Пятьдесят пять лет назад, когда умолкли пушки в Европе, наша страна была в зените славы. Была одержана решительная, безоговорочная победа в величайшей из войн, какую знали люди.

Кто мог тогда предполагать, что наступит нынешнее время — время смуты и позора? Нет уже СССР, есть обескровленная Россия, а вокруг нее — административные обломки Советского Союза.

Как могло случиться, что наши дети оказались такими беспомощными? Как только представители послевоенного поколения пришли к руководству государством, они через несколько лет сдали страну. Потомки и через тысячу лет будут спорить о том, что случилось с нами, как спорят до сих пор о причинах падения древнего Рима.

Но уже сегодня можно назвать одну из причин, не последнюю среди других, связанную с судьбами нашего военного поколения.

Поколение людей 1914–1924 годов рождения, на чьи плечи легла основная тяжесть войны, было первым поколением, выросшим и воспитанным после революции, было первым детищем революции. Мы жили в атмосфере революции, когда большинство ее участников и очевидцев — наши отцы и матери — были еще живы, когда все вокруг дышало революцией. Мы были воспитаны драматической романтикой первых пятилеток, трудовыми рекордами, революционными переменами во всех областях жизни, самоотверженностью и мужеством миллионов людей во имя новой жизни. Мы были горячими патриотами и хорошо понимали предназначение нашей Родины.

Но одновременно мы были такими же страстными интернационалистами. И с востока и с запада уже надвигались тучи войны. На востоке Япония захватила часть Китая и вышла к нашим [128] границам. Бои у озера Хасан стали первой попыткой агрессии против СССР. Сражение на Халхин-Голе выросло в пролог большой войны.

На Западе поднимал голову фашизм. Испания, Австрия, Чехословакия, наконец Польша становились жертвой агрессии. Война стояла на пороге.

Наш патриотизм и интернационализм сливались воедино, были неразрывно связаны друг с другом.

Когда началась война, наше поколение — одиннадцать призывных возрастов — составило основную часть кадров Красной Армии — и понесло самые опустошительные потери. Из каждой сотни ушедших на фронт в этих призывных возрастах только немногие вернулись домой. Женская половина поколения, оставшаяся дома, также понесла тяжелые жертвы. Главные наши потери в войне — не опустошения, не сожженные города и села, не взорванные заводы. Главные потери, потери роковые — это миллионы погибших первых детей революции, самых преданных ее детей.

Наше поколение одержало величайшую победу в величайшей из войн — ценой собственной жизни. В этом факте лежат истоки событий девяностых годов. Исторический заряд, заложенный в нашем поколении, его авторитет были так велики, что даже немногие оставшиеся в живых смогли еще в течение четырех десятилетий вести страну революционным путем. Подобно дереву, у которого отрубают сучья и которое, вопреки всему, обнаруживает невиданную жизненную силу и идет в бурный рост, так и наше поколение, несмотря на жертвы, дало стране яркое множество талантливых государственных руководителей, великолепных хозяйственников, выдающихся военачальников, замечательных ученых и конструкторов, знаменитых деятелей литературы и искусства, мастеров своего дела во всех сферах жизни, которые прославляли наш народ и подняли СССР на уровень сверхдержавы. И — глядя с высоты веков, — свершили самое великое дело: вывели человечество в космос, открыли новую, космическую эру, где суждено жить мировой цивилизации в наступающем тысячелетии.

Но силы поколения небезграничны. Когда наступил физический предел, когда пришло время сходить со сцены, не оказалось надежного преемника, которому можно было бы передать эстафету поколений. Слишком велики были военные потери, подорван мост, связывающий послереволюционное и послевоенное поколения. Слишком широкой оказалась брешь между поколениями, в которую хлынули враждебные силы и где развились роковые процессы. [129]

Молодые люди, подраставшие в военные годы, в большинстве коренных российских районов не слыхали грохота боя, не знали или почти не знали оккупации. Они тоже испили до дна горькую чашу войны, пережили голод, холод, эвакуацию, потери близких. Но их видение войны отличалось от того, что переживали на фронте их отцы и старшие братья. Подростки в полной мере испытали тяготы войны — и в меньшей степени ее героику.

Для них война в ее непосредственном, самом близком выражении означала похоронки на родных и близких, изнурительный труд на предприятиях и в деревне, очереди за голодным пайком, махинации спекулянтов. Они не видели врага, его безумную жестокость. Но они видели и испытывали на себе ошибки и несправедливости местных властей, всю мелочную прозу, изнуряющую, отупляющую сторону войны.

Когда же пришло время входить во взрослую жизнь, они, вспоминая прошлое, исходили, естественно, в первую очередь из личных представлений. Эти представления требовали часто более взвешенного подхода, нуждались в корректировке. В них тоже была правда, но далеко не вся.

Вот здесь и должны были помочь советом и опытом люди старшего поколения. Но их-то и не хватало. Миллионы фронтовиков остались навсегда на полях войны.

Остро недоставало тех, кто непосредственным (а не книжным только) примером, личной, выношенной точкой зрения, наиболее понятным и убедительным для своих детей образом, ежедневно, в будничной жизни, а не только на собраниях в праздничные дни мог донести до них правду жизни по большому счету, донести самое ценное и, значит, самое истинное, что отцы и матери вынесли из жизни сами и что должны были знать и усвоить их дети и внуки. Картина развития страны была бы иной, если бы миллионы павших остались живы и поддержали молодых своей закалкой, советом и опытом.

А в мире тем временем развертывалась новая война — на этот раз «холодная» война в невиданных масштабах, рассчитанная на то, чтобы покончить с социализмом «мирными» средствами. Лавина враждебной пропаганды обрушилась из-за рубежа, прежде всего на молодежь. Используя наши трудности, нехватки, наши ошибки, она оставляла следы в сознании людей, подтачивала их веру в правильность курса на будущее, искажала, извращала прошлое.

В послевоенной молодежной среде — «шестидесятников», как их позже стали называть, подрастали будущие «демократы». Но в ту пору масса недовольных стояла за подлинный, как им казалось, социализм в противовес «казенному», «догматическому», официальному социализму. О переходе к капитализму еще не было и речи. [130]

А руководство страны недооценило серьезность вызова этих новых требований жизни. И особенно на главном — экономическом — направлении. Правильно говорилось о грядущей идеологической опасности. Но и здесь было много недоработок. Не было найдено действенных путей, противостоящих подрывной волне, способных повернуть вспять процессы идейного и морального разложения общества.

Жизнь подошла к критическому пункту с приходом к руководству Горбачева и его окружения. Это было первое поколение руководителей, вошедших в самостоятельную жизнь уже после войны. С большим шумом они принялись за дело. Но начали как незрелые реформаторы, полные благих намерений, оказавшихся на деле опасными иллюзиями. Позиции социализма были резко ослаблены, и в критический момент «перестройки» народ отказал этим руководителям в доверии. Финал закономерен: окончательно растерявшись, они капитулировали перед реакцией и закончили как ренегаты, предавшие отцов и погубившие великое государство.

А народу предстояли долгие годы бедствий, сопоставимых по глубине и силе с испытаниями Отечественной войны. Послевоенным поколениям предстояло пройти тяжелейшую школу, чтобы понять истинную цену тому, что дала народу революция и советская власть.

Эту школу народы разрушенного Союза проходят и сегодня, проходят по-разному. Государства Прибалтики сделали ставку на Запад и НАТО. Большинство стран СНГ, и прежде всего Россия вступили в «дикий» капитализм и были отброшены в пучину тотального кризиса.

По-особому сложилась судьба Белоруссии — единственной из республик СССР, которая не пошла по капиталистическому пути и сумела в труднейших условиях сохранить основы социалистических завоеваний.

Как могло это случиться?

В Белоруссии не произошло разрыва между поколениями. Война выковала такой политический опыт у всего населения, такое единство народа, какое вряд ли было в других районах.

В Белоруссии, оккупированной врагом, в пекле войны побывали все — от грудных младенцев до глубоких стариков. Все прошли через бой, огонь и дым, через бомбежки и обстрелы. Все — и старые и молодые — узнали войну не понаслышке. Все смотрели смерти в глаза. Тут не было тыла. Не было далеко сибирской станции Зима, где будущий поэт и демократ Евтушенко мог вынашивать [131] в течение всей войны свои демократические взгляды. Тут везде был фронт. Белоруссия была партизанской республикой. Каждый третий ее житель погиб. Не было семьи, которая не потеряла близких. Ни одна республика не знала таких потерь, как Белоруссия.

И все это принес капитализм. В этом состоял коренной урок войны. Население Белоруссии сравнивало социализм и капитализм не через туристические очки, не через передачи зарубежных «голосов». Оно на себе, что называется, на собственной шкуре испытало кровавую жестокость «цивилизованного» капитализма. Ведь Германия была страной самого что ни на есть высокоорганизованного капитализма!

Люди познали не только ужасы военных действий, развязанные армией фашистского капитализма. За три года оккупации они познакомились вполне и с действиями германской гражданской власти, с ее политикой и стилем управления. И вот тогда они оценили вполне всю разницу между двумя мирами. И как никогда, еще раз проверили и укрепили свое вековое убеждение, что только в единстве с Россией лежит дорога в будущее для белорусского народа.

Это чувство, эта сплоченность еще больше окрепли с окончанием войны, когда пришла пора восстановления. В Белоруссии не осталось практически ни одного предприятия, ни одного неразграбленного колхоза и совхоза. Все города лежали в руинах. Миллионами измерялось число тех, кто жил в землянках.

Действуя только собственными силами, Белоруссия была бы обречена на десятилетия новых лишений.

Кто мог тогда представить, что для основных восстановительных работ потребуется только пять лет!

Для сравнения стоит вспомнить, что в Германии, о хозяйственном восстановлении которой после войны говорят как о чуде, еще в пятидесятых годах в Гамбурге, Ганновере, не говоря уже о Берлине, развалины были привычной частью городского пейзажа. Хотя разрушения Германии не могли, конечно, даже близко идти в сравнение с тем, что пережила Белоруссия. Да и почти весь производственный аппарат Западной Германии был мало затронут войной. Оставалось только вдохнуть в него жизнь, что и было сделано миллиардами долларов из американского плана Маршала.

Белорусское чудо стало возможным потому, что за дело в едином порыве взялся весь народ, от мала до велика, спаянный кровавой школой войны. А вся огромная страна — Советский Союз — делилась последним, чтобы помочь лежавшим в руинах освобожденным районам. [132]

Чтобы оценить, понять, чего стоила стране эта помощь, достаточно было сравнить в начале пятидесятых годов восставшие из пепла новенькие белорусские города, и, скажем, города Урала с их кварталами ветхого жилья, закопченными, задымленными заводами, допотопной инфраструктурой. И это был Урал, спасавший всю страну, отдававший все для победы.

Но то, что он сделал, было нормой человеческих отношений, воспитанных социализмом, и советские люди это отлично понимали.

Все это особенно отчетливо видели и понимали белорусы. Воспитанная вековой историей верность России укрепилась еще прочнее в национальном сознании.

Когда пришло лихолетье перестройки, Белоруссия столкнулась с теми же проблемами, что и другие регионы. И в ней стали поднимать голову «демократы». Но их было немного, и им не дали развернуться. Не дал народ.

Быстро прошла первая растерянность. Кучка капитулянтов была отброшена от власти. Из народных глубин был выдвинут лидер, который возглавил сопротивление не только силам внутренней реакции, не имевшим с самого начала массовой поддержки, но и внешней, гораздо более опасной, в первом ряду которой шла российская «демократия». В тяжких условиях одиночества и экономических бедствий Белоруссия укрепила свое международное положение, добилась — опять-таки пока единственная в СНГ — устойчивых темпов хозяйственного восстановления.

Вот откуда берутся истоки единства белорусского народа. Здесь не было разрыва поколений. Здесь диалектику учили не по Гегелю. Ее законы были пропущены через личный опыт каждого, через пережитое всем народом.

Вот почему республика не сошла с пути, избранного 80 лет назад и остается сегодня самым последовательным сторонником воссоединения советских народов на социалистическом пути развития.

А вот народам России и всему СНГ еще предстоит на собственном горьком опыте усваивать до конца уроки, которые не успели передать своим детям миллионы павших фронтовиков. [133]