1. Большинство офицеров Генерального Штаба попали на Юг России, так как там ранее других мест было поднято восстание.

2. Интеллигентные силы оказались там же, как в ближайшем месте от столиц и жизненных центров России.

Поэтому я думаю, что мой труд не окажется лишним и поможет разобраться в той борьбе, которую вели на Востоке России и в Сибири доблестные офицеры и солдаты.

Если на Юге России были корниловцы, марковцы, дроздовцы, то там не было таких частей, как ижевцы, воткинцы, михайловцы, состоявших исключительно из рабочих, а также не было и таких частей, как уфимские башкиры и татары.

Меня гражданская война выдвинула с поста начальника маленького отряда в одной из волостей Елабужского уезда Вятской губернии до командира 3-го отдельного стрелкового корпуса в Забайкалье, с чина капитана инженерных войск в 1917 до чина генерал-лейтенанта в 1920 году. Никаких талантов у меня не было, было лишь одно великое желание, горение бить большевиков и помочь моей родине избавиться от тяжелой болезни.

Я был только строевым начальником, и с 1918 года по 1 декабря 1922 года был непрерывно в боях, почему и думаю, что мои воспоминания могут быть интересными.

Никакими документами я не пользовался, буду писать только о том, что глаза мои видели вокруг меня. Если будет много личного, не посетуйте.

2. В Вятской губернии

По приезде в Елабугу из госпиталя в апреле 1918 года я стал искать что-либо антибольшевистское, главным образом какую-либо организацию среди офицерства. Узнал, что офицеров несколько сот, но кадровых как будто ни одного. В январе и феврале 1918 г. город буквально был разгромлен прибывшим отрядом красногвардейцев, уничтоживших всех казавшихся сколько-нибудь интеллигентными или зажиточными. Пострадали купцы (Стахеевы, Ушковы) и офицерство. [218]

Их расстреливали, топили в реке Томке. Погибло более 500 человек.

Все пряталось в городе, за исключением партии с.-р., эти еще были во всех органах управления и все-таки как-то боролись с большевизмом. В с. Алнашах, в 40 верстах от Елабуги, мой старший брат, А. М. Молчанов, был мировым судьей. В студенческие годы он занимался революцией и отсидел в тюрьме. Я знал, что он пользуется большой популярностью среди общественности (он был гласным уездной и губернской земских управ), и я рассчитывал узнать многое от него. Я не ошибся.

Через него я познакомился с лидером с.-р., очень умным человеком, а этот посоветовал мне прежде всего завязать связи с военкомом, дабы не быть притянутым на службу в красную армию.

Комиссаром был бывший сельский учитель и штабс-капитан, помощником его матрос Балтфлота, с.-р. Оба они пользовались порядочной репутацией, так как разгромили красногвардейцев и явились спасителями города.

Вскоре меня потребовали в управление военкома, где я заполнил длинный опросный лист, а через несколько дней получил запрос от военкома, имею ли я что-либо против назначения моего «инженером левого крыла 5-й армии».

Я ответил, что раны мои еще не зажили достаточно, и представил медицинское свидетельство, а также просил о назначении комиссии об освобождении меня вовсе от службы.

Через некоторое время я свиделся с матросом, помощником военкома; он мне сказал, что меня призовут на следующей неделе обязательно, а может случиться и завтра, почему он советует мне немедленно уехать в уезд и скрываться. Дал несколько адресов. На другой день утром я уехал к брату.

В с. Алнашах обстановка была такова, что все должности и учреждения волости носили названия по-большевистски, но и только, ни в селе, ни в волости ничего коммунистического не было. Все крестьяне жили ожиданием Дутова или кого-либо, кто избавил бы их от притязаний большевика из города.

У меня установилась связь с солдатами-фронтовиками. Они охотно вспоминали прошлое и задумывались над будущим. В это время Казань была занята белыми, Ижевск вел [219] славную борьбу с большевиками, сбросив их иго в самом городе. Воткинцы присоединились к ним, образовав единый фронт Ижевско-Воткинской армии. Красные, обеспокоенные создавшимся положением, решили произвести мобилизацию, призвав в первую голову всех бывших на фронте.

Фронтовики решили не идти. Я убедил их подчиниться приказу, указывая, что сейчас они нуль, а вот когда у них в в руках будут винтовки, тогда они и могут говорить. То же я советовал и офицерам, правда очень немногим, бывшим в округе.

В село примерно в 2–3 недели раз приходил продовольственный отряд для сбора хлеба, но в этом богатом районе им доставалось очень мало, так как крестьяне, главным образом вотяки, прятали умело, а доносчиков среди них почти не было. При подходе таких отрядов я из села скрывался, преимущественно к татарам, где было достаточно сказать, что я брат А. М. Молчанова, как для меня открывались любые двери.

В связи с шевелением в районе Уфы крестьяне глухо волновались. Как это ни странно, самыми нетерпеливыми были старики, которые открыто говорили, что надо бить большевиков. Много говорили со мной, я советовал им выждать, сговориться с соседними волостями — Можгинской и Вардягинской, тем более что железная дорога Казань — Сарапуль проходила по первой и по ней оперировали красные войска против Ижевска. Я находил, что без этой волости начинать не следует, так как тогда будет два фронта.

В Можге я говорил с несколькими лицами, был в Сюгинском стекольном заводе у управляющего Блинова и вынес вполне определенное впечатление — без Можги ничего не сделать. Взволновавшаяся Можга займет красных, может быть, не даст заводу встать на их сторону, и только тогда мы поможем Ижевску.

Везде мне говорили, что оружие найдется, и я был уверен хотя в двух-трех сотнях винтовок; патроны уже давно понемногу скупались у красноармейцев. Во время моего пребывания в Сюгинске я от ревкома узнал, что Казань пала.

С большим трудом я добрался обратно в Алнаши, так как всюду подняли головы немногие коммунисты, производили обыски, аресты. [220]

Приехал я в село вечером, лег спать, а в 11 часов ночи меня разбудили и попросили на сходку, также и брата. Собравшийся волостной сход решил начать борьбу с большевиками. Меня назначили начальником всех войск, а брата волостным казначеем, он же должен был взять на себя обязанности всех существовавших судов. Тут же ему в карманы насовали около 17 000 рублей царскими и керенками. Гражданская власть останется за волостным исполнительным комитетом.

Сход решил выплачивать ежедневно мне — 40 рублей, конному — 20 рублей и пешему — 10 рублей. Решено образовать дружину в 200 конных.

Выяснив, что ничего изменить уже нельзя, я отдал распоряжение на утро все оружие зарегистрировать у военкома, оставленного мною при исполнении обязанностей на первое время; военком был очень смышленый писарь бывшего управления воинского начальника. Он меня спросил, какие же его обязанности. Я ответил: «Воинского начальника», что он до конца и выполнил блестяще. Все списки всегда были в полном порядке, сразу же до одного человека можно было узнать, сколько призовется такого-то года, все отсутствующие, больные и т.д. были на учете. Работал он днем и ночью.

3. Алнашская дружина

Уже на другой день в полдень выяснилось, что винтовок в волости всего лишь шесть, несколько шашек, два револьвера, и больше ничего... Я же в душе рассчитывал даже на пулемет Люиса, про который мне под секретом говорили, но оказалась лишь обойма. Людей явилось сотни, и я выбрал из них дружину полностью. Назначил командиров рот и эскадрона. Эскадрон пополнили почти исключительно татары — рослые, красивые молодцы на великолепных конях. Приказал остальным вооружиться дробовиками, сноповыми вилами. Отдал распоряжения относительно сбора по тревоге, наряда тарантасов, охраны села и деревень. [221]

В несколько дней установилась такая охрана волости и разведка противника, что только надо было даваться диву. Если кто-либо за 10 верст от меня чихнул бы не по правилам, я знал бы об этом не больше чем через полчаса.

Казалось, что все населяющие волость собираются воевать с большевиками; мальчишки босоногие шныряли по всем дорогам, представляя из себя армию разведчиков какого-нибудь «Парфеныча». Я побывал почти во всех деревнях волости и видел такую охрану, какую больше никогда мне не приходилось видеть. Коммунисты до того были ненавистны, что каждый день я узнавал — такой-то убит, такого-то поколотили так, что не выживет. Я пытался все это ввести в более или менее законные рамки, но всегда получал ответ: «Сейчас, пока война не кончена, правит народ, он наказывает, он и милует, начальники пока тоже служат нам, так как другим мы сейчас не поверим» и т.п.

Стало известно, что большевиков где-то потрепали под Уфой и им выход только в нашу сторону (ближайший). Пошла разведка до самой Камы, и скоро было сообщено, что отряд в 2 роты с 4 пулеметами двигается к нашей волости. Комиссар этого отряда выехал вперед и, ничего не предполагая, прикатил прямо в Алнаши, с ним была женщина. На протяжении 70–80 верст никто не выдал, а всюду подобострастно ему старались угодить и гнали лошадей вовсю. У комиссара взяли револьвер и 8000 рублей денег. После допроса расстреляли, а женщину, по моему настоянию, пока арестовали при волости. Ночью часовой пытался ее изнасиловать. Утром, по выяснении, я настоял, что часовой должен быть расстрелян. Исполком долго протестовал, но в конце концов я и брат убедили их, что правое дело нельзя творить грязными руками.

Виновного повели на расстрел, и только в самую последнюю минуту я приостановил казнь и объявил, что я его помилую, если все поклянутся мне, что впредь все будут выполнять мои требования, как в былое старое время солдат исполнял приказания начальника.

Забурлили мужички, я ушел, и через час мне принесли постановление, что вся власть в волости, как военная, так и гражданская принадлежит мне, на время войны все выборные должности отменяются, сходы собираются только по-моему [222] приказанию. Я утвердил это постановление, оставив председателя комитета волостным старостой, а комитет упразднил.

Брата своего я назначил помощником волостного старосты и казначеем. Назначил контрольную комиссию под председательством доктора и двух крестьян.

В этот же день вечером вышеуказанный отряд красных остановился на ночлег в семи верстах от села, около хутора.

Я решил их атаковать на рассвете, но все мои дружинники настаивали на ночном бое. Доводы: нет оружия, все места, входы и выходы нам известны, а утром, дескать, они нас перестреляют. После некоторого колебания я согласился и назначил атаку в 9 часов вечера. Мы могли передвигаться всем отрядом по 12–15 верст в час, так как каждая пара людей ехала на парном тарантасе, запряженном прекрасными лошадьми.

Место остановки красных каждому из нас было известно точно, и я распорядился так: дорогу вперед закрывают 6 винтовок и 30 человек конницы, у которых к этому времени было около 20 револьверов и у всех — отточенные шашки. Красные остановились в лощине у ручья, склон западный (наш) был покрыт лесом и кустарником. Вот с этого-то склона должны были атаковать главные силы (150 человек пехоты) с дедовскими дробовиками, вилами, топорами и одной ручной гранатой. Наш расчет был такой: красные не могут броситься назад, так как оттуда они бегут, на восток — открытое поле (сжатая рожь), где две деревни уже выставили охранение и обещали переловить всех. Впереди же у нас 6 винтовок и прекрасная конница. В 8 часов 30 минут все должны быть на местах. Ровно в 9 часов сигналом для атаки послужит артиллерийский выстрел (граната). Я был с главными силами. Атака произошла как по писаному. Граната была брошена в группу у костра, и небо разверзлось от страшного грохота и крика «ура». Красные не стреляли, а бросились удирать, да едва ли они и поняли что-либо. Дальше всякое управление боем вышло из моих рук, так как и мой штаб бросился вперед и кого-то бил. Я боялся лишь одного — как бы раньше времени не начала стрелять засада. Но фельдфебель З. был испытанный солдат и начал бой вовремя, как только к нему стали подбегать красные, он открыл [223] стрельбу и уложил 11 человек. Конница, конечно, за темнотой многого сделать не могла, хотя и оставалась вблизи боя до утра.

Наши потери — двое раненых собственными ружьями, которые при выстреле разорвались, один — тяжело в шею. У противника убито 18 человек, ранено 31, в плен взято 22, винтовок 22, пулеметов 2, одна кухня и много снаряжения. Куда делись винтовки, выяснить не мог, думаю, что деревни забрали и не отдали. Пленные же утром были отпущены, так как стало известно, что Елабуга занята белыми и бояться разглашения о нас уже не было причины.

Так закончился первый и последний бой моей дружины под моей командой. Я стал деятельно готовить дружину для нападения на линию железной дороги около Сюгинского завода. Пытался достать оружие и помощь от Елабуги, но связи не было, так как между нами бродили шайки красных, которые отняли много времени и энергии.

В Елабуге чувствовалось отсутствие какого-либо управления. Я получал непрерывно приглашения от общественных деятелей приехать и возглавить управление войсками и городом. Одно письмо говорило, что жители не знают, кто ими управляет, так как каждый день все новые лица отдают разноречивые приказы и приказания.

Отряд силою 50 штыков был отправлен на соединение со мной с задачей получить от меня ориентировку. Не доезжая 5 верст, отряд повернул обратно, испугавшись чего-то неизвестного, и только один верховой галопом прискакал ко мне и поведал о случившемся. От него многого я не узнал, а радостного — абсолютно ничего. И тем не менее я увидел, что если что-либо и возможно сделать, то все-таки из центра — Елабуги. Простился с дружиной и поехал.

Начальником гарнизона был поручик Серов, который заявил, что он давно ждет меня, чтобы передать должность. На это я ему указал, что шагов к этому он не предпринимал. Узнал, что на правах командующего войсками состоит капитан 2 ранга Ф., который находится в Сарапуле. Если я хочу видеть его, то могу сегодня же идти на судне «Орел», что я и сделал, так как никаких других пароходов не ходило и местами по берегам были еще красные. [224]

В Сарапуле увидеть капитана 2 ранга Феодосьева не удалось. Меня принял начальник его штаба капитан Озолин, который и дал мне предписание вступить в «командование сухопутными войсками района Соколки — Елабуга» и в должность «Начальника гарнизона г. Елабуги». Никаких указаний относительно формирований, гражданского управления, вопросов продовольствия и снабжения он не мог дать и добавил, что это дело всецело мое.

С невеселыми думами я отправился обратно. Я готов был снова уехать в Алнаши и вести мою дружину в Ижевск, для борьбы в рядах организованных рабочих. Решив подчиниться, я в первый день приезда отдал приказ о вступлении моем в должность. Знакомство с обстановкой привело меня в тихий ужас. Военное положение было таково, что если бы красные перешли в наступление хотя бы ротой, то удержать их было нечем — людей много, но организации никакой. Помощь со стороны флотилии выразилась в выдаче 10 пулеметов Кольта (взятых в большом количестве в Казани), но и только. Требования флотилии заключались в доставке провианта, продовольствия и... спирта. Офицеров оказалось — вступивших добровольцами и призванных моими предшественниками — 396. Я — единственный из кадровых. По специальностям — почти все пехотинцы (артиллеристов 8, сапер 1). Много было юристов по образованию, были математики. По чинам — 5 штабс-капитанов, примерно около 100 поручиков, а остальные прапорщики, не нюхавшие пороху.

Что же было из войск? Формировались 1-й и 2-й Елабужские пехотные полки. В 1-м полку имелся один батальон в 600 штыков, пулеметная команда — 6 пулеметов; 2-й полк — лишь офицеры; Чистопольский отряд поручика Михайлова — 60 пеших и конных. Батарея — одно орудие без прицела. Громадный штаб гарнизона, громадная комендатура и контрразведка. Отпусков продовольствия не было ни от кого, жили на пожертвования деньгами и припасами, а оклады офицерам и солдатам были так высоки, что, не разбирая по чинам, я на первое время уменьшил вдвое, но я все-таки, не знаю, по какому рангу, получил за первый месяц 1300 рублей!

Первые дни по вступлении в должность я потратил на то, чтобы предотвратить неожиданное нападение красных: существующие [225] части распределил по участкам, которые приказал оборудовать к обороне; установил телефонную связь с позицией.

При слиянии Вятки и Камы находился отряд штабс-капитана Калашева силою около 500 штыков при 3 пулеметах и 20 конных. Связь с этим подчиненным отрядом была только боевыми судами. Иногда по 2–3 суток об этом отряде не было никаких известий. Телеграфную связь — не помню, по какой причине — установить не удалось. Этот отряд оперировал в районе Мамадыша на Вятские Поляны — направление чрезвычайно важное, и если бы во главе этого отряда был человек с большим опытом, при наличии 500 штыков — исключительно добровольцев — можно было бы сделать очень много.

Находясь в Соколках, отряд являлся только лишь десантом с флотилии для прикрытия ее нахождения в Соколках. Я просил капитана 2 ранга Феодосьева, как только они бросят Соколки, перевезти на пароходах отряд в Елабугу, но это не было сделано, и отряд, переправившись на левый берег Камы, опять-таки прикрывал флотилию уже от несуществующего здесь противника.

Начальник дивизиона боевых судов предложил мне перевезти отряд в Елабугу, когда тот находился против города, но было уже поздно, Елабуга была под угрозой с суши и с реки, почему я приказал отряду двигаться на Набережные Челны и прикрыть будущий пункт нашей переправы через Каму с юго-запада. Этот отряд присоединился ко мне в Набережных Челнах.

Работая с 8 утра до 12–2 ночи, я быстро наладил оборону города; затем я занялся приведением в порядок войск. Приказал формировать только 1-й Елабужский полк, прекратив формирование 2-го. За месяц моего пребывания полк возрос до 2000 человек, но винтовок было лишь около 700, патронов примерно по 100 штук на винтовку; пулеметов недостаточно. Связи город не имел ни с одним городом. Прежде всего я установил связь с Ижевском, пользуясь правительственным проводом. Переговорили по прямому проводу с начальником штаба Ижевской армии и взаимно информировали друг друга. Мне обещано было еженедельно 500 винтовок в обмен на хлеб. К сожалению, я получил всего лишь 1500, так как пришлось уходить. [226]

Исправив линию на Мензелинск — Бирск — Уфу — Самару, я донес в Самару о существовании сил при слиянии Вятки с Камой. Получил ответную телеграмму, где говорилось, что рады появлению наших сил на правом фланге, не указывая, где и какие силы находятся; утверждают меня в чине подполковника со дня выслуги (это явилось следствием их запроса о моем движении по службе), но не указывается, кому я подчинен: подписана телеграмма двумя — «Галкин» и «Лебедев». Таким образом я нашел правительство, так как капитан 2 ранга Феодосьев отрицал всякое правительство, кроме монарха.

Ответ этот не мог удовлетворить меня, поэтому я снова настойчиво просил указать мне ближайшее войсковое соединение не ниже дивизии. Ответ получил из Уфы от начальника штаба 20-го пехотного Уфимского корпуса, что я с отрядом вхожу в состав дивизии, штаб которой в Бирске.

В первые дни моего пребывания в Елабуге вверх по Каме в Белую проходили эвакуированные пароходы из Казани. Это была армада! Одних пассажирских пароходов пришло в Елабугу 43, сколько буксирных — не помню. Часть по приказанию капитана 2 ранга Феодосьева была пропущена вверх, остальные я подверг осмотру на предмет задержания более свободных для эвакуации Елабуги. Феодосьев дал в мое распоряжение боевое судно, стоявшее на якоре вверх по течению, с приказом стрелять в те пароходы, которые двинутся без пропуска. Я со своими офицерами лично решил осмотреть несколько пароходов.

Громадный волжский пароход занимается одним офицером и пятью солдатами чехами, имущества никакого. Никого не пускают к себе, заявляя, что пароход числится за чешским штабом. Другой пароход занимается командующим Чистопольской армии и его штабом. Находясь уже на пристани, я получил приказание этого командующего явиться к нему. Решил, конечно, идти. Прием в рубке 1 класса. Командующий армией подполковник Лукашевич, бывший командир запасного полка в Елабуге. Познакомившись, я выразил удивление его приказанию, указав ему, что я уже имею законных начальников; но если он действительно имеет армию, которую высадит здесь, чтобы бороться с большевиками, то я немедленно [227] подчинюсь ему со своими частями, а так как я знаю, что у него никаких частей нет, то если он сойдет с парохода со своими офицерами и тем самым увеличит число бойцов-интеллигентов, то я передам ему мои должности и буду работать там, где он укажет. Во время разговора я ему указал, что у меня нет кадровых офицеров, а у него писарем генерал — здесь этот чин был бы крайне необходим в гражданском управлении, да, кроме того, необходимо вывести войска Елабуги для активных действий.

На все мои мольбы этот подполковник отвечал, что разумным офицерам здесь нечего делать, так как здесь с.-р. и керенщина, и он с офицерами отправляется в Сибирь, где формируется настоящая Русская армия.

Я поблагодарил его за оценку и, уже возмущенный, сказал ему: «Вы отдали мне приказание и ничем не могли подкрепить его. Теперь я приказываю вам немедленно выстроить всех офицеров на верхней палубе и солдат на нижней, чтобы я мог разъяснить им положение и предложить желающим остаться здесь. Все выходы с парохода заняты моими людьми, так как я предвидел, что может случиться здесь. Посмотрите на боевой корабль, который уже давно встал против вас и по моему приказанию утопит пароход со всеми вами. Даю вам 5 минут времени».

Во всех коридорах уже стояли верные мне люди, и фактически пароход был в моих руках. Из офицеров никто не пожелал остаться, передал мне Лукашевич. Я же лично им ничего не говорил, так как предвидел исход. Приказал коменданту пристани отвести всем офицерам по одному месту в 1 и 2 классах, свободные места заполнить такими же путешественниками с других пароходов.

Этот пароход был отправлен в первую очередь, и о случившемся я телеграфировал своему начальству, думая, что этот караван офицеров будет задержан в Бирске или Уфе. Как оказалось, никто на это не обратил внимания, так как это не было из ряда вон выходящим случаем.

Вот в таких условиях приходилось работать. После падения Казани офицерство перестало верить в возможность при существующем правительстве что-либо сделать и удирало туда, где, по слухам, было лучше. Слишком много вынесли [228] обид, огорчений при правительствах демократических (с.-р.). Так думало большинство офицерства, и мне кажется, никто не сможет упрекнуть его за это. Не слабые уходили в тыл, а, во многих случаях, убежденные, что они делают наилучшее. Ведь у нас на востоке России не было авторитетных лиц, могущих дать исчерпывающее разъяснение событий, которым бы поверили. Мы и ими были бедны — у нас не было Алексеева, Корнилова, Деникина. У нас появились свои «звездочки», никому неизвестные: подполковник Каппель, капитан Степанов, герои Казани. Таким же случайным был и я — не было авторитета, не было знаний, не было стажа. Все распоряжения мои были с горячим желанием сделать хорошее, но очень часто через некоторое время их приходилось заменять новыми, иногда еще худшими. Страдало население, страдали и войска.

Во главе гражданского управления сперва никого не было, а потом прибыл уполномоченный правительства, инженер, бывший член Совета солдатских и рабочих депутатов в Петрограде, а впоследствии личный секретарь председателя Директории Авксентьева (фамилии не помню). Желания работать у него было много, но умения не было тоже, и фактически жизнью руководил городской голова и председатель земской управы первого состава после революции. Последний — с.-р., но очень дельный, знающий край и пользовавшийся большим уважением и популярностью среди населения города и уезда.

События шли ускоренным темпом. Флотилия отходила под давлением красной флотилии. Я до сих пор не могу понять, кому она подчинялась, какие задачи выполняла в связи с действиями сухопутных частей. Могу сказать одно, что от Елабуги я отошел только потому, что отошла флотилия и мне было передано, что через два дня она отойдет к Пьяному Бору. Мне было приказано переправляться через Каму, и отход мой был на Мензелинск, Бирск, поэтому без флотилии я не смог бы произвести переправу.

В общем, я совершенно откровенно должен сказать, что управления ни гражданского, ни военного не было, а были лишь суррогаты, попытки найти правильные пути.

Каковы же были возможности? Безусловно можно утверждать, что громадная часть населения была настроена [229] антибольшевистски. Доказательством могут служить многие факты:

1. Войска, дошедшие к эвакуации Елабуги до 6000, довольствовались добровольными пожертвованиями деньгами и продуктами. Ежедневно утром громадный двор штаба гарнизона был заполнен телегами с продуктами. Из деревень везли все: мясо, овощи, крупу и т.д. Для приема пожертвований деньгами в штабе был особый казначей. Я не скрываю, что большую часть дал город, но приведу пример: из одной волости я получил 25 000 рублей царскими и 50 000 корейскими. Это уже показательно.

2. Я получил из всех волостей, не занятых красными, постановления, где предлагалось мобилизовать население от 18 до 45 лет, а это дало бы до 30 000. Добровольцами идти боялись, опасаясь за семьи в случае нашего отхода. Я телеграфировал в Самару, прося разрешения мобилизовать хотя бы некоторые года и отправить их через Уфу в Сибирь для формирования частей в глубоком тылу. Ответ был такой; «Мы не позволяем вам мобилизовать ни одного человека. Галкин, Лебедев». Что элемент этот был бы надежным, доказывает вся последующая борьба: в конечном результате в армии остались вятичи, пермяки, уфимцы и волжане.

3. В семи верстах от Елабуги есть большое село Танайка, шибко революционное во время начала революции. Как-то, когда я находился в штабе гарнизона, мне было доложено, что танаевцы привезли 8 гробов с телами и просят принять покойников, а их отпустить. Отправленный мною офицер выяснил, что танаевцы накануне напали на деревню, которая в свое время разгромила имение и убила помещика Адашеева, члена 1-й Государственной Думы и в свое время гонимого дореволюционным правительством. Танаевцы убитых положили в гробы и прислали в штаб как доказательство того, что они порешат с каждым большевиком.

4. Однажды ко мне явилась депутация от названного села Танайки с просьбой приехать к ним в день, когда у них будет сходка. Я поехал. Так как у меня не было ни верховой лошади, ни экипажа, я поехал на паре почтовых, в тарантасе, с офицером и 4 конными ординарцами. Подъезжая к селу, я услышал церковный звон. Меня встречали, как архиерея. [230]

Женщины стояли по левую сторону улицы, а мужчины по правую, и все кланялись. У церкви аналой, иконы и священник, который отслужил молебен. Я сказал несколько слов о большевиках, но меня скоро прервали и радостно заявили, что сход решил сформировать одним селом конный дивизион. На покупку всего необходимого они дают деньги и будут довольствовать эту часть, пока она вблизи села. Сформировать конный дивизион не удалось, но впоследствии в полку, который я сформировал, была Танаевская стрелковая рота сверх 9 рот полка. Об этой роте я скажу впоследствии.

Возможностей было много, но использовать их не сумели благодаря многим причинам; некоторые я указал выше.

Вятский край не был использован, я думаю, и в десятой части, как в первый момент борьбы Народной армии летом и осенью 1918 года, так и армией адмирала Колчака в мае-июне 1919 года, когда Ижевск, Воткинск, Сарапуль, Елабуга вновь находились в наших неумелых руках.

Боевые действия под Елабугой были очень малые. Несколько раз противник со стороны Вятских Полян пробовал наступать небольшими силами, но легко был отбиваем верстах в 20–30 от города. Мы потеряли 8 убитых, около 40 раненых, у красных было взято одно орудие, несколько пулеметов, кухня. В общем, красные не лезли; мы, надо сказать, желания тоже не имели, прикованные к реке, да и начальство нас не перчило, а спрашивало, когда перейдем на левый берег Камы. Как оказалось, там мы были нужнее.

За все время нахождения моего в Елабуге я не получил ни одной ориентировки, ни одной газеты, ни одной сводки и совершенно не знал, где и какие части или отряды существуют. Реальными для меня были Ижевск и Воткинск.

Наконец после сговора с капитаном 2 ранга Феодосьевым было эвакуировано гражданское население и имущество, много товаров из кооперативов. Войска после ухода всех пароходов и флотилии, ночью отошли на берег Камы, против с. Набережные Челны. Феодосьев обещал устроить переправу быстро, необходимым количеством барж и пароходов. Мы имели с собой около 200 голов скота. Когда я прибыл к берегу, установив на позиции арьергард, ни одного человека не было переправлено, хотя прошло уже четыре часа с назначенного [231] для переправы времени. Несмотря на вызовы, ни один пароход, ни одна лодка к месту посадки не прибывали. Пробовали кричать, ничего не выходило, был сильный ветер. А стрельба красной флотилии была все ближе и ближе, наши суда отходили.

Положение было таково, что, казалось, части снимутся и побегут куда угодно, чувствовалось приближение паники и раздавались грозные крики по адресу нашей флотилии. Чтобы обратить на себя внимание, я приказал произвести выстрел из орудия. Появился паровой катер и спросил, в чем дело. Какой-то солдат полез на катер с криком: «Я покажу, в чем дело...» Пришлось остановить рьяного, возмущенного добровольца. Я немедленно поехал к Феодосьеву, которого застал пьяным. Насилу втолковал ему, в чем дело, убедив его, что его суда уже бросили Битки и находятся верстах в 3–4, что красные теснят малые суда, а большие стоят в бездействии у пристаней, что никто от него никаких распоряжений о перевозке не получал.

Часа через два переправа наладилась так хорошо, что, начав перевозить в 11 часов утра, не могли перевезти скот до вечера, а ночью флотилия ушла и увела с собой все перевозочные средства.

Когда я был в Челнах, ко мне пришел один артиллерист с флотилии и просил, ради сохранения престижа, арестовать Феодосьева, назначить любого морского офицера, и флотилия выполнит любую задачу. Но пьяный Феодосьев увлекся идеей устроить у устья р. Белой Верден и стремился к нему. В свое время он выхлопотал у начальства и забрал от меня одну офицерскую роту, как гарнизон будущего Вердена.

Я убежден, что, не будь Феодосьева, флотилия так поспешно не ушла бы. Я знал, что отличные офицеры-моряки, командиры судов, артиллеристы и пулеметчики сухопутные, матросы-гимназисты, реалисты и студенты выполнят свой долг, но Феодосьев, будучи безусловно храбрым, не хотел воевать под флагом Народной армии, вечно был пьян и путал все распоряжения. Что в это время делал командующий Камской речной флотилией контр-адмирал Старк, не знаю. Знаю одно — Феодосьев делал то, что хотел, а хотел он в большинстве случаев плохо. [232]

Я решил части свои в Челнах не останавливать, а отвести на 18 верст по тракту на Мензелинск, чтобы прикрыть свой левый фланг и тыл от появившегося к юго-западу противника, но тем не менее часть войск я решил сутки держать на берегу и сам остался с ними. Сокольский отряд был оставлен на элеваторе, поставленном среди строений, с прикрытием офицерской роты, и одно кинжальное орудие для действия по судам противника.

Утром все были на местах. Получив сведение, что флотилия красных показалась, я с прапорщиком Блиновым пошел к орудию и офицерской роте. Подходя к реке, я увидел, как настоящая речная канонерка медленно движется вверх по течению. Ни одного человека не видно. С нашей стороны выстрел — разрыва не видно. Противник как шел тихо, так и продолжал, как бы не обратив внимания на выстрел. Я бросился к орудию и роте, но уже было поздно — все убежало от одного вида канонерки, такой это судно имело величественный военный вид, по сравнению с буксирами, превращенными в боевые суда. Вслед за канонеркой двигались остальные суда (пять), уже обыкновенного типа. Обгоняя их, полным ходом подошел к пристани пароход «Межень», на котором в 1913 году совершал переход по Волге государь император. Лихо отшвартовался, но в этот же миг с элеватора застрочили 5 пулеметов Сокольского отряда. От рубки полетели щепки, и «Межень» полным задним ходом пошел вниз. Я первый раз видел такой маневр. По-видимому, это было возможно только для «Меженя», одного из лучших казенных пароходов на Волге. Как потом узнали, на нем был тов. Раскольников. Через некоторое время суда открыли огонь по элеватору и селу.

Я приказал вывести отряд из помещений элеватора и присоединиться к главным силам. Каму оставили.

Еще в Челнах я получил ориентировку из штаба в Бирске, что мой правый фланг обеспечивается флотилией, на которую возложена задача не допустить переправы красных через р. Белую. Левый же фланг на весу, так как до частей подполковника Каппеля от меня примерно 250 верстов. Промежуток этот кишит отрядами, формируемыми на местах. Этим же приказом мне подчинялся Мензелинск с небольшим [233] гарнизоном. Первый раз проявилась для меня некоторая обстановка.

Через несколько дней после отхода от Камы красные переправились через Каму между Челнами и Пьяным Бором. Нами это было вовремя предугадано, и к этому району был подтянут Сокольский отряд, который и охранял реку очень удачно на фронте в 15 верстов. Но все же в одном месте красные огнем судовой артиллерии сбили заставы штабс-капитана Калашева и переправили около батальона пехоты при 4 пулеметах. Штабс-капитан Калашев очень искусно задерживал этот батальон и, несмотря на то что был прижат к Каме, не давал распространяться вглубь. В это время в мое распоряжение подошел 1-й батальон 13-го Уфимского стрелкового полка под командой капитана Модестова, который я направил на усиление штабс-капитану Калашеву, подчинив последнего капитану Модестову.

Капитан Модестов быстро разобрался в обстановке, и, стянув силы в угрожаемый пункт, он ударил не в лоб, не сбрасывая в Каму, а, наоборот, атаковал отряд, с тем чтобы отбросить его от реки, а значит, и от артиллерии, и прикончить, пользуясь превосходными (в два — два с половиной раза) силами. Капитан Модестов это выполнил, и я в скором времени оттянул весь отряд к главным силам, где надо было опасаться за левый фланг.

Беда была в том, что части не имели никаких телефонных проводов, поэтому главные силы должны были находиться на линии правительственных проводов и, таким образом, все время подставлять противнику сперва левый фланг, а потом и тыл.

В сторону подполковника Каппеля я, не имея в своем распоряжении конницы, вел разведку на 100–120 верст, но ни разу мои части не столкнулись с частями подполковника Каппеля. В разведку назначалась рота в 120 штыков на подводах, при 3 пулеметах. Рота двигалась два перехода (по 30 верст), собирая сведения о противнике. Через 50–60 верст рота занимала какое-либо селение (обыкновенно на перекрестке больших дорог), где оставался командир роты с полуротой и 2-мя пулеметами и строил укрепление на случай наступления красных. Задача этой полуроты — производить [234] разведку в стороны от главного направления разведки. Другая полурота меняла подводы и немедленно двигалась дальше на 20–30 верст, где закреплялся взвод с пулеметом. Последний взвод производил разведку вперед по двум направлениям на 12–15 верст и, собрав сведения, в тот же день возвращался к ядру первой полуроты, которая немедленно снималась и соединялась со 2-й полуротой разведки. Как правило, такая разведка должна была вернуться на седьмой день.

Конечно, первоначальное удаление роты на 50–60 верст слишком далекое. Приходилось это делать, так как, повторяю, других средств не было. Не было и офицера, могущего организовать агентурную разведку. Впоследствии это было налажено, но плохо. Я очень не доверял таковой и всегда предпочитал войсковую, натаскав для этого несколько офицеров.

Долго красные с фронта не тревожили нас, но наконец стало известно, что в Челны они переправили Симбирскую отдельную бригаду тов. Вахрамеева, который первым долгом занялся формированием отряда у нас в тылу, используя для этого большого организатора по этой части тов. Кожевникова. Кожевников, как после стало известно, решил организовать 10–12 отрядов, каждый из которых состоял из 800 человек пехоты, 100 конницы и одного орудия. Все чины должны быть местными. Возможности у них были, так как население Уфимской губернии к югу от р. Белой было более на их стороне, чем на нашей.

После небольшого боя я отошел к Мензелинску, но и там я не мог долго задерживаться. Необходимо было отойти ближе к Бирску, чтобы подравняться с подполковником Каппелем и обеспечить свой левый фланг. [235]