейсе…

Скажет женщина:

— К черту ложь!

Да, люблю.

Только не надейся:

Это было бы —

В спину нож…

Не считай меня

Недотрогой,

Просто,

Как бы ни шли дела,

Я хорошим парнем, ей-богу,

Я всегда «верняком» была.

Он ответит:

— Что ж, хлопнем по сто.

Ты и вправду «верняк»,

Дружок. —

И простится.

Все очень просто:

Станет в сердце

Рубцом ожог…

И поначалу было невдомек

Земляночке бесхитростной, наверно,

Что этот гордый синеглазый бог

Всего шедевр мысли инженерной…

Смеялись современники над ней,

И были правы — что тут скажешь против?

Неужто мало на земле парней

С горячей кровью и живою плотью?

Страсть к роботу? Да это просто бред!

Тридцатый век и грусть о чуде-юде?..

А фантазерке было двадцать лет,

Ей верилось, что робота разбудит.

Казалось это ересью сперва

Расчетливому, как компьютер, веку,

Но оказалась девушка права:

С ней робот превратился в человека!

Не синтетическою стала кровь,

И не химическое возгорелось пламя,

И слово незнакомое

«лю-бовь»

Он прошептал ожившими губами.

Легка. По-цыгански гордо

Откинута голова.

Техасы на узких бедрах,

Очерчена грудь едва.

Девчонка, почти подросток,

Но этот зеленый взгляд! —

Поставленные чуть косо

По-женски глаза глядят.

В них глубь и угроза моря,

В них отблеск грядущих гроз…

Со смуглою кожей спорит

Пшеничный отлив волос.

Легка, за спиною крылья —

Вот-вот над землей вспорхнет…

Неужто такими были

И мы в сорок первый год?..

На Втором Белорусском

Еще продолжалось затишье,

Шел к закату короткий

Последний декабрьский день.

Сухарями в землянке

Хрустели голодные мыши,

Прибежавшие к нам

Из сожженных дотла деревень.

Новогоднюю ночь

Третий раз я на фронте встречала.

Показалось — конца

Не предвидится этой войне.

Захотелось домой,

Поняла, что смертельно устала.

(Виновато затишье —

Совсем не до грусти в огне!)

Показалась могилой

Землянка в четыре наката.

Умирала печурка,

Под ватник забрался мороз…

Тут влетели со смехом

Из ротной разведки ребята:

— Почему ты одна?

И чего ты повесила нос?

Вышла с ними на волю,

На злой ветерок, из землянки.

Посмотрела на небо —

Ракета ль сгорела, звезда?

Прогревая моторы,

Ревели немецкие танки,

Иногда минометы

Палили незнамо куда.

А когда с полутьмой

Я освоилась мало-помалу,

То застыла, не веря:

Пожарами освещена,

Горделиво и скромно

Красавица елка стояла!

И откуда взялась

Среди чистого поля она?

Не игрушки на ней,

А натертые гильзы блестели,

Между банок с тушенкой

Трофейный висел шоколад…

Рукавицею трогая

Лапы замерзшие ели,

Я сквозь слезы смотрела

На сразу притихших ребят.

Дорогие мои д'Артаньяны

Из ротной разведки!

Я люблю вас!

И буду

Любить вас до смерти,

Всю жизнь!

Я зарылась лицом

В эти детством пропахшие ветки…

Вдруг обвал артналета

И чья-то команда:

— Ложись!

Контратака!

Пробил санитарную сумку осколок,

Я бинтую ребят

На взбесившемся черном снегу…

Сколько было потом

Новогодних сверкающих елок!

Их забыла, а эту

Забыть до сих пор не могу…

Я у памяти в плену,

Память в юность тянет!..

По дороге на войну

Завели нас в баню.

Мы разделись догола,

И с гражданским платьем

Жизнь гражданская ушла…

Дымно было в хате,

Там кипели чугуны,

Едким щелоком полны:

Щелок вместо мыла —

Так в те годы было.

Пар валил от черных стен,

Не моргнувши глазом,

Всех девчат

Старик туркмен

Кистью с хлоркой мазал!

Приговаривал, смеясь:

— Нэ смотрите строго.

«Автоматчики» у вас

Завэстись нэ смогут.

Зря ты, дэвушка, сэрдит!

Нэту, дочка, мыла… —

Вот каким в солдатский быт

Посвященье было!

Да, прелюдия войны

Прозаична малость…

Опустели чугуны,

Смыли мы усталость

И, веселые, потом

Вылетев в предбанник,

С визгом бросились гуртом

К обмундированью.

Вмиг на мокрые тела

Форму, а не платье!

— Ну, подруженька, дела!

Ты не девка из села,

А лихой солдатик!

До чего ж к лицу тебе

Гимнастерочка х/б!

Мы надели щегольски,

Набекрень, пилотки!

Ничего, что велики

Чуть не вдвое башмаки,

В километр обмотки,

Все, подружка, впереди:

И медали на груди,

И другая доля —

Лечь во чистом поле…

— Стройсь! На выход! —

Взвился крик.

Вышли мы из бани.

Вслед смотрел туркмен-старик

Грустными глазами.

Может, видел дочь свою…

Он сказал:

— Ее в бою

Ранило, однако.

Но нэ очень тяжело… —

И добавил:

— Повэзло… —

А потом заплакал…

Лицо заострила усталость,

Глаза подчернила война,

Но всем в эскадроне казалась

Прекрасной принцессой она.

Пускай у «принцессы» в косички

Не банты — бинта вплетены,

И ножки похожи на спички,

И полы шинельки длинны!

В палатке медпункта, у «трона»,

Толпились всегда усачи.

«Принцессу» ту сам эскадронный

Взбираться на лошадь учил.

Да, сам легендарный комэска

Почтительно стремя держал!

Со всеми суровый и резкий,

Лишь с нею шутил генерал.

…А после поход долгожданный,

Отчаянный рейд по тылам,

И ветер — клубящийся, рваный,

С железным дождем пополам.

Тепло лошадиного крупа,

Пожар в пролетевшем селе…

Принцесса, она ж санинструктор,

Как надо, держалась в седле.

Она и не помнила время,

Когда (много жизней назад!)

Ей кто-то придерживал стремя,

Пытался поймать ее взгляд.

Давно уже все ухажеры

Принцессу считали сестрой.

…Шел полк через реки и горы —

Стремительно тающий строй.

Припомнят потом ветераны

Свой рейд по глубоким тылам,

И ветер — клубящийся, рваный,

С железным дождем пополам.

Тепло лошадиного крупа,

Пожар в пролетевшем селе…

Принцесса, она ж санинструктор,

Вдруг резко качнулась в седле.

Уже не увидела пламя,

Уже не услышала взрыв.

Лишь скрипнул комэска зубами,

Коня на скаку осадив…

В глуши безымянного леса

Осталась она на века —

Девчушка, дурнушка, принцесса,

Сестра боевого полка.

Со своим батальонным

Повстречалась сестра —

Только возле прилавка,

А не возле костра.

Уронил он покупки,

Смяла чеки она, —

Громыхая, за ними

Снова встала Война.

Снова тащит девчонка

Командира в кювет,

По слепящему снегу

Алый тянется след.

Оглянулась — фашисты

В полный двинулись рост…

— Что ж ты спишь, продавщица? —

Возмущается хвост.

Но не может услышать

Этот ропот она,

Потому что все громче

Громыхает Война,

Потому что столкнулись,

Как звезда со звездой,

Молодой батальонный

С медсестрой молодой.

Всю жизнь

От зависти томиться мне

К той девочке,

Худющей и неловкой —

К той юной санитарке,

Что с винтовкой

Шла в кирзачах пудовых

По войне.

Неужто вправду ею я была?..

Как временами

Мне увидеть странно

Солдатский орден

В глубине стола,

А на плече

Рубец солдатской раны!

Встречая мирную зарю

В ночной пустыне Ленинграда,

Я отрешенно говорю:

— Горят Бадаевские склады…

И спутник мой не удивлен,

Всё понимая с полуслова,

Пожары те же видит он

В дыму рассвета городского.

Вновь на него багровый свет

Бросает зарево блокады.

Пятнадцать, тридцать, сотню лет

Горят Бадаевские склады…

Этот холм невысок,

Этот холм невелик,

Похоронен на нем

«Пионер-большевик».

Да, на камне начертано

Именно так…

Здесь всегда

Замедляют прохожие шаг,

Чтобы вдуматься в смысл

Неожиданных слов,

Чтобы вслушаться в эхо

Двадцатых годов.

Хоронили горниста

Полвека назад,

Молчаливо шагал

Пионерский отряд.

Барабанная дробь,

Взлет прощальный руки.

Эпитафию вместе

Сложили дружки:

«Пионер-большевик,

Мы гордимся тобой —

Это есть наш последний

И решительный бой!»

Отгремели года,

Отгорели года.

Человек на протезе

Приходит сюда —

Партизанил в войну

Комсомольский отряд,

Лишь один партизан

Возвратился назад.

Возвратился один,

И его ли вина,

Что порой без могил

Хоронила Война?..

Потому и приходит,

Как перст, одинок,

Он на холм, где лежит

Школьный старый дружок —

Тот, кого подстерег

Злой кулацкий обрез…

Гаснет день.

Заливаются горны окрест.

Искры первых костров

Светлячками летят —

Как полвека назад,

Как полвека назад.

И о холм ударяется

Песни прибой:

«Это есть наш последний

И решительный бой!»

Брожу, как в юности, одна

В глухих лесах, по диким склонам,

Где обнимает тишина

Меня объятием влюбленным,

Где отступает суета

И где за мною вместо друга,

Посвистывая, по пятам

Смешная прыгает пичуга.

Где два орла, как петухи,

Сцепившись, падают на тропку,

Где изменившие стихи

Опять стучатся в сердце робко.

Так было тихо, что казались,

Вдруг оглушившие меня,

Прыжки испуганного зайца

Тяжелым топотом коня.

Так было тихо, было тихо,

Что в предвесенней тишине

Смятенье и неразбериха,

Как волны, улеглись во мне.

Я знаю — скоро растворится

В душе последний тонкий лед,

Поскольку тенькают синицы: —

Зима прошла, весна идет!

Там, где полынью пахнет горячо,

Там, где прохладой тонко пахнет мята,

Пульсировал безвестный родничок,

От глаз туристов зарослями спрятан.

И что ему судьба великих рек? —

Пусть лакомится еж водою сладкой!

…Давным-давно хороший человек

Обнес источник каменною кладкой.

Как маленький колодезь он стоял.

Порой листок в нем, словно лодка, плавал.

Он был так чист, так беззащитно мал,

Вокруг него так буйствовали травы!..

Однажды, бросив важные дела

И вырвавшись из городского плена,

Я на родник случайно набрела

И, чтоб напиться, стала на колено.

Мне родничок доверчивый был рад,

И я была такому другу рада,

Но чей-то вдруг почувствовала взгляд

И вздрогнула от пристального взгляда.

Сквозь воду, из прозрачной глубины.

Как будто из галактики далекой,

Огромны, выпуклы, удивлены,

В меня уставились два странных ока.

И тишина — натянутой струной.

Я даже испугалась на мгновенье.

То… лягушонок — худенький, смешной

Увидел в первый раз венец творенья!

И вряд ли я забуду этот миг,

Хоть ничего и не случилось вроде…

Пульсирует ли нынче мой родник

И жив ли мой растерянный уродик?

Как жаль, что никогда я не пойму,

С улыбкой встречу вспоминая эту,

Какой же показалась я ему? —

Должно быть, чудищем с другой планеты!

Скромный зяблик, как соловей,

Заливается на осине.

Из-под выгоревших бровей

Лето взор поднимает синий.

Им обласканная, стою,

А кузнечики — как цикады.

Север, Север! Красу твою

Разве сравнивать с южной надо?

Пусть все чаще мне снится юг —

Блеск Кавказа, сиянье Крыма!

Только Север, как старый друг —

Незаметный, незаменимый…

Как стремителен жизни поток! —

И куда нам от Времени деться?

Никогда не бывает

«Потом» —

Только в это не верится сердцу.

Жизнь начать собираясь вот-вот,

Не заметишь, что песенка спета:

Снег растает, весна промелькнет,

И закатится красное лето…

Все стремительней жизни поток.

Но единожды — экое дело! —

Вдруг поверишь: — настало

«Потом» —

Оказалось, что жизнь пролетела…

Стареющая женщина…

Как страшно —

Вздыхает, строит глазки, морщит нос.

На голове ее, подобно башне,

Сооружение не из своих волос.

Она себе все мнится резвой птичкой,

Ровесницей своих же дочерей.

Она смешна,

Она же и трагична —

Несладко, если старость у дверей.

Не смейтесь, люди,

Не судите строго —

Пусть строит глазки, морщит носик,

Пусть…

Дай мужество мне, и. о. господь-бога,

С достоинством закончить женский путь!

Тихо плакали флейты,

Рыдали валторны,

Дирижеру,

Что Смертью зовется,

Покорны.

И хотелось вдове,

Чтоб они замолчали —

Тот, кого провожали,

Не сдался б печали.

(Он войну начинал

В сорок первом

Комбатом,

Он комдивом

Закончил ее

В сорок пятом.)

Он бы крикнул,

Коль мог:

— Выше голову, черти!

Музыканты,

Не надо

Подыгрывать смерти!

Для чего мне

Рапсодии мрачные ваши?

Вы играйте, солдаты,

Походные марши!

…Тихо плакали флейты,

Рыдали валторны,

Подошла очень бледная

Женщина в черном.

Все дрожали, дрожали

Припухшие губы,

Все рыдали, рыдали

Военные трубы…

И вдова на нее

Долгим взглядом взглянула

Да, конечно же,

Эти высокие скулы!

Ах, комдив!

Как хранил он

Поблекшее фото

Тонкошеей девчонки,

Связистки из роты.

Освещал ее отблеск

Недавнего боя,

Или, может быть, свет,

Что зовется любовью!

Погасить этот свет

Не сумела усталость…

Фотография! —

Только она

И осталась…

Та, что дни отступленья

Делила с комбатом,

От комдива

В победном

Ушла сорок пятом,

Потому что сказало ей

Умное сердце:

Никуда он не сможет

От прошлого деться —

О жене затоскует,

О маленьком сыне…

С той поры не видала

Комдива доныне,

И встречала восходы,

Провожала закаты

Все одна да одна —

В том война виновата…

Долго снились комдиву

Припухшие губы,

Снилась шейка,

Натертая воротом грубым,

И улыбка,

И скулы высокие эти…

Ах, комдив!

Нет без горечи

Счастья на свете!..

А жена никогда

Ни о чем не спросила,

Потому что таилась в ней

Умная сила,

Потому что была

Добротою богата,

Потому что во всем

Лишь война виновата…

Чутко замерли флейты,

Застыли валторны,

И молчали, потупясь,

Две женщины в черном.

Только громко и больно

Два сердца стучали

В исступленной печали,

Во вдовьей печали…

Пиджак накинул мне на плечи —

Кивком его благодарю.

«Еще не вечер,

Нет, не вечер!» —

Чуть усмехаясь, говорю.

А сердце замирает снова,

Вновь плакать хочется и петь.

…Гремит оркестра духового

Всегда пылающая медь.

И больше ничего не надо

Для счастья,

В предзакатный час,

Чем эта летняя эстрада,

Что в молодость уводит нас.

Уже скользит прозрачный месяц,

Уже ползут туманы с гор.

Хорош усатый капельмейстер,

А если проще — дирижер.

А если проще, если проще:

Прекрасен предзакатный мир! —

И в небе самолета росчерк,

И в море кораблей пунктир.

И гром оркестра духового,

Его пылающая медь.

…Еще прекрасно то, что снова

Мне плакать хочется и петь.

Еще мой взгляд кого-то греет,

И сердце молодо стучит…

Но вечереет, вечереет —

Ловлю последние лучи.

Мы вернулись. Зато другие…

Самых лучших взяла война.

Я окопною ностальгией

Безнадежно с тех пор больна.

Потому-то, с отрадой странной,

Я порою, когда одна,

Трону шрам стародавней раны,

Что под кофточкой не видна.

Я до сердца рукой дотронусь,

Я прикрою глаза, и тут

Абажура привычный конус

Вдруг качнется, как парашют.

Вновь засвищут осколки тонко,

Вновь на черном замру снегу…

Вновь прокручивается пленка

Кадры боя бегут в мозгу.

Пора наступила признаться —

Всегда согревало меня

Сознанье того, что в семнадцать

Ушла в эпицентр огня.

Есть высшая гордость на свете —

Прожить без поблажек и льгот,

И в радости и в лихолетье

Делить твою долю, народ…

Не слишком гонюсь за удачей,

Достоинство выше ценя.

Пегас мой — рабочая кляча,

Всегда он прокормит меня.

Мне, честное слово, не надо

И нынче поблажек и льгот.

Есть высшая в мире награда —

В тебе раствориться, народ.

Еще без паники встречаю шквал,

Еще сильны и не устали ноги —

Пусть за спиной остался перевал

И самые прекрасные дороги.

Я до сих пор все открываю мир,

В нем новые отыскиваю грани.

Но вспыхивает в памяти пунктир,

Трассирует пунктир воспоминаний…

Пусть были тревожны сводки —

Светили в ночи тогда

Мне звездочка на пилотке,

На башне Кремля звезда.

И стиснув до хруста зубы,

Я шла по Большой Войне,

Пока не пропели трубы

Победу моей стране.

Три с лишним десятилетья

Уже не грохочет бой,

Но с прежнею силой светят

Те звезды в ночи любой —

На башне и на пилотке.

Их светом озарены,

Мне в сердце приходят сводки

С далекой Большой Войны.

Порошили снега,

Затяжные дожди моросили,

Много раз соловьи

Возвещали о новой весне…

Ясноглазые парни —

Кристальная совесть России,

Не дают мне стоять

От житейских тревог в стороне.

А когда покачнусь

(И такое бывает порою),

Незаметно помогут,

Спокойно поддержат меня

Ясноглазые парни,

Которых военной сестрою

Мне пришлось бинтовать,

Довелось выносить из огня.

Продолжается жизнь.

И нельзя в стороне оставаться,

Потому что за мной

Боевым охраненьем стоят

Ясноглазые парни,

Которым навек восемнадцать —

Батальоны домой

Никогда не пришедших солдат.

Нужно думать о чем-то хорошем,

Чтоб не видеть плохого вокруг.

Верю — будет друзьями мне брошен,

Если надо, спасательный круг.

Нужно верить в хорошее, нужно!

Как молитву, твержу не впервой:

Есть одна лишь религия — Дружба,

Есть один только храм — Фронтовой.

Этот храм никому не разрушить,

Он всегда согревает солдат,

И в него в час смятения души,

Как замерзшие птицы, летят.

Жеманная грусть менуэта,

И пудра, густая, как снег,

И фижмы, и мушки —

Все это

Версаль, восемнадцатый век.

Кокетливый шепот фонтанов,

Как пудель,

Подстриженный сад,

И шпаги звенят д'Артаньянов,

И юбочки фрейлин шуршат.

Меняет король фавориток

Почаще, чем девок матрос.

Над верностью

Здесь открыто

Хохочет весь двор

До слез!

Да, верность

Из моды вышла,

Смешнее нет

Верных пар!..

Ах, многое видел и слышал

Под пуделя

Стриженный парк!

Он видел —

Тайком к супругу

Родная жена кралась! —

Любили они друг друга,

Но моды всесильна власть!

А верность

Из моды вышла,

Смешнее нет

Верных пар!..

Да, многое видел и слышал

Под пуделя

Стриженный парк!

…Скользят, словно змеи,

Сводни,

И паж промелькнул,

Точно уж…

Вот смеху-то! —

Здесь сегодня

Жену обнимает муж!

Волки бьются,

Как бьются люди,

Упиваются дракой всласть.

И сшибаются

Грудью с грудью,

И впиваются

Пастью в пасть.

Волки бьются

Глухою ночью,

В час предательств

И катастроф.

Только шерсти

Взлетают клочья,

Только брызжет

Густая кровь.

Волки бьются

За право власти,

Из-за самок

И просто так.

Как капканы,

Бряцают пасти,

Оглушителен

Темп атак.

Но когда

Тебя смерть приперла,

Ты на спину

Скорей ложись —

Подставляй, побежденный,

Горло,

Предлагай, побежденный,

Жизнь.

Полон враг

Человечьей злобы,

Страшен взгляд,

Устремленный вниз.

Но еще не бывало, чтобы

Побежденного

Волк загрыз!..

Сходят с круга лошадки —

Эх, одна за другой!

А казалось бы, гладки,

Да и шеи дугой.

А казалось, казалось,

Будто их в оборот

Никакая усталость

Никогда не возьмет…

Гонг командует снова,

Значит, снова скакать,

Чтобы искры подковой

На скаку высекать.

И, на зрелища падкий,

Валом валит народ.

Сходят с круга лошадки —

Чей черед, чей черед?..

Прекраснее прекраснейших поэм,

Ужаснее ужаснейших кошмаров,

Ты, наша жизнь, кончаешься ничем —

Неужто впрямь мы суетились даром?..

Умела не поддаться я врагу

И за друзей сражалась, как умела,

Но что я сделать Пустоте могу? —

Одно лишь: до конца держаться смело.

Бывает так, что ждешь стихи годами —

Их торопить поэту не дано…

Но хлынут вдруг, как ливень долгожданный,

Когда вокруг от засухи черно.

Стихи придут, как щедрый ливень лета,

Вновь оживут цветы и деревца.

Но снова засуха, вновь страх поэта,

Что никогда не будет ей конца…

Это было сто лет назад,

Точнее — в послевоенное лето.

Только-только из старых солдат

Превращались мы в молодые поэты.

Все были дружбе верны фронтовой,

И потому богаты.

(Пусть нету крыши над головой,

Пусть нету еще зарплаты.)

— Где будешь спать?

— А зачем вокзал?

— Ну, значит, и я с тобою. —

Еще у друга полны глаза

Горячим туманом боя.

И все мы были войной пьяны,

Всем гадок был дух наживы,

Все были молоды,

Все равны,

И все потому счастливы…

Поэт забронзовел —

Смешно!

Товарищ по окопам —

Странно!

Не каждому, видать, дано

Пройти сквозь испытанье саном.

Надменен глаз его прищур,

Во всем сановняя усталость…

То усмехаюсь,

То грущу —

Что с ним,

Отличным парнем,

Сталось?

Поэт забронзовел —

Тоска!—

По лестнице чинов шагая.

И все слабей его рука,

Теряет золото строка —

За бронзу

Плата дорогая…

«Сверхчеловеки»! Их немало

Меж нами, серыми людьми.

И человечество устало

От суперменов, черт возьми!.. —

От тех, кому ничто другие…

И мне поднадоели «те»,

И мне знакома ностальгия

По уходящей Доброте.

И позабыть ли, как когда-то,

Без гордых поз и громких слов,

Вошли обычные солдаты

В легенды, в песни, в даль веков?

И суперменов клан надменный

Во всей красе раскрылся мне:

Когда иные супермены

Хвост поджимали на войне…

Сначала он чинился для порядку —

Так издавна водилось на Руси,

Потом сдавался:

— Разве что с устатку,

Ну, ладно уж, хозяйка, поднеси!

Со смаком пил, брал не спеша закуску,

Хитро смотрел из-под нависших век —

Краснодеревщик дядя Вася, русский

Потомственный рабочий человек.

Я слушала его развесив уши.

Какая бы ни мучила тоска,

Всегда надежно врачевала душу

Расейская сердечность старика.

У человечества свои законы —

Уже берут нас роботы в тиски.

Но далеко машине электронной

До теплой человеческой руки!

И будет в царстве автоматов сладко —

Как некогда на дедовской Руси —

Вдруг услыхать:

— Вот разве что с устатку,

Ну, ладно уж, хозяйка, поднеси!

Сказал он:

— За все спасибо!

За вашего сердца лед,

За то, что об лед,

Как рыба,

Я бьюсь уж который год.

За ласковый,

За вечерний,

За дружбы надежный свет,

За то, что ожесточенья

Во мне, нелюбимом, нет…

Жестокость равнодушия —

Она

Страшнее,

Чем бетонная стена.

В кровь об нее

Мы расшибаем лбы —

Она не слышит

Попросту мольбы.

Стена из равнодушия —

Она

Не виновата в том,

Что холодна…

Он проигран, он проигран,

Этот бой,

Хоть мы оба

Победители с тобой.

Словно знамя неприятельское,

В грязь

Затоптали мы любовь свою,

Смеясь.

Затоптали,

И понурые стоим,

Жжет глаза

Воспоминаний едкий дым…

Ночью — скорбное сиянье зарев:

«Мессеров» очередной налет…

Ну, а в полдень, на Цветном бульваре,

В цирке представление идет.

Клоуны, жонглеры, акробаты,

Через обруч прыгающий лев.

Школьники, ушедшие в солдаты,

Рты поразевали замерев.

И бомбежка, и война забыты —

Как сияют детские глаза!

Вылетают на манеж джигиты,

Свищут шашки, падает лоза.

Ну, а утром, прямо с представленья,

Под оваций бешеный прибой,

Конное ушло подразделенье

Защищать свою столицу, в бой.

Когда браконьерскою пулей

Был ранен вожак табуна,

Пред ним, умиравшим, мелькнули

Пожары, разрывы — война.

Не жил он в эпохе военной,

Откуда же помнит те дни?

Наверное, в памяти генной

Записаны были они.

И ржание, схожее с плачем,

И танков ревущий косяк…

Сражался в отряде казачьем

Дед крымских мустангов — дончак.

Земля под ногами пылала,

Душила угарная мгла.

Горячая капля металла

Хозяину сердце прожгла.

Упал человек под копыта,

Застыл, как стреноженный, конь.

По яйле, снарядами взрытой,

Скакал, торжествуя, огонь.

Лизал конь хозяину щеки

И плакал, не в силах помочь.

А после, хромая, зацокал

От взрывов и выстрелов прочь…

Бои откатились на Запад,

На яйлу легла тишина.

Казалось коню, что внезапно

Галопом умчалась война.

Останьтесь безмолвными, горы,

Пусть смертью не пахнут ветра!

…Стал сильным дончак и матерым,

Свободным и злым, как бора.

Давно перетерлась подпруга,

Давно от седла он отвык,

Давно с ним бок о бок подруга —

Такой же лихой фронтовик.

Уже через рвы и траншеи

С доверчивым ржаньем летят,

Высокие вытянув шеи,

Ватаги смешных жеребят.

…Но разве же кто-нибудь в силе

Прогресса застопорить шаг? —

Всех выпусков автомобили

К Ай-Петри, пыхтя, спешат.

Туда, где бушуют травы,

Где счастливы и вольны,

Плывут под луной величаво

Бесхозные внуки войны.

«Бесхозны, бесхозны, бесхозны», —

Как смертный звучит приговор,

И щупает яйлу грозно

Прожектора мертвый взор.

Коней ослепляют фары,

Гром выстрела, эхо скал.

Вожак, иноходец старый,

Споткнулся, качнулся, упал.

Пред ним, умиравшим, мелькнули

Пожары, разрывы, война.

А в ялтинский спящий улей

Спокойно вплыла луна…

Только буки да грабы,

Только грабы да буки

Тянут к солнцу

Сплетенные намертво руки.

Черный лес,

Обжигающий холодом лес,

Под шатром

Добела раскаленных небес.

Тишина.

Только ветра притушенный ропот.

Тишина.

Заросли партизанские тропы,

Заросли держидеревом и купиной.

Тишина.

Отчего же

Здесь веет войной?

Отчего

Эти старые грабы и буки

Заломили свои узловатые руки?

Отчего

Даже в светлый напев ручейка

Заронила гнетущую ноту тоска?..

А в глубоком ущелье,

У быстрой воды

Обелиск со звездой

Да землянок следы.

То с Великой Войны

Запоздавшая весть —

Партизаны свой госпиталь

Прятали здесь.

Только буки да грабы,

Только грабы да буки,

Защищая,

Простерли над лагерем руки.

В черном море деревьев

Горя горького остров —

Косит раненых смерть,

Еле держатся сестры.

И губами распухшими

Чуть шевеля,

Здесь тебя призывают,

Большая Земля…

Раз в ночи,

Когда месяц стоял в карауле,

То ли свистнула птица,

То ли чиркнула пуля.

И сейчас же,

Во все прокопченное горло,

Хрипло рявкнула пушка,

Вздрогнув, охнули горы.

И тогда,

Задыхаясь от радостных слез,

— Наши! —

Крикнул слепой обгоревший матрос.

Но, узнав пулемета нерусского стук,

Вдруг рванулся к винтовке

Разведчик без рук,

Вдруг рванулась куда-то

Связистка без ног,

И заслон медсестер

Самым первым полег…

Только буки да грабы,

Только грабы да буки

Здесь согнулись в бессилии,

Ярости, муке.

Только плачут

Холодные капли дождя,

Только люди бледнеют,

Сюда забредя.

Черный лес.

Партизанский обугленный лес,

Под сияющим куполом

Мирных небес…

Зловещая серость рассвета…

С героев Бородина

Срывают и жгут эполеты,

Бросают в огонь ордена!

И смотрит Волконский устало

На знамя родного полка —

Он стал в двадцать пять генералом,

Он все потерял к сорока…

Бессильная ярость рассвета.

С героев Бородина

Срывают и жгут эполеты,

Швыряют в костер ордена!

И даже воинственный пристав

Отводит от виселиц взгляд.

В России казнят декабристов,

Свободу и Совесть казнят!

Ах, царь милосердие дарит;

Меняет на каторгу смерть…

Восславьте же все государя

И будьте разумнее впредь!

Но тем, Пятерым, нет пощады!

На фоне зари — эшафот…

«Ну, что ж! Нас жалеть не надо:

Знал каждый, на что он идет».

Палач проверяет петли,

Стучит барабан, и вот

Уходит в бессмертие Пестель,

Каховского час настает…

Рассвет петербургский тлеет,

Гроза громыхает вдали…

О, боже! Сорвался Рылеев —

Надежной петли не нашли!

О, боже! Собрав все силы,

Насмешливо он хрипит:

«Повесить — и то в России

Не могут, как следует!

Стыд!..»

Дитя двенадцатого года:

В шестнадцать лет — Бородино!

Хмель заграничного похода,

Освобождения вино.

«За храбрость» — золотая шпага,

Чин капитана, ордена.

Была дворянская отвага

В нем с юностью обручена.

Прошел с боями до Парижа

Еще безусый ветеран.

Я победителем вас вижу,

Мой капитан, мой капитан!

О, как мечталось вам, как пелось,

Как поклонялась вам страна!

…Но есть еще другая смелость,

Она не каждому дана.

Не каждому, кто носит шпагу

И кто имеет ордена, —

Была военная отвага

С гражданской в нем обручена:

С царями воевать не просто!

(К тому же вряд ли будет толк…)

Гвардеец Муравьев-Апостол

На плац мятежный вывел полк!

«Не для того мы шли под ядра

И кровь несла Березина,

Чтоб рабства и холопства ядом

Была отравлена страна!

Зачем дошли мы до Парижа,

Зачем разбили вражий стан?..»

Вновь победителем вас вижу.

Мой капитан, мой капитан!

Гремит полков российских поступь,

И впереди гвардейских рот

Восходит Муравьев-Апостол…

На эшафот!

Эвакуации тоскливый ад —

В Сибирь я вместо армии попала.

Ялуторовский райвоенкомат —

В тот городок я топала по шпалам.

Брела пешком из доброго села,

Что нас, детей и женщин, приютило.

Метель осатанелая мела,

И ветер хвастал ураганной силой.

Шла двадцать верст туда

И двадцать верст назад —

Ведь все составы пролетали мимо.

Брала я штурмом тот военкомат —

Пусть неумело, но неумолимо.

Я знала — буду на передовой,

Хоть мне твердили:

— Подрасти сначала! —

И военком седою головой

Покачивал:

— Как банный лист пристала! —

И ничего не знала я тогда

О городишке этом неказистом.

Ялуторовск — таежная звезда,

Опальная столица декабристов!..

Я видела один военкомат —

Свой «дот»,

Что взять упорным штурмом надо,

И не заметила фруктовый сад —

Веселый сад с тайгою хмурой рядом.

Как так? Мороз в Ялуторовске крут

И лето долго держится едва ли,

А все-таки здесь яблони цветут —

Те яблони, что ссыльные сажали!..

Я снова здесь, пройдя сквозь строй годов,

И некуда от странной мысли деться:

Должно быть, в сердцевинах тех стволов

Стучат сердца, стучит России сердце.

Оно, конечно, билось и тогда

(Хотя его и слыхом не слыхала),

Когда мои пылали города,

А я считала валенками шпалы.

Кто вел меня тогда в военкомат,

Чья пела кровь и чьи взывали гены?

…Прапрадеды в земле Сибири спят,

Пред ними преклоняю я колена.

…Вернули тех, кто в двадцать пятом,

В Санкт-Петербурге, в декабре,

На площади перед сенатом

Войска построили в каре.

Теперь их горсточка осталась:

Сибирь и годы — тридцать лет!

Но молодой бывает старость,

Закат пылает, как рассвет.

Непримиримы, непреклонны,

Прямые спины, ясный взгляд.

Как на крамольные иконы,

На старцев юноши глядят.

Нет, их не сшибли с ног метели,

Они не сбились в темноте.

Но почему так одряхлели

Их сверстники — другие, те,

Что тоже вышли в двадцать пятом

На площадь в злой декабрьский день,

Но после… Ужас каземата,

Громадной виселицы тень,

Бред следствия, кошмар допроса,

Надежды тоненькая нить.

Они сломились…

Все непросто,

И не потомкам их винить…

Ошибки юности забыты,

Пошли награды и чины,

Они сановники, элита,

Они в монарха влюблены!

Все больше ленточек в петлицах,

Не жизнь — блистательный парад!

Но отчего такие лица:

Увядший рот, погасший взгляд?

Ах, что с «удачниками» сталось?

Ответа нет, ответа нет…

А рядом молодая старость,

Закат, похожий на рассвет.

Предутренний, серебристый,

Прозрачный мой Ленинград!

На площади Декабристов

Еще фонари горят.

А ветер с Невы неистов,

Проносится вихрем он

По площади Декабристов,

По улицам их имен…

Я в этот храм

Вступила ненароком,

Мне попросту

В дороге повезло.

Под сводами

Души твоей высокой

Торжественно мне было

И светло.

Сквозь суету,

Сквозь горести,

Сквозь годы —

Твой опаленный,

Твой прекрасный лик…

Но нерушимые

Качнулись своды

И рухнули

В один ничтожный миг…

Ты умер, как жил —

На бегу, на лету,

С портфелем в руке,

С сигаретой во рту.

Наверно, в последнем

Секундном аду

Увидел себя

В сорок третьем году —

В пылающем танке,

В ревущем огне —

И, падая, понял:

Убит на войне.

Кто-то тихо шептал твое имя,

Кто-то выдохнул:

«Значит, судьба…»

Холод лба

Под губами моими,

Смертный холод

Высокого лба.

Я не верю

Ни в черта, ни в бога,

Но о чуде молилась

В тот час…

Что ж ты сделал,

Сережа, Серега, —

Самый смелый и добрый

Из нас?

Как ты дал себя

Смерти осилить,

До зимы далеко не дойдя?..

Провожала солдата Россия

Ледяными слезами дождя.

Осень шла в наступление люто —

Вот-вот бросит

На кладбище снег…

От прощального грома

Салюта

Лишь не вздрогнул

Один человек…

Нет,

Я никак поверить не могу,

Что ты на том —

Нездешнем берегу,

Куда слова мои

Не долетят,

И даже матери молящий взгляд,

И даже вскрик отчаянный жены

Теперь к тебе

Пробиться не вольны.

А я все так же,

Так же,

Видит бог,

Хватаю трубку,

Услыхав звонок, —

Как будто бы

Из черной пустоты

Вдруг позвонить на Землю

Можешь ты…

Что же делать?

Чем дальше, чем горше.

Я смириться с бедой

Не могу,

Ты —

Внезапною судорогой

В горле,

Ты —

Сверлящею болью

В мозгу.

Ночь.

Костер нашей дружбы

Потушен.

Я одна в темном лесе

Опять.

Для того лишь

Нашла твою душу,

Чтоб навеки

Ее потерять…

Без костра

В темном лесе

Мне страшно,

Вот-вот хлынет

Лавина огня —

Словно танка враждебного

Башня,

Притаившись,

Глядит на меня…

Плечи гор

Плотно-плотно туман закутал.

Здесь бродил ты

Лишь год назад…

Хорошо, что тебя

Провожали салютом, —

Ты был прежде всего

Солдат.

Море хмуро,

Вода отливает сталью,

Тих рассеянный странный свет.

Хорошо, что над гробом

Стихи читали, —

Ты был прежде всего

Поэт.

Ах, как Времени

Быстро мелькают спицы,

Как безжалостно

Мчится век!..

Хорошо, что так много

Пришло проститься, —

Ты был прежде всего

Человек.

На Вологодчине

Есть улицы Орлова,

Со стапелей

Там сходит теплоход

«Сергей Орлов».

Звучит поэта слово…

Вот только в дверь мне

Он не звякнет снова

И, пряча в бороду улыбку,

Не войдет.

Уже не станем с ним

До хрипа спорить,

Читать стихи.

Глушить (не только!) чай.

Один лишь раз

Друзьям принес он горе —

Убил своим уходом

Невзначай.

Загрустив однажды почему-то,

«Есть ли дружба?» —

Ты меня спросил.

Эх, Сергей!

Когда б хоть на минуту

Выходили люди

Из могил!

Ты забыл бы

О любой обиде,

Ты б ничьей

Не вспоминал вины,

Потому что с нежностью б увидел,

Как тебе

Товарищи верны.

Снова жизнь —

Снова цепь атак.

Пред тобою в долгу

Навсегда,

Я верна нашей дружбе

Так,

Как орбите своей

Звезда.

По тебе

Свой сверяю шаг

И любую свою строку.

Ты мне нужен,

Как нужен стяг,

Чтоб остаться полком

Полку.

Догоняет Война

Тех, кто мне

Всех дороже.

И напрасно я другу кричу:

— Борись!.. —

С пулей в сердце

На землю упал Сережа,

И с тяжелым раненьем

Лежит Борис.

Поколенье уходит опять.

Рановато…

Обрывается вновь

За струною струна…

Что поделаешь, если

Только отпуск солдатам,

Только длительный отпуск

Дала Война?..

Снег намокший сбрасывают с крыши,

Лед летит по трубам, грохоча.

Вновь на Пушкинском бульваре слышу

Песенку картавую грача.

Что еще мне в этом мире надо?

Или, может быть, не лично мне

Вручена высокая награда —

Я живой осталась на войне?

Разве может быть награда выше? —

Много ли вернулось нас назад?..

Это счастье —

Вдруг сквозь сон услышать.

Как капели в дверь Весны стучат!

Да, я из того поколенья,

Что Гитлер, себе на беду,

Поставить хотел на колени

В лихом сорок первом году.

Кто, голосу Родины внемля,

Шел в дымной грохочущей мгле,

И кто за Великую землю

На Малой сражался земле.

Кто стал комсомольцем под Ельней,

Вошел коммунистом в рейхстаг.

…Нас мало, детей поколенья, —

Безжалостен времени шаг.

Но прожиты жизни недаром —

А главное это, друзья!..

Горят фронтовые пожары —

Им в памяти гаснуть нельзя!

И каждый раз, в бреду аэропорта,

Там, где томится иль бежит народ,

Я говорю себе:

— Какого черта

Тебя опять на край земли несет?

Зачем тебе Курилы и Саяны,

Зачем тебе Норильск и Кулунда?

В конце концов, уже немного странно

Так жить в отнюдь не юные года…

Зачем? — Сама не нахожу ответа.

И правда, в самом деле, — на черта?..

А может, просто песенка не спета

И молодость еще не прожита?

Что молодость моя? — Фронт, голодуха,

Потом домашний плен — кастрюлек власть…

Тут репродуктор прохрипел над ухом,

Что на Сургут посадка началась.

А жизнь летит, летит напропалую,

И я не стану жать на тормоза…

Солоноватый привкус поцелуя,

Любви полузакрытые глаза

И городов мелькающие лица,

Где каждый новый зал —

Как новый суд…

И гуд в крови —

Стихов грядущих гуд,

И невозможность приостановиться,

Покуда жизнь летит напропалую,

Покуда я ей благодарна за

Солоноватый привкус поцелуя,

Любви полузакрытые глаза…

Вновь чайки провожают сейнера,

Опять страда — осенняя путина.

Лежит у клуба сеть взамен ковра,

Звенит под ухом зуммер комариный.

О, как стихи умеют слушать тут! —

Так не умеют слушать и в столице.

Светлеют, и грустнеют, и цветут

Дубленные соленым ветром лица…

А мы спешим на остров Итуруп,

Покуда там посадку разрешили.

Потом лететь в другой рыбачий клуб

На острове соседнем Кунашире.

Пусть с недосыпу резь в глазах моих,

Пускай усталость навалилась глыбой,

Зато под сердцем бьется новый стих

Уже почти что пойманною рыбой.

В лесу, на краю дороги,

В лесу, на краю страны,

Задумчивый, юный, строгий

Стоит капитан Смирных.

Змеится дороги лента,

КаМАЗы в лесхоз спешат.

С гранитного постамента

Не может сойти комбат.

Но помнят доныне сопки

Команду его — «Вперед!»,

Отчаянным и коротким

Был бой за японский дот…

Все той же дороги лента,

И августа синий взгляд.

Лишь сдвинуться с постамента

Не может теперь комбат.

Сквозь строй ветеранов-елок

Он смотрит и смотрит вдаль —

На тихий лесной поселок,

Которому имя дал.

Сопит медвежонок рядом,

Рысь рыщет невдалеке.

С неистовой силой снаряда

Горбуша идет по реке.

Навстречу теченью!

В клочья

Изодраны плавники.

За смертью…

И днем, и ночью.

По острым камням реки.

По острым камням Пороная,

Летящего сквозь тайгу.

Виденье царь-рыбы, знаю,

Забыть уже не смогу.

Погибнут безумцы эти,

Как только закончат путь.

Погибнут затем,

Чтоб детям —

Малькам своим

Жизнь вдохнуть.

Москва, суета сплошная,

Но где-нибудь на бегу

Вдруг вспомню о Поронае,

Петляющем сквозь тайгу.

Как сильно тряхнула душу

Земли первозданной твердь

И таинство — ход горбуши,

Что смертью попрала смерть!

Прозрачными становятся деревья,

Ветшает их изношенный наряд.

Дымками одеваются деревни,

И слюдяные лужицы хрустят.

Засентябрило,

Ах, засентябрило…

А как у вас там,

На краю земли,

У вас —

На Сахалине и Курилах?

…Циклоны в наступление пошли.

Гремят шторма

В заливе Лаперуза,

Валы как небоскребы громоздя.

А на Оху

Спешат машины с грузом,

Рвут вертолеты

Пелену дождя.

Вдоль океана,

Трассою знакомой

(Потом прилив

Сотрет следы колес)

На «козликах»

Секретари райкомов

Торопятся кто в шахту,

Кто в лесхоз.

Спокойно ли

На станции цунами?

Как Тятя^[2] —

Вдруг проснувшийся старик?..

Курилы, Сахалин! —

Следит за вами

Отцовскими глазами материк.

А в Подмосковье

Ежатся деревья,

Слетает их изношенный наряд.

Дымками одеваются деревни,

И слюдяные лужицы хрустят…

До чего ненадежен мир! —

Словно порох

Земля под нами.

Мы — как остров Парамушир,

Что в мгновение

Смыт цунами…

Ну, а смутный душевный мир,

Честолюбий больное пламя?..

Мы как остров Парамушир —

Пощади нас,

Страстей цунами!

Есть особая грусть

В этой древней земле —

Там, где маки в пыли,

Словно искры в золе,

И где крокусов синие огоньки

Не боятся еще

Человечьей руки.

Вековая, степная,

Высокая грусть!

Ничего не забыла

Великая Русь.

О, шеломы курганов,

Каски в ржавой пыли! —

Здесь Мамая и Гитлера

Орды прошли…

На улице Десантников живу,

Иду по Партизанской за кизилом.

Пустые гильзы нахожу во рву —

Во рву, что рядом с братскою могилой.

В глухом урочище туман, как дым,

В оврагах расползается упрямо.

Землянок полустертые следы,

Окопов чуть намеченные шрамы.

В костре сырые ветки ворошу,

Сушу насквозь промоченные кеды,

А на закате в городок спешу —

На площадь Мира улицей Победы.

Опять в Крыму предзимнее приволье,

Опять над морем только чаек гам.

Пустые пляжи снова пахнут солью.

А не духами с потом пополам.

Пустые пляжи пахнут вновь озоном…

Напрасно, черный надрывая рот,

В «последнюю экскурсию сезона»

Охрипший рупор «дикарей» зовет.

Пустые пляжи снова пахнут йодом…

Какие там экскурсии, когда

Давно норд-остам полуостров отдан

И рыбаки готовят невода?

Пустые пляжи в ноябре угрюмы.

Оставшись с осенью наедине,

Они уже не отгоняют думы

О вечности, о смерти, о войне.

О том, как падали в песках сыпучих,

У кромки волн, десантные войска…

Пустые пляжи.

Снеговые тучи.

Тревожное мерцанье маяка.

Холодный дождь пытался неустанно

Нас разогнать —

Напрасные мечты!

Лишь зонтиками расцвела поляна,

Раскрылись исполинские цветы.

Стихи, стихи!

Самозабвенно слушать

И под дождем

Умеет вас народ.

Нет, никогда моей России душу

Благоразумный запад не поймет!

Я сказала плачущей:

— Синьора!

Не могу ли чем-нибудь помочь? —

А она:

— Убили Альдо Моро! —

И ушла, не оглянувшись, прочь.

Мраморные ангелы парили,

Плыли в небо храмов корабли.

Люди шли на площадь Синьории,

По призыву сердца люди шли.

Штор тяжелых опускались веки, —

Магазины слепли, как от слез.

Под ссутулившимся Понте Веккьо

Арно траурные воды нес.

И за Арно полыхали горы,

Вспышки солнца били по глазам.

В тех горах когда-то Альдо Моро

Воевал в отряде партизан.

Потому Флоренцией влюбленной

В древние соборы и дворцы,

Плыли партизанские знамена,

Шли Сопротивления бойцы.

Рядом с ними — молодые лица,

Изваяла скорбь их, высек гнев.

И шедевры гениев в Уффици

Перед ними сникли, побледнев.

Молча небо ангелы корили,

И, не чуя под собой земли,

Люди шли на площадь Синьории,

Как судьба — неотвратимо — шли.

Шли плечом к плечу, ладонь к ладони.

И сквозь плотную завесу лет

Долго кроткая мадонна Донни

Им молитвенно смотрела вслед…

Под ногами

Асфальта паркетная гладь,

Даже клочья тумана

Стерильны, как вата, —

Чисто, словно в больнице.

По правде сказать,

Было мне в Копенгагене

Чуть скучновато.

Славен датский народ,

Честь и слава ему! —

Моряки, рыбаки,

Ветра храбрые дети…

Что ж не по сердцу мне?

И сама не пойму! —

Может, то, Что к Русалочке^[3]

Ходят лишь дети?

И грустит на скале,

Над каналом, одна,

Та бедняга,

В которую я влюблена?

И что Гамлет

Здесь смех вызывает —

Не боль,

Что дворец в Эльсиноре

Лишь приманка туристов?..

Почему же так часто

Кончают с собой

В этой славной стране,

До стерильности чистой?..

Утраты и обиды есть у всех,

Да вот тебе поболее досталось!

Однако так же твой раскатист смех

И добрых глаз не тронула усталость.

Жизнь многих гнет.

Однако ясно мне —

Таких, как ты,

Не бросить на колени.

Недаром подрастало на войне

Матросова и Зои поколенье!

Как приветлив ты!

Как суров!

Здесь слились,

Словно хохот с плачем,

Европейская

Бледная кровь

С азиатской —

Густой, горячей.

Потому у детей твоих

Отблеск древних костров

Во взгляде…

Вечерок комариный тих —

Наработался ветер

За день.

Я едва ли

Сюда вернусь,

Хоть вернуться

И обещала…

Отчего же

Такая грусть —

Иль по свету

Носило мало?

Иль давно

Не в новинку мне

Встречи,

Речи

И расставанья?..

Вижу дождик в Перми

Во сне,

А не крымского дня

Сиянье.

И студенческий стройотряд,

И буксующие дороги…

Знать, колдуют,

Зовя назад,

Деревянные пермские боги…

Запыхавшийся теплоход

Бороздит терпеливо Каму.

Солнце сутками напролет

В карауле стоит упрямо.

Знала солнце погорячей,

Но скупая дороже ласка…

Белых обморочных ночей

Бередящая душу сказка!

С берегов Берендеев лес

К нам мохнатые тянет руки.

Даже МАЗы на Пермской ГРЭС

Мне о скорой твердят разлуке.

И кричит теплоход в ночи:

«Вам лететь в Москву спозаранку!»

Словно имя сестры звучит

Слово ласковое — «Добрянка».

Позабуду ли Керчев-град —

Плавность барж,

Катеров мельканье?

И как в запани бревна спят,

Крокодильими трясь боками?

И уральских красавиц стать,

И спокойную стать Урала?

Соликамская соль, видать,

Мне сегодня в глаза попала…

Генералы, штабисты, подвиньтесь,

Чтоб окопники были видны…

Ванька-взводный —

Малюсенький винтик

В исполинской махине войны.

Что бои,

Что окопная мука? —

Он солдат, он привык ко всему.

Лишь к смертям не привык,

Потому как,

Умирая, тянулись к нему.

Все тянулись к нему

За защитой,

Для бойцов Ванька-взводный был бог —

Бог в пилоточке, на ухо сбитой,

В сапогах, отслуживших свой срок.

Что герой, он и сам-то не ведал:

«Мол, воюю, служу, как должон».

Сделал больше других для Победы,

Был за день до Победы сражен…

Так помянем окопного бога,

Что теперь нам сгодился б в сыны…

Ванька-взводный! —

Малюсенький болтик —

Самый важный в махине войны.

Уютным сосняком

Ведет тропинка нас.

Неплохо босиком

Прошлепать бы сейчас.

А если здесь навек

Останемся лежать,

Нагретая хвоя —

Не худшая кровать,

Задача так проста,

Задача так чиста:

Пожертвовать собой

(Всего-то нас полста),

Пожертвовать собой —

Полротой для полка.

Наш полк, покуда бой,

Уйдет наверняка…

Задача так проста,

Задача так чиста.

Припомните о нас —

Полегших здесь полста!

Плакали девочки,

Плакали мальчики,

Дуя на красные

Вспухшие пальчики.

Плачу пурга

Подпевала уныло

То не в рождественской

Сказочке было.

Не проявилась там

Божия милость

И «хэппи энда»,

Увы, не случилось.

Плакали дети,

Плакали дети

На равенсбрюкском

На дымном рассвете.

Ежась, зевая,

Эсэсовцев взвод

Парами строил

Послушный народ.

И, равнодушная,

Словно судьба,

Над Равенсбрюком

Дымила труба…

Снова тридцать и три с утра,

Лес, как после пожара, черный.

Лишь отстреливается кора

От морозища обреченно.

Хоть укрыл бы деревья снег,

Белой шалью кусты б закутал…

Как же вынес все человек

В сорок первом, зимою лютой?

Птица Феникс, сказочная птица,

Только обновляется в огне,

Я не птица, все же возродиться

(И не в сказке) довелось и мне.

С чистым вальсом выпускного бала

Тут же слился первой бомбы взрыв…

Ах, меня война ли не сжигала,

В горстку пепла душу превратив?

Только восставала я из пепла,

Кровь стучала в сердце, как прибой,

И душа, пройдя сквозь пламя, крепла

И была опять готова в бой.

От ялтинского причала

В далекий круиз идет,

Спокойно и величаво,

Сияющий теплоход.

Пусть зимний норд-ост неистов,

Пусть волны как ядра бьют —

Восторженные туристы

Щебечут в тепле кают.

А в Ялте, на скользком пирсе,

Не чувствуя мокрый снег,

Глазами в корабль впился

Бледнеющий человек.

Не думает он о ветре,

Что в море столкнет вот-вот…

Когда-то в войну с Ай-Петри

Смотрел он на теплоход —

С «Арменией» отплывали

Последние госпиталя.

Их с трепетом и печалью

Большая ждала земля.

А солнце светило ярко —

Будь прокляты те лучи!

Измученные санитарки,

С ног падающие врачи.

Спеленатая бинтами,

Израненная братва…

И «мессеры» — взрывы, пламя…

Беспомощны здесь слова.

Смотрел партизан с Ай-Петри

На тонущий теплоход…

Стоит человек на ветре,

Что в море столкнет вот-вот.

Стоит он на скользком пирсе,

Не чувствуя мокрый снег.

Глазами в корабль впился

Бледнеющий человек…

Кормить синичек

Прихожу опять

В старинный парк,

Что над Москвой-рекой.

Не думала,

Что буду здесь стоять

Когда-нибудь

С протянутой рукой!

А вот стою

И, может быть

(Как знать!),

В такой позиции

Убью полдня,

Пока пичуга

Соизволит взять

С ладони подаянье

У меня.

И все-таки —

Зачем мы ходим в горы?

Кому неясно —

Тем не объяснишь…

Ночь звездный тент

Над нами распростерла,

Под этим тентом —

Вековая тишь.

А я,

Я женщина вполне земная,

Люблю свой труд,

Застолье,

Суету.

Но каждому необходимо,

Знаю,

Подняться иногда

На высоту…

Здесь еще кричат цикады —

Правда, робко, правда, слабо.

И еще на босу ногу

Надевают тапки бабы.

Виноградники налиты

Золотой упругой кровью.

Рай земной…

А сердце рвется

В дождь и слякоть —

В Подмосковье.

Коршуненок желтоглазый

На меня глядит, как Будда.

Понимает он, что скоро

С той же силой рваться буду

В рай, где все еще цикады

Подают свой голос слабо,

И еще на босу ногу

Надевают тапки бабы.

Где (пускай уже устало)

Все еще пирует лето…

Ах, когда бы разрывало

Сердце надвое лишь это!..

Он:

Что было, то было срывом…

Я (может быть, на беду)

Не прочерком, а курсивом

По жизни твоей пройду.

Но все же пройду, родная…

И мне нелегко, поверь,

Однако я твердо знаю,

Что должен захлопнуть дверь…

Целую твои ресницы,

Целую в последний раз.

Мне снилась, и будет сниться

Прозрачность зеленых глаз.

Прекрасна ты. Я виновен

(Ох, жизнь посложнее книг!),

Что зову души и крови

Поддаться посмел на миг…

Будь умницей, будь счастливой.

Прости и пойми, пойми:

Что было, то было срывом —

Случается так с людьми…

Она:

Как? Я вам посмела сниться?..

Со свистом года летят —

Мне нынче уже за тридцать,

Вам вовсе под пятьдесят.

Конечно, вы не Ромео,

И я не Джульетта, нет!..

Но все-таки не сумела

Забыть вас за столько лет.

И даже, как пахли травы

В ту ночь,

Не смогла забыть…

Наверно, вы были правы,

Когда оборвали нить.

Но вы не «прошли курсивом» —

Признаться могу сейчас:

Была до конца счастливой

Лишь с вами, лишь возле вас.

И, может, совсем неплохо,

Что в век деловитый наш,

В космическую эпоху

Возможна такая «блажь»…

Но все-таки как жестоко

Смогли вы захлопнуть дверь!..

Ах, это звучит упреком —

К чему упрекать теперь?

Над полями, над лесами

Птичий гомон, детский смех.

Быстро мелкими зубами

Пилит белочка орех.

Барабанной дробью дятел

Привечает громко нас.

О заботах, об утрате

Позабудем хоть на час.

Все печали позабудем

В ликовании весны.

Мы ведь люди, мы ведь люди

Мы для счастья рождены!

Запорола сердце, как мотор —

В нем все чаще, чаще перебои…

До каких же, в самом деле, пор

Брать мне каждый сантиметр с бою?..

Ничего! Кто выжил на войне,

Тот уже не сдастся на «гражданке»!

С нестерпимым грохотом по мне

Проползают годы, словно танки…

Я забыла твои глаза,

Я забыла твои черты,

Только помню, как ты сказал

В дни, когда развели мосты:

«Все равно мы — одна река,

Нам прощаться не на века».

Может, так оно, может, нет, —

Ведь прошло с той поры сто лет…

Надышалась морем, тишиною,

А на сердце черная рука…

Я прекрасно знаю, что со мною,

Отчего тоска.

Чаек в плач переходящий хохот —

Сиротливо в Балтике зимой…

Думала, когда разлюбят — плохо;

Нет ужасней разлюбить самой.

Сядь в траву,

Оглядись, послушай,

Дух полыни вдыхая горький.

В обмелевшем пруду лягушка,

Раздувая, полощет горло.

Тенью ящерка проскользнула,

Шмель летит с реактивным гулом.

Сядь в траву,

Оглядись, послушай,

Полечи синевою душу.

Как резко день пошел на убыль!

Под осень каждый луч милей…

Грустят серебряные трубы

Прощающихся журавлей.

Как резко жизнь пошла на убыль!

Под осень дорог каждый час…

Я так твои целую губы

Как будто бы в последний раз…

Встречи, разлуки,

Солнце и тени,

Горечь полыни,

Сладость сирени —

Все это,

Все это мне!

Как я безмерно, бескрайне

Богата!

И велика ль,

Если вдуматься,

Плата —

Это щемящее чувство заката,

Дума о завтрашнем дне?..

Не говорю, что жизнь проходит мимо —

Она и нынче до краев полна.

И все-таки меня неудержимо

Влечет к себе далекая Война.

Опять, упав усталой головою

На лист бумаги в полуночный час,

Припоминаю братство фронтовое,

Зову на помощь, полковчане, вас.

А молодым (и я их понимаю)

Не о войне бы — лучше о любви…

Всему свой срок:

Не в сентябре, а в мае

Поют в сердцах и рощах соловьи.

Видала я всякие виды,

Порой выбивалась из сил.

Но нету ни капли обиды

На тех, кто меня не любил.

Обиды растаяли глыбы

В сиянье осеннего дня.

Лишь хочется крикнуть:

— Спасибо! —

Всем тем,

Что учили меня.

Учили, кто лаской,

Кто таской,

Кто дружбой,

А кто и враждой…

Ну что же, сентябрь мой,

Здравствуй!—

Своей все идет чередой.

«Девочки» в зимнем курзале

Жмутся по стенкам одни.

Жаль, что путевки вам дали

В эти ненастные дни!

И далеко кавалеры! —

Им не домчаться до вас…

Тетушка Настя

Тетушку Веру

Просит галантно на вальс.

Возле палаток санбата,

Хмелем Победы пьяны,

Так же кружились

Два юных солдата,

Два ветерана войны.

С Настенькой Вера,

С Верочкой Настя —

Плача, кружились они.

Верилось в счастье, —

В близкое счастье —

Жмутся по стенкам одни…

Ах, далеко кавалеры! —

Им не домчаться до вас.

Тетушку Настю

С тетушкой Верой

Кружит безжалостный вальс.

Скроешь ли времени меты?

Молодость только одна…

Кружит подружек не музыка —

Это

Кружит их, кружит Война…

Я люблю все больней и больнее

Каждый метр этой странной земли,

Раскаленное солнце над нею,

Раскаленные горы вдали.

Истомленные зноем деревни,

Истомленные зноем стада.

В полусне виноградников древних

Забываешь, что мчатся года,

Что сменяют друг друга эпохи,

Что века за веками летят…

Суховея горячие вздохи,

Исступленные песни цикад.

И в тяжелом бреду суховея,

В беспощадной колючей пыли

Продолжаю любить, не трезвея,

Каждый метр этой трудной земли —

Пусть угрюмой, пускай невоспетой,

Пусть такой необычной в Крыму.

А люблю я, как любят поэты:

Непонятно самой почему…

Скачут волны в гривах пены,

Даль кипит белым-бела.

Осень вырвалась из плена,

Закусила удила.

Казакуют вновь над Крымом,

Тешат силушку шторма.

А потом — неумолима —

Закуражится зима.

Мне и грустно, и счастливо

Видеть времени намет.

Скачут кони, вьются гривы,

Женский голос душу рвет:

«Жизнь текла обыкновенно,

А когда и не ждала,

Сердце вырвалось из плена,

Закусило удила…»

Уже погасли горные леса:

Ни золота, ни пурпура — все буро,

Но мне близка их скорбная краса,

Мне радостно, хоть небо нынче хмуро.

От высоты кружится голова,

Дышу озонным воздухом свободы,

И слушаю, как падает листва,

И слушаю, как отлетают годы…

Подснежники на склонах южных,

Дымятся горы на заре…

Когда такое снится — нужно

Податься в отпуск в январе.

Забыв о бедах и победах,

О прозе будничных забот.

Бродить часами в мокрых кедах

Среди заоблачных высот.

Пить из ладоней, как из блюдца,

Холодный кипяток реки…

Надеюсь, не переведутся

На белом свете чудаки.

Те, кто зимою, а не летом

Вдруг мчатся в южный городок, —

Те божьей милостью поэты,

Что двух не сочинили строк.

Брожу по набережной снова.

Грустит на рейде теплоход.

И прелесть улочек портовых

Вновь за душу меня берет.

Прохладно, солнечно и тихо.

Ай-Петри в скудном серебре.

…Нет, не курортною франтихой

Бывает Ялта в январе.

Она совсем не та, что летом, —

Скромна, приветлива, проста.

И сердце мне сжимает эта

Застенчивая красота.

И вижу я все чаще, чаще,

В музейный забредая сад,

Бородку клином, плащ летящий,

Из-под пенсне усталый взгляд…

Куры, яблони, белые хаты —

Старый Крым на деревню похож.

Неужели он звался Солхатом

И ввергал неприятеля в дрожь?

Современнику кажется странным,

Что когда-то, в былые года,

Здесь бессчетные шли караваны,

Золотая гуляла Орда.

Воспевали тот город поэты,

И с Багдадом соперничал он.

Где же храмы, дворцы, минареты? —

Погрузились в истории сон…

Куры, вишни, славянские лица,

Скромность белых украинских хат.

Где ж ты, ханов надменных столица —

Неприступный и пышный Солхат?

Где ты, где ты? — ответа не слышу.

За веками проходят века.

Так над степью и над Агармышем^[4]

Равнодушно плывут облака…

Я же дочерь твоя, Расея,

Голос крови не побороть.

Но зачем странный край Одиссея

Тоже в кровь мне вошел и в плоть.

Что я в гротах морских искала,

Чьи там слышала голоса?

Что мне черные эти скалы,

Эти призрачные леса?

Что мне буйная алость маков,

А не синь васильков во ржи?..

Отчего же и петь и плакать

Так мне хочется здесь, скажи?..

Запах соли, запах йода.

Неприступны и горды,

Рифы каменные морды

Выставляют из воды.

И рассматривают горы,

Бликов солнечных игру,

И людей: веселых, голых —

Золотую мошкару.

Я тоскую в Москве о многом:

И о том,

Что с тобой мы — врозь,

И о горных крутых дорогах,

Где нам встретиться довелось.

Не забуду дороги эти,

Альпинистов упругий шаг.

Все мне кажется — горный ветер

Чем-то близок ветрам атак.

Ты полз по отвесным дорогам,

Меж цепких колючих кустов.

Рукой осторожною трогал

Головки сомлевших цветов.

Срываясь, цеплялся за корни,

Бледнея, смотрел в пустоту.

А сердце стучало упорней,

А сердце рвалось в высоту.

Не эти ли горные кручи

Во взгляде остались твоем?

Не там ли ты понял —

Чем круче,

Тем радостней будет подъем?

Отцвели маслины в Коктебеле,

Пожелтел от зноя Карадаг…

А у нас в Полесье

Зябнут ели,

Дождик,

Комариные метели

Да в ночи истошный лай собак.

Я люблю тебя,

Мое Полесье,

Край туманных торфяных болот.

Имя звонкое твое,

Как песня,

В глубине души моей живет.

Отчего же

Нынче над собою,

В полумраке северных лесов,

Вижу юга небо голубое,

Слышу дальних теплоходов зов?

Ну, а ты

В ночах осенних, длинных,

Ты,

От моря и меня вдали,

Помнишь ли

Цветущие маслины

И на горизонте корабли?

Солнце.

Скалы.

Да кустарник рыжий.

Выжженная, тощая трава…

Что сказал ты?

Наклонись поближе,

Звон цикад глушит твои слова.

То ли так глаза твои синеют,

То ли это неба синева?

Может, то не Крым,

А Пиренеи?..

Звон цикад глушит твои слова.

Марево плывет над дальней далью.

Так похоже облако на льва.

Дульцинея…

Дон-Кихот…

Идальго…

Звон цикад глушит твои слова.

Слышишь звон доспехов Дон-Кихота?

Скалы…

Зной…

Кружится голова…

Ты лениво отвечаешь что-то,

Звон цикад глушит твои слова.

Нынче в наших горах синева,

Нынче серое небо в столице.

И кружится моя голова —

А твоя голова не кружится?

Я не шлю телеграммы в Москву,

Не пленяю сияющим Крымом,

Я приехать тебя не зову —

Приезжают без зова к любимым…

Да здравствуют южные зимы!

В них осень с весной пополам.

За месяц январского Крыма

Три лета курортных отдам.

Здесь веришь, что жизнь обратима,

Что годы вдруг двинулись вспять.

Да здравствуют южные зимы! —

Короткая их благодать.

Бежала от морозов — вот беда:

От них, должно быть, никуда не деться.

Сковали землю Крыма холода

И добираются они до сердца.

Я, как могу, со стужею борюсь —

Хожу на лыжах в горы,

А под вечер

Твержу, чтобы согреться, наизусть

Скупые наши, считанные встречи…

Над горою Клементьева

Ветра тревожный рев.

Рядом с легким планером

Тяжелый орел плывет.

Здесь Икаром себя

Вдруг почувствовал Королев,

Полстолетья назад

В безмоторный уйдя полет.

Сколько тем, что когда-то

Мальчишками шли сюда,

Тем девчонкам, которых

Взяла высота в полон?..

Ах, не будем педантами,

Что нам считать года?

Возраст сердца —

Единственный времени эталон…

Над горою Клементьева

Так же ветра ревут,

Как ревели они

Полстолетья тому назад.

Через гору Клементьева

К солнцу пролег маршрут,

Хоть давно с космодромов

Туда корабли летят.

Догола

здесь ветер горы вылизал,

Подступает к морю

невысокий кряж.

До сих пор

отстрелянными гильзами

Мрачно звякает

забытый пляж.

В орудийном грохоте прибоя

Человек

со шрамом у виска

Снова,

снова слышит голос боя,

К ржавым гильзам

тянется рука.

Чаек крикливых стая.

Хмурый морской простор.

Ветер, листву листая,

Осень приносит с гор.

Я в бухте уединенной,

С прошлым наедине.

Проржавленные патроны

Волны выносят мне.

Ввысь, на крутые дали,

Смотрю я из-под руки —

Давно ли здесь отступали

Русские моряки?

От самого Карадага

Они отползали вниз.

Отчаяние с отвагой

В узел морской сплелись.

Они отступали с боем

И раненых волокли.

А море их голубое

Вздыхало внизу, вдали.

И верили свято парни:

За ними с Большой земли

Послала родная армия

На выручку корабли.

Хрипел командир: — Братишки

Давайте-ка задний ход.

Я вижу в тумане вспышки

То наша эскадра бьет.

А в море эскадры этой

Не было и следа —

За Севастополем где-то

Наши дрались суда…

Вздыхали пустынные волны…

Да, может быть, лишь в бою

Мы меряем мерой полной

Великую веру свою.

Великую веру в отчизну,

В поддержку родной земли.

У нас отнимали жизни,

Но веру отнять не могли!

Коктебель в декабре.

Нет туристов, нет гидов,

Нету дам, на жаре

Разомлевших от видов.

И закрыты ларьки,

И на складе буйки,

Только волны идут,

Как на приступ полки.

Коктебель в декабре.

Только снега мельканье,

Только трое десантников,

Вросшие в камень.

Только три моряка,

Обреченно и гордо

Смотрят в страшный декабрь

Сорок первого года.

Мне на пляже сияющем стало тоскливо,

Бойких модниц претит болтовня.

Ветер треплет деревьев зеленые гривы,

Ветер в горы толкает меня.

Пусть в чащобах

Не все обезврежены мины —

Как на фронте, под ноги смотри…

В партизанском лесу, на утесе орлином

Я порою сижу до зари.

Неужели в войну так же цокали белки.

Эдельвейсы купались в росе?..

И отсюда, с вершины, так кажутся мелки

Мне житейские горести все.

Почему я не знаю минуты покоя,

У забот в безнадежном плену?..

А ведь было такое, ведь было такое —

Суету позабыла в войну…

Что ж опять довоенною меркою мерю

Я и радость, и горе теперь?

…Знойный город.

Могила на площади, в сквере —

В партизанское прошлое дверь.

Даты жизни читаю на каменных плитах:

От шестнадцати до двадцати…

Пусть никто не забыт и ничто не забыто —

Мне от чувства вины не уйти.

От невольной вины, что осталась живою,

Что люблю, ненавижу, дышу,

Под дождем с непокрытой брожу головою,

Чайкам хлеб, улыбаясь, крошу.

Потому мне, должно быть,

На пляже тоскливо,

Бойких модниц претит болтовня.

Ветер треплет деревьев зеленые гривы,

Ветер в горы толкает меня…

Хочу, чтоб как можно спокойней и суше

Рассказ мой о сверстницах был…

Четырнадцать школьниц —

Певуний, болтушек

В глубокий забросили тыл.

Когда они прыгали вниз с самолета

В январском продрогшем Крыму,

«Ой, мамочка!» —

Тоненько выдохнул кто-то

В пустую свистящую тьму.

Не смог побелевший пилот почему-то

Сознанье вины превозмочь…

А три парашюта, а три парашюта

Совсем не раскрылись в ту ночь…

Оставшихся ливня укрыла завеса,

И несколько суток подряд

В тревожной пустыне враждебного леса

Они свой искали отряд.

Случалось потом с партизанками всяко:

Порою в крови и пыли

Ползли на опухших коленях в атаку —

От голода встать не могли.

И я понимаю, что в эти минуты

Могла партизанкам помочь

Лишь память о девушках, чьи парашюты

Совсем не раскрылись в ту ночь…

Бессмысленной гибели нету на свете —

Сквозь годы, сквозь тучи беды

Поныне подругам, что выжили, светят

Три тихо сгоревших звезды…

Такая тишь, такая в сквере тишь,

Что слышно, как старик вздыхает тяжко.

И обнял деда за ногу малыш,

Верней, не за ногу — за деревяшку.

Он так стоять, наверное, привык,

Глазеет он, как, наклонившись низко,

Рододендроны влажные старик

Кладет неловко возле обелиска —

Рододендроны с партизанских гор…

Там не был он еще с военных пор,

Ему цветы приносят пионеры,

Чьи горны заливаются у сквера.

Стоянка партизанская, прости —

На деревяшке к ней не добрести,

На деревяшке не дойти туда —

В свои, быть может, лучшие года…

Ветер рвет светло-русую прядку,

Гимнастерка от пыли бела.

Никогда не была ты солдаткой,

Потому что солдатом была.

Не ждала, чтоб тебя защитили,

А хотела сама защищать.

Не желала и слышать о тыле —

Пусть царапнула пуля опять.

…Побелела от времени прядка,

И штормовка от пыли бела.

Снова тяжесть сапог, и палатка,

И ночевка вдали от села.

Снова с первым лучом подниматься,

От усталости падать не раз.

Не жалела себя ты в семнадцать,

Не жалеешь себя и сейчас.

Не сочувствуйте — будет обидой,

Зазвенит в ломком голосе лед,

Скажет: «Лучше ты мне позавидуй!»

И упругой походкой уйдет.

И от робости странной немея

(Хоть суров и бесстрастен на вид),

Не за юной красоткой — за нею

Бородатый геолог следит…

Выплывают опять из тумана

Эти дерзкие брови вразлет,

И улыбка с грустинкою странной,

И форсистых сапожек полет.

И защитное строгое платье,

И углы локотков и колен —

Озорная, с мальчишеской статью,

Все сердца захватившая в плен,

Всех лишившая в штабе покоя…

У моста, там, где бомбы рвались,

Над угрюмой нерусской рекою

Превратилась она в обелиск…

Те штабисты давно уже деды,

Но порой, вспоминая войну,

То один, то другой

В День Победы

Отойдет потихоньку к окну.

И возникнут опять из тумана

Эти дерзкие брови вразлет,

И улыбка с грустинкою странной,

И сапожек беспечный полет…

«Как волков, обложили нас

Половцев рати.

Несть числа им,

Лишь кони дружину спасут.

Ну а пешие смерды?..

Тяжело умирати,

Но неужто мы бросим,

Предадим черный люд?»

Голос Игоря ровен,

Нет в нем срыва и дрожи.

Молча спешились витязи,

Предавать им негоже.

Был в неравном бою

Схвачен раненый Игорь

И порубаны те,

Что уйти бы могли…

Но зато через ночь

Половецкого ига,

Через бездны веков,

Из нездешней дали

Долетел княжий глас:

«Нелегко умирати,

Только легче ли жить

Во предателях, братья?»

Стареют не только

От прожитых лет —

От горьких ошибок,

Безжалостных бед.

Как сердце сжимается,

Сердце болит

От мелких уколов,

Глубоких обид!

Что сердце!

Порою металл устает,

И рушится мост —

За пролетом пролет…

Пусть часто себе я

Давала зарок

Быть выше волнений,

Сильнее тревог.

Сто раз я давала

Бесстрастья обет,

Сто раз отвечало

Мне сердце:

«О нет!

Я так не умею,

Я так не хочу,

Я честной монетой

За все заплачу…»

Когда слишком рано

Уходят во тьму,

Мы в скорби и в гневе твердим:

«Почему?»

А все очень просто —

Металл устает,

И рушится мост —

За пролетом пролет…

Весь день давил тяжелый зной,

Мигрень раскалывала череп.

А после дождь упал стеной,

Неся покой и облегченье.

Сквозь отступающую боль

Я вдруг увидела внезапно,

Как день сияет голубой,

И трав почувствовала запах.

Как в детстве, поднесла к губам

Молочным соком полный колос.

А рядом, в лагере, труба

Несмело пробовала голос.

Там мальчик, к небу вскинув горн,

Застыл, как будто изваянье…

Но кто-то дико гаркнул:

— Гол! —

И кончилось очарованье.

В экстаз футбольный погружен,

Глушил транзистором деревню

С квадратной челюстью пижон —

Еще из тех, кто в Риме древнем

Про хлеб и зрелища вопил,

А про Овидия не ведал.

Он нынче снова полон сил,

Он — бездуховности победа.

…Так этот летний день прошел,

Обычный и неповторимый.

И долго доносилось:

— Гол! —

Из тьмы веков,

С ристалищ Рима.

Словно по воде круги от камня,

По земле расходятся слова,

На бумагу брошенные нами

В час любви, печали, торжества.

Те слова порой врачуют раны,

Те слова бичуют и корят.

И еще — как это и ни странно —

Рукописи, правда, не горят.

Потому-то сквозь огонь угрюмый,

Всем святошам и ханжам назло,

Яростное слово Аввакума

К правнукам из тьмы веков дошло.

Стихи умирают, как люди, —

Кто знает, когда череда?

Когда тебя Время осудит

Навеки уйти в Никуда?

Стихи умирают, и точка —

Ты был, и тебя уже нет…

Но если осталась

Хоть строчка,

Тогда ты бессмертен, поэт!

И кем бы ни были на свете,

И что бы ни свершили мы,

Все кончится строкой в газете

И рамкой траурной каймы.

Но не лишает нас покоя

Сознанье, что недолог путь…

О легкомыслие людское,

Навек благословенным будь!

Где вы,

Острые споры, стычки,

Незабвенные вечера,

Что бурлили в Политехничке

Все мне кажется —

Лишь вчера?..

Кончив вузы,

Солидней ставши

И, конечно,

Мудрей вдвойне,

Неподкупные судьи наши

Поразъехались по стране.

Занялись настоящим делом,

Стал размерен

Их жизни пульс.

Десятиклассница

В платье белом

Над стихами

Вздыхает пусть!

Ах, выходят стихи

Из моды!

Нынче проза —

Желанней гость…

Вам, ребята,

В другие годы

Быть студентами

Довелось.

Вы совсем ли

Забыли стычки,

Те бойцовские вечера,

Что бурлили в Политехничке

Все мне кажется —

Лишь вчера?..

Разбрелся в города народ,

В селе ни огонька, ни звука.

Лишь бабка сгорбленная ждет

Рванувшего в столицу внука.

И говорит с собой сама,

Скобля подмерзшую картошку:

— Однако на носу зима,

Поторопился ты бы, Прошка!..

Он не придет, он не придет,

С цивилизацией он сжился —

Твой, с бычьей шеей, обормот,

Весь в лохмах, батниках и джинсах.

Ах, понимает все сама,

Но, черные скобля картошки,

Бормочет:

— На носу зима,

Поторопился ты бы трошки…

Жизнь под откос

Уходит неуклонно,

И смерть

Своей рукою ледяной

Опять вычеркивает телефоны

Товарищей из книжки записной.

Мне никуда

От этого не деться,

И утешенье ль, право,

Что она,

Что смерть

Не может вычеркнуть

Из сердца

Ушедших дорогие имена?..

Промчусь по жизни не кометой,

Погасну искрой от костра —

Одной из многих, невоспетой,

Таких же искорок сестра.

Ну что ж, у искр и у комет

Один конец, другого нет…

Я сегодня

(Зачем и сама не пойму)

Улыбнулась рассеянно

Злому врагу.

А товарищу

Мелочь не в силах простить.

Обрывается здесь

Всякой логики нить.

Да, бесспорно,

Есть в логике нашей изъян:

Что прощаем врагам,

Не прощаем друзьям.

В неразберихе маршей и атак

Была своя закономерность все же:

Вот это — друг,

А это — смертный враг,

И враг в бою

Быть должен уничтожен.

А в четкости спокойных мирных дней,

Ей-богу же, все во сто раз сложней:

У подлости бесшумные шаги,

Друзьями маскируются враги…

Не радуюсь я сорванным цветам,

Из лучших чувств подаренных друзьями —

Всегда невесело бывает видеть

Мне то, что люди губят мимоходом,

Как дети, радостно красивое хватая,

Как дети, радостно красивое губя.

Цветы покорно умирают в вазах,

И никогда в потомстве не воскреснут.

Не радуюсь подаренным букетам,

Мне жалко землю, жалко и людей.

Зверье, оно хотя б имеет ноги,

Чтоб унести их от царя Природы —

Охотничьих винтовок, мотоциклов,

Автомашин и даже вертолетов.

Один лишь шанс из тысячи, но все же…

А что цветы? Лишь головой качают,

Когда своих убийц веселых видят.

О, я, поверьте, не сентиментальна

(Война не слишком размягчает души!),

Но жаль мне землю, жалко и людей.

Все чаще, чаще табуны туристов,

Что с громким ржаньем мчатся на природу,

Домой, увы, приходят без трофеев:

Уже экзотикой ромашка стала

В исхлестанных тропинками лесах…

Мне жалко землю, жалко и людей.

Но встретила я нынче две фиалки —

Застенчивую парочку влюбленных,

Покуда ускользнувшую от казни,

Но тоже обреченную, конечно:

Вот-вот их схватят радостные руки.

И сердце мне сдавила ностальгия

По времени недавнему, когда

В лесу фиалки легче было встретить,

Чем кладбище консервных ржавых банок,

Или пустых бутылок пирамиду,

Иль мертвые лохмотья целлофана,

Иль прочий хлам эпохи НТР…

Как жаль мне человечество слепое!

Мечусь меж сковородкой и работой,

К тому же телефон сошел с ума.

На кухне явно подгорает что-то,

А главное, горю, горю сама:

Меня в тиски железные берет

Модерное чудовище — цейтнот.

А тут еще, не ведая сомнений,

Что он-то всех нужней мне в этот миг,

Какой-то недооцененный гений

Нежданно с кипою стихов возник.

Мне на мгновенье просто дурно стало…

И вот уже грохочет рифм обвал.

Когда ж я к милосердию взывала,

Мой гений только яростней взвывал.

Он в чтенье это вкладывал всю душу,

До слез собой, любимым, упоен.

Ох, если было бы хоть что послушать,

Когда бы не был так бездарен он!..

Ушел, надувшись… И какое дело

Ему до мини-горестей моих?

Подумаешь! — полкурицы сгорело,

Да умер, так и не родившись, стих.

Дятел был красив, как дьявол, —

Черный с красным, красный с белым.

Мне морзянкой отстучал он:

— Знаешь, лето пролетело!

Да, к утру на лужах льдинки,

Умные за морем птицы…

Но стучу я на машинке:

— Знаешь, лето возвратится!

Осень встала у порога,

Смотрит, смотрит взглядом мглистым,

Слушая дробь диалога

Пессимиста с оптимистом.

Не проклинаю

Долю вдовью,

Жить не согнувшись

Буду с ней.

Мне все оплачено

Любовью

Вперед, до окончанья дней.

Да, той единственной,

С которой

Сквозь пламя

Человек идет,

С которой он

Сдвигает горы,

С которой…

Головой об лед.

«03» —

тревожней созвучья нет.

«03» —

мигалки зловещий свет.

«03» —

ты, доктор и кислород.

Сирена, как на войне, ревет,

Сирена, как на войне, кричит

В глухой к страданьям людским ночи.

Все поняла,

Хотя еще и не был

Объявлен мне

Твой смертный приговор…

И не обрушилось

На землю небо,

И так же

Птичий заливался хор.

Держала душу —

Уходило тело.

Я повторяла про себя:

— Конец… —

И за тобою

В пустоту летела,

И ударялась,

Как в стекло птенец.

Ты перешел

В другое измеренье,

Туда дорогу

Не нашли врачи,

Туда и мне

Вовеки не пробиться,

Хоть головой о стену,

Хоть кричи!

В глазах твоих

Я свет нездешний вижу,

И голос твой

По-новому звучит.

Он подступает —

Ближе, ближе, ближе! —

Тот день,

Что нас с тобою разлучит,

А ты…

Ты строишь планы

Лет на двадцать —

Мне остается

Лишь кивать в ответ…

Клянусь!

Тебе не дам я догадаться,

Что нет тебя,

Уже на свете нет…

В больничной палате угрюмой,

В бессоннице и полусне

Одну только думаю думу,

Одно только видится мне.

Все замки воздушные строю,

Бессильно и горько любя —

Вновь стать фронтовою сестрою

И вызвать огонь на себя.

Твержу я любопытным:

— Извините,

Все в норме,

Нету времени, бегу,

И прячу первые седые нити,

И крашу губы,

Улыбаюсь, лгу.

Людское любопытство

Так жестоко!

Совсем не каждому

Понять дано,

Что смерти немигающее око

И на него

В упор устремлено…

Безнадежность…

И все ж за тебя буду драться,

Как во время войны

В окруженье дрались.

Слышу вновь позывные

Затухающих раций:

«Помогите, я — Жизнь,

Помогите, я — Жизнь!»

Это битва,

Хоть дымом не тянет и гарью,

Не строчат пулеметы,

Не бьет миномет.

Может несколько месяцев

Скальпель подарит!

Может быть…

В безнадежность

Каталка плывет.

Грозно вспыхнула надпись:

«Идет операция!»

Сквозь нее проступает:

«Помогите, я — Жизнь!»

Безнадежность.

И все ж за тебя буду драться,

Как во время войны

В окруженье дрались.

Твой слабый голос

В телефонной трубке,

Как ниточка,

Что оборвется вдруг.

Твой слабый голос,

Непохожий, хрупкий —

Тобою пройден

Ада первый круг.

Твой слабый голос

В трубке телефонной —

И эхо боли

У меня в груди.

Звонишь ты

Из реанимационной,

Чтоб успокоить:

«Беды позади».

Твой слабый голос.

Тишина ночная.

И нет надежды

Провалиться в сон…

Все выдержу —

Но для чего я

Знаю,

Что к смертной казни

Ты приговорен?..

Таял ты,

Становился бесплотною тенью,

В совершенстве

Науку страданья постиг.

И могла ли терять я

Хотя бы мгновенье,

И могла ли оставить тебя

Хоть на миг?..

Как солдаты в окопе,

Отбивались мы вместе.

Умирал ты, как жил —

Никого не виня.

До последней минуты

Был рыцарем чести,

До последней:

Жалел не себя, а меня…

Журавлиные эскадрильи

Агармыш, что вплыл во тьму.

Не в Москве тебя хоронили —

В тихом-тихом Старом Крыму.

Я твою выполняла волю…

Громко бился об урну шмель.

Было с кладбища видно поле

И дорога на Коктебель.

Люди плакали, медь рыдала,

Полутьма вытесняла свет.

На дороге лишь я видала

Удалявшийся силуэт.

И ушел ты в слепую темень,

Вслед уплывшему в горы дню.

Я осталась пока что с теми,

С кем потом тебя догоню…

Сначала друг,

А следом самый близкий

Мне человек

Ушел в последний путь…

Ну, что ж —

По крайней мере, нету риска,

Что будет мне больней

Когда-нибудь.

И, все-таки,

Поставить на колени

Судьбе меня не удалось опять.

Ведь я из фронтового поколенья —

Мы не умеем руки опускать.

Как страшно теперь просыпаться!

Как тягостно из Небытия

В Отчаянье вновь возвращаться —

В страну, где прописана я.

Весь мир превратился в пустыню,

Все выжжено горем дотла.

Какой я счастливой доныне,

Какой я счастливой была!

Хоть горя хлебнула в семнадцать,

Хоть после нелегок был путь…

Как страшно теперь просыпаться,

Как трудно теперь мне уснуть!

Я заблудилась на кладбище

И было жутко слышать мне,

Как погребальный ветер свищет

В потусторонней тишине.

Я заблудилась, заблудилась,

Мне чьи-то слышатся шаги…

Родной, как в жизни, сделай милость

Мне помоги, мне помоги!

Как тоскуют в ночи поезда,

Пролетая угрюмый Сиваш!..

Я тебя никогда не предам,

Ты меня никогда не предашь.

Потому что сквозь жизнь пронесли

Кодекс Верности, Дружбы устав.

Как грустят о портах корабли,

Так тоскуют уста об устах.

В облаках, затерявшись из глаз,

Одинокий грустит самолет.

Знаю, жизнь нас обоих предаст

Кто-то первым навеки уйдет…

Снова тучи разорваны в клочья

Чьей-то властной и злою рукой.

Снова с другом морозною ночью

Молча бродим над мертвой рекой.

Нам обоим от жизни досталось,

Била в юности, в зрелости бьет.

Как зима, подступает усталость,

Тихо кровь превращается в лед.

Может, вовсе и не было лета?

Но под снегом, под панцирем льда,

(Даже как-то не верится в это!)

Колобродит живая вода.

Среди совсем еще нагих ветвей

Защелкал сумасшедший соловей,

Защелкал, хоть от холода свело

Болезненною судорогой крыло,

Запел, хоть соловьихи не летят,

Хоть эту ночь переживет навряд,

Запел, и не надеясь на ответ…

Вот так и ты —

Непризнанный поэт.

Считается — счастье лечит,

Считается — горе сушит,

Считают — живется легче

Под панцирем равнодушья.

У памяти есть архивы,

У сердца свои анналы:

Была я до слез счастливой,

Страдала, и как страдала!

Но только вот не припомню

Такого, простите, чуда,

Что было бы все равно мне,

Когда моим близким худо…

Была счастливою с тобой —

Такой счастливой я!

Но счастье рухнуло в забой,

Как тяжкая бадья.

(Мы все осуждены судьбой

На тьму небытия…)

Бездонна шахта и черна,

В ней вечный мрак и лед…

И чья вина? —

Ничья вина!

Кому представишь счет?

Смешно, что считают сильной,

Просто смешно до слез! —

Дочерь твоя, Россия,

Я не пугаюсь гроз,

Но мелкой грызни мышиной

До паники я боюсь,

Узкую давит спину

Всякий житейский груз.

Яростно Время мечет

Беды со всех сторон.

Обороняться нечем —

Последний храню патрон…

Враг мой

Где-то по-соседству рыщет,

Слышит, как смеюсь я и пою,

Прячет,

Словно нож за голенище

Ненависть угрюмую свою.

Что ему я сделала?

Не знаю.

Просто, ненависть —

Любви двойник.

Это — рана,

Страшная, сквозная,

Это — боли исступленный крик.

Гордость!

Приходи мне на подмогу!

Знаю,

Ты меня не подведешь.

Настрадалась столько —

Слава богу,

Никакой уже

Не страшен нож.

Благоразумье? —

Скучная игра!

В ней проигрыш

Заране обеспечен.

Живем, как это всем известно,

Раз —

Легко ли,

Если жизнь

Припомнить нечем?

А как ее припомнишь,

Если ты

Чтил только прописи

В подлунном мире,

И никогда

Не преступал черты,

И твердо знал,

Что дважды два —

Четыре?..

Я пишу тебе, мама, оттуда,

Где нас больше, чем вас,

Где нас больше, чем вас.

Никакого нет в этом, родимая, чуда —

Между мной и тобой

Не оборвана связь.

До тех пор,

Пока сердце у матери бьется,

К ней от сына

Незримые волны идут

Из подземных глубин,

Из бездонных колодцев —

Неизменен их скорбный маршрут.

Я так мало,

Так много успел!

Нет, недаром

В первой схватке

Пробило мне грудь —

Сколько лет,

Сколько весен

Военным пожарам

Перекрыт к нашей Родине путь!

Знаю, память о павших

В народе священна.

Не сотрут, а проявят

Наши лица века.

Снова я,

С новобранцем припав на колено,

Присягаю у стяга полка.

Вместе с ним

Я Отчизне опять присягаю,

Присягаю России опять.

Улыбнись же,

Как сыну ему, дорогая,

Вытри слезы,

Солдатская мать!

Побледнев,

Стиснув зубы до хруста,

От родного окопа,

Одна

Ты должна оторваться,

И бруствер

Проскочить под обстрелом

Должна.

Ты должна.

Хоть вернешься едва ли,

Хоть «Не смей!»

Повторяет комбат.

Даже танки

(Они же из стали!)

В трех шагах от окопа

Горят.

Ты должна.

Ведь нельзя притвориться

Пред собой,

Что не слышишь в ночи,

Как почти безнадежно

«Сестрица!»

Кто-то там,

Под обстрелом, кричит…

До сих пор

Не совсем понимаю,

Как же я,

И худа и мала,

Сквозь пожары,

К победному Маю

В кирзачах стопудовых

Дошла.

И откуда

Взялось столько силы

Даже в самых слабейших

Из нас?..

Что гадать!

Был и есть у России

Вечной прочности

Вечный запас.

Сладко спят

Первогодки-солдаты,

Видят парни

Счастливые сны.

Дремлет прапорщик —

Сивый, усатый,

Он один здесь

Участник войны.

Первогодки,

Мальчишки,

Салага —

На груди

Лишь значки ГТО.

У него же —

Медаль «За отвагу»,

Увольненье в «гражданку»

Вот-вот.

Годы, годы!

От вас не укрыться.

Как он будет без армии?

Бред!..

В дреме прапорщик

Видит границу

Да зловещий

Июньский рассвет.

Только не повторилось бы

Это —

Под огнем

Пробужденье от сна.

Только не притаилась бы

Где-то,

Поджидая сигнала,

Война…

Он очнулся.

Эх, нету махорки!

Улыбаясь,

Сопят новички.

Как он хочет,

Чтоб их гимнастерки

Украшали бы только значки!

Умерьте пафос,

Говорите тише,

Фразерам в наши дни

Доверья нет…

Я часто вспоминаю

Трех мальчишек,

Моих кумиров

Предвоенных лет.

Куда до них

Всем остальным ребятам!

По уши в них

Мы были влюблены.

На школьном небосклоне

Сероватом

Они сияли,

Словно три луны.

Все в этих мальчиках

Блестящим было,

Умели все —

О чем ни попроси.

Отличники,

Но вовсе не зубрилы,

И не подлизы,

Боже упаси!

Недаром

В комитете комсомола

Им доверяли

Важные посты.

Краса, и гордость,

И надежда школы,

Они со славой

Перешли на «ты»:

Венчали их

На всех олимпиадах,

Упоминали их

Во всех докладах…

И вдруг — война.

Какое тут ученье?

Надел шинели

Школьный комсомол.

Тот, кто по возрасту

В солдаты не прошел,

Шел в партизаны

Или ополченье.

А те герои?

Кинулись в огонь?

Нет, им, незаменимым,

Дали бронь…

Родные одноклассники мои!

Какая сила

Вас звала под пули?

Одни погибли

В первые бои,

Другие до Победы

Дотянули.

Вы были незаметны и тихи,

Вы были не красавцы, не уроды,

Не вам писали

Девочки стихи,

Не вам слагали

Педсоветы оды.

Эх, одноклассники!

Немного вас

К родителям вернулись

С поля брани…

А три героя?

Где они сейчас? —

Опять кричат, как в детстве,

На собранье…

Вздыхает ветер.

Штрихует степи

Осенний дождик —

Он льет три дня…

Седой, нахохленный,

Мудрый стрепет

Глядит на всадника

И коня.

А мокрый всадник,

Коня пришпоря,

Летит наметом

По целине.

И вот усадьба,

И вот подворье,

И тень,

Метнувшаяся в окне.

Коня — в конюшню,

А сам — к бумаге.

Письмо невесте,

Письмо в Москву:

«Вы зря разгневались,

Милый ангел —

Я здесь, как узник

В тюрьме, живу.

Без вас мне тучи

Весь мир закрыли,

И каждый день

Безнадежно сер.

Целую кончики

Ваших крыльев

(Как даме сердца

Писал Вольтер).

А под окном,

Словно верный витязь,

Стоит на страже

Крепыш-дубок…

Так одиноко!

Вы не сердитесь:

Когда бы мог —

Был у ваших ног!

Но путь закрыт

Госпожой Холерой…

Бешусь, тоскую,

Схожу с ума…

А небо серо,

На сердце серо,

Бред карантина —

Тюрьма, тюрьма…»

Перо гусиное

Он отбросил,

Припал лицом

К холодку стекла…

О, злая

Болдинская осень!

Какою доброю

Ты была —

Так много

Вечности подарила,

Так много

Русской земле дала!..

Густеют сумерки,

Как чернила,

Сгребает листья

Ветров метла.

С благоговеньем

Смотрю на степи,

Где Он

На мокром коне скакал.

И снова дождик,

И мудрый стрепет —

Седой,

Все помнящий аксакал.

Вологодский говорок певучий,

Над резными домиками дым,

Звезды, протаранившие тучи —

Две с орбит сошедшие звезды.

Только две. Их не видала ране.

Может, родились они вчера?..

Как бинты на незажившей ране —

Считанные эти вечера.

Тропка к речке. Прорубь. Бездорожье.

Отступает боль, светлеет грусть.

Это руки протянул Сережа,

Подарил мне Северную Русь.

Подарил мне над Шексною тучи,

Две, с орбит сошедшие, звезды,

Вологодский говорок певучий,

Вьюгу, заносящую следы…

Теперь я увижу не скоро,

Сергей, Белозерье твое,

Где женщины, словно жонглеры,

Шестами полощут белье —

Красиво, уверенно, смело

Полощут белье в прорубях.

Где гуси над озером Белым

Тревожно и грустно трубят.

(Куда вы летите, куда же?

Меня прихватите с собой!..)

Здесь «Здравствуйте!» —

Ласково скажет

Проезжему встречный любой.

Здесь мальчик, с глазами как блюдца,

Вдруг мне подарил туесок.

Здесь в детство Сережи вернуться

Мне было дано на часок…

Я б хотела отмотать назад

Ленту жизни, и вернуться снова

В милый наш литинститутский сад,

Где бродила девочкой суровой.

То была отличная пора —

Взлеты, неожиданные старты.

Летчики, танкисты, снайпера

За студенческие сели парты.

Ветераны в двадцать с лишним лет

Начинали жизнь свою сначала,

И считали звание «Поэт»

Много выше званья генерала.

На заре послевоенных дней

Мы, солдаты, понимали четко:

На Парнас пробиться потрудней,

Чем на безымянную высотку.

Звездный час, неповторимый час —

Как любилось, верилось, мечталось

Много ли теперь осталось нас —

В жизни и в Поэзии осталось?..

Лежит земля покорная у ног —

Куда я захочу, туда и двину.

Меня пьянит свободы холодок,

Тугой рюкзак лишь выпрямляет спину.

Натянут каждый мускул, как струна,

Пружинисто ступаю и легко я…

Ох, как давно я не была одна,

И сколько в одиночестве покоя!

Какой покой?

Не слишком верь мне, друг…

Я попросту пытаюсь перебиться,

Чтоб дотянуть свой человечий круг,

Преодолеть последнюю границу.

Мне кажется,

Что я тебя люблю

(И выхожу из черного тумана)

За то,

Что спас меня ты на краю —

Пусть для себя негаданно-нежданно.

Мне кажется,

Что я тебя люблю —

Глаз северных

Застенчивую просинь,

И молодость окопную твою,

И душу,

Что не остудила осень.

Мне кажется,

Что я тебя люблю

За то,

Что знаком Верности отмечен,

За то,

Что ранен много раз в бою,

Который «Жизнь»

Зовется в просторечье.

Мне кажется,

Что я тебя люблю

За то…

О, нет!

Ведь любят не за что-то —

За гуд в крови,

Растерянность свою,

За это ощущение полета.

Мне кажется,

Что я тебя люблю…

День начинается с тоски —

Привычной, неотвязной, жгучей.

Коснуться бы твоей руки

И куртки кожаной скрипучей.

Плеча почувствовать тепло,

Закрыть глаза,

И на минутку

Забыть,

Что прахом все пошло,

Забыть,

Что жить на свете жутко…

Мне с тобой так было

Поначалу —

Словно светлый

Зазвенел мотив.

Ласково и радостно встречала,

Провожала в ночь,

Не загрустив.

И остановиться бы

На этом —

Ведь еще держали тормоза…

Но весна перешагнула

В лето,

Но перешагнула дружба за

(Мнилось, нерушимые!)

Границы,

(Верилось, стальные!)

Рубежи…

Что ж,

Земным поклоном поклониться

Я должна тебе за это,

Жизнь!

Воздух так настоян на полыни,

Что его, как водку, можно пить…

Говорила же себе:

— Отныне

Я не стану время торопить.

С благодарностью

Приму разлуку,

Все, что с нею спаяно,

Приму… —

Дятел вдруг над головой затукал,

Горы спят в сиреневом дыму.

Тамариска розовая пена,

Алых горицветов костерки,

Старых грабов говорок степенный,

Громкий хохот скачущей реки.

Мне б сказать:

— Остановись, мгновенье! —

Только я мгновенье тороплю,

Северного ветра дуновенье

Со щемящей нежностью ловлю.

Поскорей бы

В холод, дождик, слякоть,

В город, что туманами закрыт!

Если б я не разучилась плакать,

Разревелась бы сейчас навзрыд…

Солнцем продубленная долина,

Раскаленный ветер жжет лицо.

Вот лягушки,

Как пловцы с трамплина,

Плюхаются в лужу-озерцо.

Ковыля, полыни буйный праздник.

На себе ловлю я чей-то взгляд:

То глаза орленка —

Очи Азии —

Не мигая, на меня глядят.

И опять,

Под этим взглядом странным,

В этом знойном, словно ад, раю

Чувствую разлуку,

Будто рану,

Чувствую, что снова на краю…

Бывают такие секунды,

Когда, как на фронте,

В бою,

Ты должен подняться,

Хоть трудно

Покинуть траншею свою.

Хотя отсидеться бы проще —

Никто ведь не гонит вперед…

Но гордость солдатская

Ропщет,

Но совесть

Мне жить не дает.

Но сердце

Забыть не сумело —

Бесчестие

Хуже, чем смерть.

На бруствер,

За правое дело

И страшно,

И сладко взлететь!

Отчаянно, бережно, чисто

Люблю я

Отчизну свою.

Считаю себя

Коммунистом,

Хоть в Партии

Не состою.

Что ж, и мы,

Как все на свете,

Бренны.

По-солдатски

Нужно встретить смерть.

Уходить с достоинством

Со сцены —

Это тоже надобно уметь.

Прожито немало —

Слава богу!

Было плохо,

Было хорошо.

Выпьем же, товарищ,

На дорогу,

Наливай, ровесник,

«Посошок»!

Юлия Друнина Стихотворения (1970–1980)

СЕМИДЕСЯТЫЕ

«Мне еще в начале жизни повезло…»

«И с каждым годом все дальше, дальше…»

В СОРОК ПЕРВОМ

«Шли девчонки домой…»

«И опять мы поднимаем чарки…»

«Бывает жизнь забавною вначале…»

«В самый грустный и радостный праздник в году…»

«Со слезами девушкам военным…»

«Был строг безусый батальонный…»

«Нет, это не заслуга, а удача…»

«Я родом не из детства…»

ВОСПОМИНАНИЕ О ДАМАНСКОМ

1. ВДОВА КОМАНДИРА

2. ЗВЕЗДА

В ЗАПАДНОМ БЕРЛИНЕ

ПРАВИЛА ИГРЫ

«Изба лесничего…»

«Есть праздники, что навсегда с тобой…»

ПОПУГАЙ

«Зима, зима нагрянет скоро…»

«Не считаю, что слишком быстро…»

МИНУТЫ

«Когда над космической бездной…»

ЯРОСЛАВНЫ

ДУБЛЕРЫ

«Жизнь, скажи, разве я виновата…»

«Не бывает любви несчастливой…»

«Капели, капели…»

«Три дня и четыре ночи…»

ЛЮБОВЬ

«Мне дома сейчас не сидится…»

«Ко всему привыкают люди…»

СТАРАЯ ПЕСНЯ

СЛАЛОМ

«Теперь не умирают от любви…»

ТОСТ

ПРИМОРСКИЙ РОМАНС

ГОРОДСКОЙ РОМАНС

«Прощай, командир…»

ПЛАСТИНКА

ДРУНЯ

«Шелестят осины надо мною…»

РАБОТА

«Мне сегодня, бессонной ночью…»

«Закрутила меня, завертела Москва…»

«Есть скромность паче гордости…»

«Днем еще командую собою…»

«Пусть больно, пусть очень больно…»

«Чем тяжелей, тем легче…»

«Только грусть. Даже ревности нету…»

«И когда я изверилась, сникла, устала…»

«Все зачеркнуть. И все начать сначала…»

«Воздух влажен и жарок…»

«В слепом неистовстве металла…»

МУШКЕТЕРЫ

ИЗ СЕВЕРНОЙ ТЕТРАДИ

В ТУНДРЕ

В ТАЙГЕ

«Сидели у костра, гудели кедры…»

МОЙ ОТЕЦ

В ЭВАКУАЦИИ

«КОМАРИК»

В ШУШЕНСКОМ

В ДОМЕ ЗЫРЯНОВЫХ

«И вижу я внутренним взором…»

«А такое и вправду было…»

ИЗ СИЦИЛИЙСКОЙ ТЕТРАДИ

ТЕРРОМОТО — ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ

«Опять приснилось мне Кастельветрано…»

«Что же это за наважденье…»

«Я принесла домой с фронтов России…»

ИЗ ФРОНТОВОГО ДНЕВНИКА

«Четверть роты уже скосило…»

«Тот осколок, ржавый и щербатый…»

«Дотянул, хоть его подбили…»

«Были слезы в первую атаку…»

БИНТЫ

«За утратою — утрата…»

Юлия Друнина
Стихотворения (1970–1980)